Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
IV
За онова време, когато Русия бе до половината завоювана и жителите на Москва бягаха в отдалечените губернии, и опълчение след опълчение се дигаха в защита на отечеството, на нас, които не сме живели в онова време, неволно ни се струва, че всички хора от мало до голямо са били заети само с това да жертвуват себе си, да спасяват отечеството или да плачат над неговата гибел. Разказите и описанията за онова време — всички, без изключение — говорят единствено за самопожертвуване, за обич към отечеството, за отчаянието, скръбта и геройството на русите. Но в действителност не е било тъй. На нас ни се струва тъй само защото виждаме в миналото единствено общия исторически интерес на онова време, а не виждаме всичките лични човешки интереси, които имаха хората. А всъщност личните интереси на настоящето са толкова по-значителни от общите интереси, че поради тях никога не се чувствува (и дори съвсем не се забелязва) общият интерес. Мнозинството от хората на онова време не обръщаха никакво внимание на общия ход на работите, а се ръководеха само от личните интереси на настоящето. И тъкмо тия хора бяха най-полезните дейци в онова време.
Ония пък, които се опитваха да проумеят общия ход на работите и със самопожертвуване и геройство искаха да участвуват в него, бяха най-безполезните членове на обществото, те виждаха всичко наопаки и всичко, каквото вършеха за полза, излизаше безполезна, празна работа, както полковете на Пиер и на Мамонов, които ограбваха руските села, както приготвяните от госпожите превръзки, които никога не стигаха до ранените, и т.н. Дори ония, които обичаха да умуват и да изразяват чувствата си, като разсъждаваха за сегашното положение на Русия, влагаха, без да щат, в думите си отпечатък или на престореност и лъжа, или безполезно осъждане и злоба срещу хора, обвинявани за нещо, за което никой не можеше да бъде виновен. В историческите събития най-очевидно от всичко е забраната да се вкусва плодът от дървото на познанието. Само несъзнателната дейност носи плодове и човек, който играе роля в историческото събитие, никога не разбира значението му. Ако се опита да го разбере, той бива поразен от безплодие.
Значението на събитието, което ставаше тогава в Русия, беше толкова по-незабележимо, колкото по-близко биваше участието на човека в него. В Петербург и в отдалечените от Москва губернии дамите и мъжете в опълченски мундири оплакваха Русия и столицата и говореха за самопожертвуване и пр.; но в армията, която отстъпваше отвъд Москва, почти не говореха и не мислеха за Москва и като гледаха как тя гори, никой не се кълнеше, че ще отмъсти на французите, а мислеха за предстоящата заплата, за следния лагер за Матрьошка маркитанката и пр…
Николай Ростов, без каквато и да е цел за самопожертвуване, а случайно, тъй като войната го бе заварила на военна служба, вземаше близко и продължително участие в защитата на отечеството и затуй без отчаяние и мрачни умозаключения гледаше онова, което ставаше тогава в Русия. Ако някой би го попитал какво мисли за сегашното положение на Русия, той би казал, че няма какво той да мисли, че за това са Кутузов и другите, но е чул, че се формират полкове и че навярно още дълго време ще се бият и че при сегашните условия не е чудно след една-две години да стане командир на полк.
И защото гледаше тъй на работата, той не само без да скърби, че няма да участвува в последната борба, прие съобщението, че го командироват във Воронеж да купува коне за дивизията, но почувствува и най-голямо удоволствие, което не скриваше и което другарите му много добре разбираха.
Няколко дни преди Бородинското сражение Николай получи пари и документи и след като изпрати предварително хусари, тръгна с пощенска кола за Воронеж.
Само оня, който е изпитал това, тоест който е прекарал няколко месеца непрекъснато в атмосферата на военен, боен живот, може да разбере насладата, която изпитваше Николай, когато се измъкна от района, до който стигаха войските със своите фуражировки, продоволствени обози и военни болници, когато видя села без войници, без обозни коли и без мръсни следи от лагер, със селяни и селянки, къщи на помешчици, поля с добитък, който пасе, и станционни помещения със заспали надзиратели. Той почувствува такава радост, сякаш виждаше всичко това за пръв път. Особено го учудваше и радваше, че жените — млади и здрави, не бяха ухажвани от десетки офицери, а се радваха и биваха поласкани, че един пътуващ офицер се шегува с тях.
Николай пристигна във Воронеж в хотела нощем в най-весело настроение, поръча всички неща, от които дълго бе лишен в армията, и на другия ден, след като се избръсна много добре и облече отдавна необличаната си парадна униформа, тръгна да се представи на началството.
Началникът на опълчението беше генерал на гражданска служба, стар човек, който очевидно се радваше на военното си звание и чин. Той сърдито (смятайки, че това е присъщо на военните) прие Николай и почна важно да го разпитва, като че имаше право на това, и сякаш обсъждайки общия ход на работите, одобряваше и не одобряваше. Николай беше толкова весел, че това само го забавляваше.
От началника на опълчението той отиде при губернатора. Губернаторът беше дребно живо човече, твърде любезно и непринудено. Той каза на Николай от кои конезаводи може да се снабди с коне, препоръча му един търговец на коне в града и един помешчик, на двайсет версти далеч от града, които имаха най-хубавите коне, и му обеща пълно съдействие.
— Вие сте син на граф Иля Андреич ли? Жена ми е била близка приятелка с майка ви. У нас всеки четвъртък има гости; днеска е четвъртък, моля ви да заповядате у нас без церемонии — каза му на сбогуване губернаторът.
Като излезе от губернатора, Николай веднага взе наемна кола, качи в нея и вахмистъра и препуска двайсет версти до конезавода на помешчика. Всичко през това време на престоя му във Воронеж бе весело и леко за Николай и както става, когато самият човек е добре настроен, всичко се нареждаше и му спореше.
Помешчикът, при когото отиде Николай, беше стар кавалерист, ерген, познавач на коне, ловец, собственик на работилница за килими, за стогодишна ракия с мед и подправки, на старо унгарско вино и на чудесни коне.
Като успешен завършек на работата Николай без много приказки купи за шест хиляди седемнадесет подбрани (както казваше той) жребци за показ. Като обядва и пийна малко повечко унгарско вино, Ростов се разцелува с помешчика, с когото бе станал вече на „ти“, и препусна обратно в най-весело настроение по отвратителния път, като непрестанно викаше на файтонджията да кара по-бързо, за да стигне за вечерта у губернатора.
След като се преоблече, напарфюмира и обля главата си със студена вода, Николай, макар малко късно, но с приготвена фраза: vaut mieux tard que jamais[1] отиде у губернатора.
То не беше бал и не беше казано, че ще се танцува; но всички знаеха, че Катерина Петровна ще свири на клавикорда валсове и екосези и че ще танцуват и всички, предполагайки, че ще бъде така, бяха дошли, както се отива на бал.
Животът в губернския град през 1812 година беше точно такъв, какъвто е бил винаги, само с тая разлика, че в града беше по-оживено поради пристигането на много богати семейства от Москва и че както във всичко, което ставаше през това време в Русия, се забелязваше някакво особено безгрижие — морето е до коляно, не давам петак за нищо, и още в това, че потилите разговори, които са необходими на хората и които по-рано се водеха за времето и за общите познати, сега се водеха за Москва, за войската и за Наполеон.
Обществото, което се бе събрало у губернатора, беше най-доброто общество на Воронеж.
Имаше много дами, имаше няколко московски познати на Николай; но между мъжете нямаше ни един, който можеше що-годе да съперничи с георгиевския кавалер, с хусаря, дошъл за покупка на коне, и в същото време с добродушния и добре възпитан граф Ростов. Между мъжете беше един пленен италианец — офицер от френската армия, и Николай чувствуваше, че присъствието на тоя пленник още повече издигаше неговото значение — на руски герой. Той беше като трофей. Николай чувствуваше това и му се струваше, че всички гледаха италианеца като него и Николай се отнесе много любезно към тоя офицер — с достойнство и въздържаност.
Щом влезе Николай с хусарската си униформа, като пръсна наоколо си лъх на парфюм и вино и сам каза и чу как няколко пъти му казаха: vaut mieux tard que jamais, веднага го наобиколиха; всички погледи се насочиха към него и той отведнъж почувствува, че е заел подобаващото му в губернския град положение — винаги приятно, но сега, след дългото лишаване, опияняващо го с приятността си положение на общ любимец. Не само на станциите, в странноприемниците и в килимарската работилница на помешчика имаше ласкаещи се от вниманието му прислужнички; но тук, на тая вечер у губернатора, имаше (както се стори на Николай) неизчерпаем брой младички дами и хубавички моми, които с нетърпение очакваха Николай да им обърне внимание. Дамите и момите кокетираха с него, а бабите още от първия ден се загрижиха да оженят и вкарат в пътя тоя юначага-веселяк хусар. Между последните беше и жената на губернатора, която прие Ростов като близък роднина, назоваваше го „Nicolas“ и му говореше на „ти“.
Катерина Петровна наистина седна да свири валсове и екосези и почнаха танците, в които Николай още повече заплени цялото губернско общество със сръчността си. Той дори учуди тая вечер всички с особения си разпуснат начин на танцуване. И сам беше малко учуден от начина, по който играеше тая вечер. В Москва той никога не танцуваше тъй и дори би сметнал за неприличен и mauvais genre[2], такъв прекалено свободен начин на танцуване; но тук той чувствуваше потребност да учуди всички с нещо необикновено, нещо такова, което те трябваше да приемат като обикновено за столиците, но неизвестно още за тях в провинцията.
През цялата вечер Николай проявяваше най-голямо внимание към една синеока, пълна и миловидна блондинка, жена на някакъв чиновник в града. С наивното убеждение на забавляващи се млади хора, че чуждите жени са създадени за тях, Ростов не се откъсваше от тая дама и тъй приятелски, донейде заговорнически, се отнасяше с мъжа й, сякаш, макар и да не казваха това, те знаеха как чудесно ще се сближат — тоест Николай с жената на тоя мъж. Ала мъжът, види се, не споделяше това убеждение и гледаше да се държи неприветливо с Ростов. Но добродушната наивност на Николай беше тъй безгранична, че понякога мъжът неволно се поддаваше на веселото му настроение. Ала към края на вечерта, колкото по-румено и по-оживено ставаше лицето на жената, толкова по-тъжно и по-бледно ставаше лицето на мъжа, сякаш за двамата имаше отредена една част оживление и докато то се увеличаваше у жената, намаляваше у мъжа.
Глава IV
В то время как Россия была до половины завоевана, и жители Москвы бежали в дальние губернии, и ополченье за ополченьем поднималось на защиту отечества, невольно представляется нам, не жившим в то время, что все русские люди от мала до велика были заняты только тем, чтобы жертвовать собою, спасать отечество или плакать над его погибелью. Рассказы, описания того времени все без исключения говорят только о самопожертвовании, любви к отечеству, отчаянье, горе и геройстве русских. В действительности же это так не было. Нам кажется это так только потому, что мы видим из прошедшего один общий исторический интерес того времени и не видим всех тех личных, человеческих интересов, которые были у людей того времени. А между тем в действительности те личные интересы настоящего до такой степени значительнее общих интересов, что из-за них никогда не чувствуется (вовсе не заметен даже) интерес общий. Большая часть людей того времени не обращали никакого внимания на общий ход дел, а руководились только личными интересами настоящего. И эти-то люди были самыми полезными деятелями того времени.
Те же, которые пытались понять общий ход дел и с самопожертвованием и геройством хотели участвовать в нем, были самые бесполезные члены общества; они видели все навыворот, и все, что они делали для пользы, оказывалось бесполезным вздором, как полки Пьера, Мамонова, грабившие русские деревни, как корпия, щипанная барынями и никогда не доходившая до раненых, и т. п. Даже те, которые, любя поумничать и выразить свои чувства, толковали о настоящем положении России, невольно носили в речах своих отпечаток или притворства и лжи, или бесполезного осуждения и злобы на людей, обвиняемых за то, в чем никто не мог быть виноват. В исторических событиях очевиднее всего запрещение вкушения плода древа познания. Только одна бессознательная деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения. Ежели он пытается понять его, он поражается бесплодностью.
Значение совершавшегося тогда в России события тем незаметнее было, чем ближе было в нем участие человека. В Петербурге и губернских городах, отдаленных от Москвы, дамы и мужчины в ополченских мундирах оплакивали Россию и столицу и говорили о самопожертвовании и т. п.; но в армии, которая отступала за Москву, почти не говорили и не думали о Москве, и, глядя на ее пожарище, никто не клялся отомстить французам, а думали о следующей трети жалованья, о следующей стоянке, о Матрешке-маркитантше и тому подобное…
Николай Ростов без всякой цели самопожертвования, а случайно, так как война застала его на службе, принимал близкое и продолжительное участие в защите отечества и потому без отчаяния и мрачных умозаключений смотрел на то, что совершалось тогда в России. Ежели бы у него спросили, что он думает о теперешнем положении России, он бы сказал, что ему думать нечего, что на то есть Кутузов и другие, а что он слышал, что комплектуются полки, и что, должно быть, драться еще долго будут, и что при теперешних обстоятельствах ему не мудрено года через два получить полк.
По тому, что он так смотрел на дело, он не только без сокрушения о том, что лишается участия в последней борьбе, принял известие о назначении его в командировку за ремонтом для дивизии в Воронеж, но и с величайшим удовольствием, которое он не скрывал и которое весьма хорошо понимали его товарищи.
За несколько дней до Бородинского сражения Николай получил деньги, бумаги и, послав вперед гусар, на почтовых поехал в Воронеж.
Только тот, кто испытал это, то есть пробыл несколько месяцев не переставая в атмосфере военной, боевой жизни, может понять то наслаждение, которое испытывал Николай, когда он выбрался из того района, до которого достигали войска своими фуражировками, подвозами провианта, гошпиталями; когда он, без солдат, фур, грязных следов присутствия лагеря, увидал деревни с мужиками и бабами, помещичьи дома, поля с пасущимся скотом, станционные дома с заснувшими смотрителями. Он почувствовал такую радость, как будто в первый раз все это видел. В особенности то, что долго удивляло и радовало его, — это были женщины, молодые, здоровые, за каждой из которых не было десятка ухаживающих офицеров, и женщины, которые рады и польщены были тем, что проезжий офицер шутит с ними.
В самом веселом расположении духа Николай ночью приехал в Воронеж в гостиницу, заказал себе все то, чего он долго лишен был в армии, и на другой день, чисто-начисто выбрившись и надев давно не надеванную парадную форму, поехал являться к начальству.
Начальник ополчения был статский генерал, старый человек, который, видимо, забавлялся своим военным званием и чином. Он сердито (думая, что в этом военное свойство) принял Николая и значительно, как бы имея на то право и как бы обсуживая общий ход дела, одобряя и не одобряя, расспрашивал его. Николай был так весел, что ему только забавно было это.
От начальника ополчения он поехал к губернатору. Губернатор был маленький живой человечек, весьма ласковый и простой. Он указал Николаю на те заводы, в которых он мог достать лошадей, рекомендовал ему барышника в городе и помещика за двадцать верст от города, у которых были лучшие лошади, и обещал всякое содействие.
— Вы графа Ильи Андреевича сын? Моя жена очень дружна была с вашей матушкой. По четвергам у меня собираются; нынче четверг, милости прошу ко мне запросто, — сказал губернатор, отпуская его.
Прямо от губернатора Николай взял перекладную и, посадив с собою вахмистра, поскакал за двадцать верст на завод к помещику. Все в это первое время пребывания его в Воронеже было для Николая весело и легко, и все, как это бывает, когда человек сам хорошо расположен, все ладилось и спорилось.
Помещик, к которому приехал Николай, был старый кавалерист-холостяк, лошадиный знаток, охотник, владетель коверной, столетней запеканки, старого венгерского и чудных лошадей.
Николай в два слова купил за шесть тысяч семнадцать жеребцов на подбор (как он говорил) для казового конца своего ремонта. Пообедав и выпив немножко лишнего венгерского, Ростов, расцеловавшись с помещиком, с которым он уже сошелся на «ты», по отвратительной дороге, в самом веселом расположении духа, поскакал назад, беспрестанно погоняя ямщика, с тем чтобы поспеть на вечер к губернатору.
Переодевшись, надушившись и облив голову холодной водой, Николай хотя несколько поздно, но с готовой фразой: vaut mieux tard que jamais,[1] явился к губернатору.
Это был не бал, и не сказано было, что будут танцевать; но все знали, что Катерина Петровна будет играть на клавикордах вальсы и экосезы и что будут танцевать, и все, рассчитывая на это, съехались по-бальному.
Губернская жизнь в 1812 году была точно такая же, как и всегда, только с тою разницею, что в городе было оживленнее по случаю прибытия многих богатых семей из Москвы и что, как и во всем, что происходило в то время в России, была заметна какая-то особенная размашистость — море по колено, трын-трава в жизни, да еще в том, что тот пошлый разговор, который необходим между людьми и который прежде велся о погоде и об общих знакомых, теперь велся о Москве, о войске и Наполеоне.
Общество, собранное у губернатора, было лучшее общество Воронежа.
Дам было очень много, было несколько московских знакомых Николая; но мужчин не было никого, кто бы сколько-нибудь мог соперничать с георгиевским кавалером, ремонтером-гусаром и вместе с тем добродушным и благовоспитанным графом Ростовым. В числе мужчин был один пленный итальянец — офицер французской армии, и Николай чувствовал, что присутствие этого пленного еще более возвышало значение его — русского героя. Это был как будто трофей. Николай чувствовал это, и ему казалось, что все так же смотрели на итальянца, и Николай обласкал этого офицера с достоинством и воздержностью.
Как только вошел Николай в своей гусарской форме, распространяя вокруг себя запах духов и вина, и сам сказал и слышал несколько раз сказанные ему слова: vaut mieux tard que jamais, его обступили; все взгляды обратились на него, и он сразу почувствовал, что вступил в подобающее ему в губернии и всегда приятное, но теперь, после долгого лишения, опьянившее его удовольствием положение всеобщего любимца. Не только на станциях, постоялых дворах и в коверной помещика были льстившиеся его вниманием служанки; но здесь, на вечере губернатора, было (как показалось Николаю) неисчерпаемое количество молоденьких дам и хорошеньких девиц, которые с нетерпением только ждали того, чтобы Николай обратил на них внимание. Дамы и девицы кокетничали с ним, и старушки с первого дня уже захлопотали о том, как бы женить и остепенить этого молодца-повесу гусара. В числе этих последних была сама жена губернатора, которая приняла Ростова, как близкого родственника, и называла его «Nicolas» и «ты».
Катерина Петровна действительно стала играть вальсы и экосезы, и начались танцы, в которых Николай еще более пленил своей ловкостью все губернское общество. Он удивил даже всех своей особенной, развязной манерой в танцах. Николай сам был несколько удивлен своей манерой танцевать в этот вечер. Он никогда так не танцевал в Москве и счел бы даже неприличным и mauvais genre[2] такую слишком развязную манеру танца; но здесь он чувствовал потребность удивить их всех чем-нибудь необыкновенным, чем-нибудь таким, что они должны были принять за обыкновенное в столицах, но неизвестное еще им в провинции.
Во весь вечер Николай обращал больше всего внимания на голубоглазую, полную и миловидную блондинку, жену одного из губернских чиновников. С тем наивным убеждением развеселившихся молодых людей, что чужие жены сотворены для них, Ростов не отходил от этой дамы и дружески, несколько заговорщически, обращался с ее мужем, как будто они хотя и не говорили этого, но знали, как славно они сойдутся — то есть Николай с женой этого мужа. Муж, однако, казалось, не разделял этого убеждения и старался мрачно обращаться с Ростовым. Но добродушная наивность Николая была так безгранична, что иногда муж невольно поддавался веселому настроению духа Николая. К концу вечера, однако, по мере того как лицо жены становилось все румянее и оживленнее, лицо ее мужа становилось все грустнее и бледнее, как будто доля оживления была одна на обоих, и по мере того как она увеличивалась в жене, она уменьшалась в муже.