Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
II
Когато Николай Ростов се върна от армията в Москва, той беше посрещнат от домашните си като най-добър син, герой и ненагледния Николушка; от роднините — като мил, приятен и почтителен млад човек; от познатите си — като красив хусарски поручик, изкусен танцьор и един от най-завидните младежи за женене в Москва.
Ростови се познаваха с цяла Москва; тая година старият граф имаше достатъчно пари, тъй като всичките имения бяха заложени още веднъж, и затова, като си купи собствен кон-бегач и особени, най-модни рейтузи, каквито още никой в Москва нямаше, и най-модни ботуши със съвсем остри върхове и с мънички сребърни шпори, Николушка прекарваше времето си много весело. Върнал се в къщи, Ростов изпита приятното чувство да се приспособява, след известен промеждутък от време, към старите условия на живота. Струваше му се, че много е възмъжал и израснал. Отчаянието за неиздържания изпит по Закон Божи, вземането пари в заем от Гаврило за файтони, тайните целувки със Соня — всичко това той си спомняше като детинщини, от които сега беше неизмеримо далеч. Сега той е хусарски поручик със сребросърмен ментик, с войнишки „Георгиевски кръст“, готви своя бегач за надбягване заедно с известни любители, възрастни и почтени. Има позната дама на булеварда, при която отива вечер. На бал у Архарови дирижираше мазурката, разговаряше за войната с фелдмаршал Каменски, ходеше в Английския клуб и беше на „ти“ с един четиридесетгодишен полковник, с когото го бе запознал Денисов.
В Москва неговата страстна обич към царя понамаля, тъй като през това време той не го виждаше. Но все пак често разправяше за царя, за обичта си към него, като даваше да се разбере, че той не разказва всичко, че в неговото чувство към царя има още нещо, което всеки не може да проумее; и с цялата си душа споделяше общото през онова време в Москва чувство на обожаване към император Александър Павлович, когото в Москва през онова време наричаха „въплътен ангел“.
През тоя кратък престой в Москва, до заминаването си за армията, Ростов не се сближи със Соня, а, напротив, се отдалечи от нея. Тя беше много хубава, мила и очевидно страстно влюбена в него; но той бе в оня период на младостта, когато на човек му се струва, че има толкова много работа, та няма време да се занимава с това, и младежът се бои да се свърже — скъпѝ свободата си, която му е необходима за много други неща. Когато помисляше за Соня през това свое пребиваване в Москва, той си казваше: „Ех! Още много, много такива ще има и има там някъде — непознати още за мене. Когато поискам, ще успея да се занимавам и с любов, но сега нямам време.“ Освен това струваше му се, че в женското общество има нещо унизително за неговото мъжество. Той ходеше по балове и в женско общество, като се преструваше, че прави това против желанието си. Надбягванията, Английският клуб, гуляите с Денисов, отиването там — това беше друго нещо; то беше прилично за един юнак-хусар.
В началото на март старият граф Иля Андреевич Ростов беше погълнат от грижи около уреждането на обяд в Английския клуб за посрещането на княз Багратион.
Графът се разхождаше по халат из залата и даваше нареждания на клубния домакин и на знаменития Феоктист, старшия готвач на Английския клуб, за аспержите, пресните краставици, ягодите, телешкото и рибата за обяда на княз Багратион. От деня на основаването на клуба графът беше негов член и старшина. Клубът възложи нему да уреди чествуване на Багратион, защото рядко някой можеше тъй с широка ръка и гостолюбиво да уреди пиршество и особено защото рядко някой умееше и искаше да добави, ако потрябват, свои пари за уреждане на пиршеството. Готвачът и домакинът на клуба слушаха нарежданията на графа с весели лица, защото знаеха, че при никой друг не биха спечелили повече от тоя обяд, който струваше няколко хиляди.
— Та внимавай, сложи птичи гребени, птичи гребени в супата от костенурка, нали знаеш!
— Значи, три студени?… — попита готвачът.
Графът се замисли.
— Не може по-малко, три… майонеза — едно — каза той, като прегъна пръст.
— Та ще заповядате ли да вземем големите чиги? — попита домакинът.
— Какво да се прави, вземи, ако не отстъпят. Ех, драги, щях да забравя. Ами че ще трябва още едно антре на трапезата. Ах, Боже Господи! — Той се хвана за главата. — Ами цветя кой ще ми докара? Митенка! Хей, Митенка! Тичай, Митенка, в крайградското ни имение — обърна се той към повикания управител, — тичай в имението и заповядай веднага градинарят Максимка да свика хора. Кажи да домъкне тук целите оранжерии и да ги обвие в плъст. Да имам тук двеста саксии за петък.
След като даде още и още най-различни нареждания, той излезе да си почине при миличката графиня, но си припомни още нещо необходимо, върна се, върна готвача и домакина и пак почна да дава нареждания. До вратата се чу лек мъжки вървеж, звън на шпори и красив, румен, с чернеещи мустачета, очевидно отпочинал и позагладен от спокойния живот в Москва, влезе младият граф.
— Ах, мили! Главата ми се е замаяла — рече старецът, като се усмихваше, сякаш се срамуваше пред сина си. — Ти поне да беше ми помогнал! Нали трябват и певци. Музика имам, но какво ще речеш, да викнем ли цигани? Вие, военните, обичате тия работи.
— Наистина, татенце, мисля, че когато княз Багратион се е готвил за Шьонграбенското сражение, не се е блъскал толкова, колкото вие сега — каза усмихнат синът.
Старият граф се престори на докачен.
— Да, приказвай си ти, но я се опитай!
И се обърна към готвача, който с умно и почтително лице поглеждаше наблюдателно и ласкаво бащата и сина.
— Какви са младите, а, Феоктист? — рече той. — Смеят се на старите като нас.
— Ами така е, ваше сиятелство, на тях им дай да си хапнат хубаво, а как да се намери всичко, че да се сервира — то не ги интересува.
— Тъй, тъй! — Графът хвана весело сина си за ръцете и викна: — Слушай сега, щом ми се падна под ръка! Вземи веднага двуконната шейна и върви при Безухов и му кажи, че, тъй и тъй, граф Иля Андреич ме изпраща да ви помоля за ягоди и пресни ананаси. У никой друг няма да намериш. Ако го няма него, кажи на княжните, а оттам карай в Разгуляй[1] — Ипатка коларят знае, — намери там Илюшка циганина, който танцува в бял казакин тогава, нали помниш, у граф Орлов, и го домъкни тук, при мене.
— С циганките ли да го докарам тук? — попита Николай, като се смееше.
— Е, ти пък!…
В това време Ана Михайловна с безшумни стъпки, с делови, угрижен и в същото време християнски кротък вид, който тя никога не променяше, влезе в стаята. Макар че Ана Михайловна всеки ден заварваше графа по халат, той всеки път се сконфузваше и я молеше да го извини за облеклото му.
— Нищо, графе, миличък — каза тя, като затвори кротко очи. — При Безухов ще отида аз — каза тя. — Младият Безухов е пристигнал и сега, графе, ще вземем всичко от неговите оранжерии. Аз и без това трябваше да го видя. Той ми препрати едно писмо от Борис. Слава Богу, Боря сега е в щаба.
Графът се зарадва, че Ана Михайловна поемаше част от неговите поръчения, и заповяда да впрегнат за нея малката карета.
— Кажете на Безухов да дойде. Аз ще го запиша. Как е той с жена си? — попита графът.
Ана Михайловна отвърна очи и по лицето й се изписа дълбока скръб.
— Ах, приятелю, той е много нещастен — каза тя. — Ако е истина, което чухме, то е ужасно. Допускахме ли такова нещо, когато толкова се радвахме на неговото щастие! И каква възвишена, небесна душа е тоя млад Безухов! Да, мене от сърце ми е мъчно за него и доколкото зависи от мене, ще се постарая да го утеша.
— Но какво се е случило? — попитаха двамата Ростови, старият и младият.
Ана Михайловна въздъхна дълбоко.
— Разправят, че Долохов, синът на Маря Ивановна — каза с тайнствен шепот тя, — съвсем я е компрометирал. Той го издигнал, поканил го в дома си в Петербург и ето… Тя пристигна тук и тоя лудетина подире й — каза Ана Михайловна, като искаше да изрази съчувствие към Пиер, но в неволните интонации и с полуусмивката си показваше съчувствие към лудетината, както нарече Долохов. — Разправят, че Пиер е съвсем убит от мъка.
— Вие все пак му кажете да дойде в клуба, все пак ще се разсее. Пиршеството ще бъде богато.
На следния ден, 3 март, след един часа, двеста и петдесет души, членове на Английския клуб, и петдесет души гости очакваха да пристигне за обяда скъпият гост и героят на австрийския поход, княз Багратион. На първо време, след съобщението за Аустерлицкото сражение, Москва беше в недоумение. По онова време русите тъй бяха свикнали да печелят победи, че когато се получи известието за поражението, някои просто не вярваха, а други търсеха обяснения на това странно събитие в някакви необикновени причини. В Английския клуб, дето се събираха всички знатни хора, които имаха верни сведения и тежест, през декември, когато почнаха да пристигат съобщенията, не говореха нищо за войната и за последното сражение, сякаш всички се бяха наговорили да мълчат за него. Хората, които даваха насока на разговорите, като граф Растопчин, княз Юрий Владимирович Долгоруки, Валуев, граф Марков, княз Вяземски, не се явяваха в клуба, а се събираха по домовете си, на интимни кръгове, и московчаните, които повтаряха чужди мисли (от тях беше и Иля Андреич Ростов), останаха за късо време без определено мнение за хода на войната и без ръководители. Жителите на Москва чувствуваха, че нещо не е в ред, че е мъчно да се обсъждат тия лоши вести, и затуй — по-добре е да се мълчи. Но след известно време, също както съдебните заседатели излизат от съвещателната стая, явиха се пак тузовете, които изказваха мнението си в клуба, и всички заприказваха ясно и определено. Намериха се причините за това невероятно, нечувано и недопустимо събитие — русите да бъдат победени, и всичко стана ясно, и във всички краища на Москва заговориха едно и също. Тия причини бяха: измяната на австрийците, лошото снабдяване на войските, измяната на поляка Пржебишевски и на французина Ланжерон, неспособността на Кутузов и (това се разправяше тихичко) младостта и неопитността на царя, който се бе доверил на лоши и незначителни хора. Ала войските, руските войски — разправяха всички, — бяха необикновени и вършеха чудеса от храброст. Войниците, офицерите, генералите — бяха герои. Но герой на героите беше княз Багратион, прославен със своето Шьонграбенско сражение и с отстъплението си при Аустерлиц, дето единствен той бе изтеглил колоната си неразстроена и цял ден беше отбивал нападенията на двойно по-силен неприятел. За да бъде избран като герой в Москва, на Багратион помогна и това, че той нямаше връзки в Москва и беше чужд тука. В негово лице отдаваха чест на боевия, обикновен, без връзки и интриги руски войник, още свързан, чрез спомените за Италианския поход, с името на Суворов. Освен това като се отдаваха такива почести нему, най-хубаво се показваше неразположението и неодобрението към Кутузов.
— Ако Багратион не съществуваше, il faudrait l’inventer[2] — каза шегобиецът Шиншин, като пародираше думите на Волтер. За Кутузов никой не говореше, а някои го ругаеха шепнешком, като го наричаха придворна въртележка и стар сатир.
Из цяла Москва се повтаряха думите на княз Долгоруков: „Караш, караш — и ти се втръсва“, който се утешаваше за поражението ни със спомени за предишните победи, и се повтаряха думите на Растопчин, че френските войници трябва да бъдат подбуждани за сражения с надути фрази, че с немците трябва да разсъждаваш логически, като ги убеждаваш, че по-опасно е да бягат, отколкото да вървят напред; а руските войници трябва само да ги сдържаш и молиш: „По-полека!“ От всички страни се чуваха все нови и нови разкази за отделни примери на мъжество, проявени от нашите войници и офицери при Аустерлиц. Тоя бе спасил знаме, оня убил петима французи, трети сам пълнел пет топа. Ония, които не познаваха Берг, разправяха и за него, че ранен в дясната ръка, взел шпагата си с лявата и тръгнал напред. За Болконски не разправяха нищо и само близко познатите му го съжаляваха, че е умрял млад, като оставил бременна жена при чудак баща.
Глава II
Вернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят домашними как лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; родными — как милый, приятный и почтительный молодой человек; знакомыми — как красивый гусарский поручик, ловкий танцор и один из лучших женихов Москвы.
Знакомство у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год у старого графа было достаточно, потому что были перезаложены все имения, и потому Николушка, заведя своего собственного рысака и самые модные рейтузы, особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, и сапоги самые модные, с самыми острыми носками и маленькими серебряными шпорами, проводил время очень весело. Ростов, вернувшись домой, испытал приятное чувство после некоторого промежутка времени примеривания себя к старым условиям жизни. Ему казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из закона божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные поцелуи с Соней — он про все это вспоминал, как про ребячество, от которого он неизмеримо был далек теперь. Теперь он — гусарский поручик в серебряном ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег, вместе с известными охотниками, пожилыми, почтенными. У него знакомая дама на бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в Английском клубе и был на ты с одним сорокалетним полковником, с которым познакомил его Денисов.
Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он за это время не видал его. Но он все-таки часто рассказывал о государе, о своей любви к нему, давая чувствовать, что он еще не все рассказывает, что что-то еще есть в его чувстве к государю, что не может быть всем понятно; и от всей души разделял общее в то время в Москве чувство обожания к императору Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование «ангела во плоти».
В это короткое пребывание Ростова в Москве, до отъезда в армию, он не сблизился, а, напротив, разошелся с Соней. Она была очень хороша, мила и, очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре молодости, когда кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек боится связываться — дорожит своей свободой, которая ему нужна на многое другое. Когда он думал о Соне в это свое пребывание в Москве, он говорил себе: «Э! еще много, много таких будет и есть там, где-то мне еще неизвестных. Еще успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда». Кроме того, ему казалось что-то унизительное для своего мужества в женском обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал это против воли. Бега, Английский клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда — это было другое дело: это было прилично молодцу-гусару.
В начале марта старый граф Илья Андреевич Ростов был озабочен устройством обеда в Английском клубе для приема князя Багратиона.
Граф в халате ходил по зале, отдавая приказания клубному эконому и знаменитому Феоктисту, старшему повару Английского клуба, о спарже, свежих огурцах, землянике, теленке и рыбе для обеда князя Багратиона. Граф со дня основания клуба был его членом и старшиною. Ему было поручено от клуба устройство торжества для Багратиона, потому что редко кто умел так на широкую руку, хлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел и хотел приложить свои деньги, если они понадобятся на устройство пира. Повар и эконом клуба с веселыми лицами слушали приказания графа, потому что они знали, что ни при ком, как при нем, нельзя было лучше поживиться на обеде, который стоил несколько тысяч.
— Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю положи, знаешь!
— Холодных, стало быть, три?… — спрашивал повар.
Граф задумался.
— Нельзя меньше, три… майонез раз, — сказал он, загибая палец…
— Так прикажете стерлядей больших взять? — спросил эконом.
— Что ж делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл. Ведь надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! — Он схватился за голову. — Да кто же мне цветы привезет? Митенька! А Митенька! Скачи ты, Митенька, в подмосковную, — обратился он к вошедшему на его зов управляющему, — скачи ты в подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке-садовнику. Скажи, чтобы все оранжереи сюда воло́к, укутывал бы войлоками. Но чтобы мне двести горшков тут к пятнице были.
Отдав еще и еще разные приказания, он вышел было отдохнуть к графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул повара и эконома и опять стал приказывать. В дверях послышалась легкая мужская походка, бряцанье шпор, и красивый, румяный с чернеющими усиками, видимо отдохнувший и выходившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф.
— Ах, братец мой! Голова кругом идет, — сказал старик, как бы стыдясь, улыбаясь перед сыном. — Хоть вот ты бы помог! Надо ведь еще песенников. Музыка у меня есть, да цыган, что ли, позвать? Ваша братия военные это любят.
— Право, папенька, я думаю, князь Багратион, когда готовился к Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, — сказал сын, улыбаясь.
Старый граф притворился рассерженным.
— Да, ты толкуй, ты попробуй!
И граф обратился к повару, который с умным и почтенным лицом наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.
— Какова молодежь-то, а, Феоктист? — сказал он. — Смеются над нашим братом — стариками.
— Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать хорошо, а как все собрать да сервировать, это не их дело.
— Так, так! — закричал граф и, весело схватив сына за обе руки, закричал: — Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас сани парные и ступай ты к Безухову и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали просить у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не достанешь. Самого-то нет, так ты зайди княжнам скажи, а оттуда, вот что, поезжай ты на Разгуляй — Ипатка-кучер знает, — найди ты там Ильюшку-цыгана, вот что у графа Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его сюда, ко мне.
— И с цыганками его сюда привести? — спросил Николай, смеясь.
— Ну, ну!…
В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе христиански-кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой костюм. Так сделал он и теперь.
— Ничего, граф, голубчик, — сказала она, кротко закрывая глаза. — А к Безухову я съезжу, — сказала она. — Молодой Безухов приехал, и теперь мы все достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне прислал письмо от Бориса. Слава богу, Боря теперь при штабе.
Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений, и велел ей заложить маленькую карету.
— Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что́, он с женою? — спросил он.
Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая скорбь…
— Ах, мой друг, он очень несчастлив, — сказала она. — Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.
— Да что ж такое? — спросили оба Ростова, старший и младший.
Анна Михайловна глубоко вздохнула.
— Долохов, Марьи Ивановны сын, — сказала она таинственным шепотом, — говорят, совсем компрометировал ее. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот… Она сюда приехала, и этот сорвиголова за ней, — сказала Анна Михайловна, желая выразить свое сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая сочувствие сорвиголове, как она назвала Долохова. — Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем.
— Ну, все-таки скажите ему, чтоб он приезжал в клуб, — все рассеется. Пир горой будет.
На другой день, 3-го марта, во втором часу пополудни, двести пятьдесят человек членов Английского клуба и пятьдесят человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и героя австрийского похода, князя Багратиона. В первое время по получении известия об Аустерлицком сражении Москва пришла в недоумение. В то время русские так привыкли к победам, что, получив известие о поражении, одни просто не верили, другие искали объяснений такому странному событию в каких-нибудь необыкновенных причинах. В Английском клубе, где собиралось все, что было знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре месяце, когда стали приходить известия, ничего не говорили про войну и про последнее сражение, как будто все сговорились молчать о нем. Люди, дававшие направление разговорам, как-то: граф Растопчин, князь Юрий Владимирович Долгорукий, Валуев, граф Марко́в, князь Вяземский, не показывались в клубе, а собирались по домам, в своих интимных кружках, и москвичи, говорившие с чужих голосов (к которым принадлежал и граф Илья Андреич Ростов), оставались на короткое время без определенного суждения о деле войны и без руководителей. Москвичи чувствовали, что что-то нехорошо и что обсуждать эти дурные вести трудно, и потому лучше молчать. Но через несколько времени, как присяжные выходят из совещательной комнаты, появились опять тузы, дававшие мнение в клубе, и все заговорило ясно и определенно. Были найдены причины тому неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и все стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины эти были: измена австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пржибышевского и француза Ланжерона, неспособность Кутузова и (потихоньку говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям. Но войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса храбрости. Солдаты, офицеры и генералы были герои. Но героем из героев был князь Багратион, прославившийся своим Шенграбенским делом и отступлением от Аустерлица, где он один провел свою колонну нерасстроенною и целый день отбивал вдвое сильнейшего неприятеля. Тому, что Багратион был выбран героем в Москве, содействовало и то, что он не имел связей в Москве и был чужой. В лице его отдавалась честь боевому, простому, без связей и интриг, русскому солдату, еще связанному воспоминаниями Итальянского похода с именем Суворова. Кроме того, в воздаянии ему таких почестей лучше всего показывалось нерасположение и неодобрение Кутузова.
— Ежели бы не было Багратиона, il faudrait l’inventer[1], — сказал шутник Шиншин, пародируя слова Вольтера. Про Кутузова никто не говорил, и некоторые шепотом бранили его, называя придворною вертушкой с старым сатиром.
По всей Москве повторялись слова князя Долгорукого: «лепя, лепя, и облепишься», утешавшегося в нашем поражении воспоминанием прежних побед, и повторялись слова Растопчина про то, что французских солдат надо возбуждать к сражению высокопарными фразами, что с немцами надо логически рассуждать, убеждая их, что опаснее бежать, чем идти вперед; но что русских солдат надо только удерживать и просить: потише! Со всех сторон слышны были новые и новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими солдатами и офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил пять французов, тот один заряжал пять пушек. Говорили и про Берга, те, которые не знали его, что он, раненный в правую руку, взял шпагу в левую и пошел вперед. Про Болконского ничего не говорили, и только близко знавшие его жалели, что он рано умер, оставив беременную жену у чудака-отца.