Лев Толстой
Война и мир (183)

Лев Толстой
Война и мир (183)

XX

Както винаги в неделен ден у Ростови обядваха някои техни близки познати.

Пиер отиде по-рано, за да ги завари сами.

През тая година Пиер така надебеля, че щеше да бъде безобразен, ако не бе толкова висок, с едри крайници и тъй як, че очевидно леко носеше пълнотата си.

Той се изкачи по стъпалата, като пъхтеше и си мърмореше нещо. Кочияшът не го питаше вече да го чака ли. Той знаеше, че когато графът е у Ростови, стои до дванадесет часа. Лакеите на Ростови радостно се втурнаха да свалят наметката и да поемат бастуна и шапката му. По навик от клуба Пиер оставяше във вестибюла и бастуна, и шапката си.

Първото лице, което видя у Ростови, беше Наташа. Още преди да я види, снемайки наметката си във вестибюла, той я чу. Тя пееше солфежи в залата. Той знаеше, че от заболяването си тя не пее и затуй звукът на гласа й го учуди и зарадва. Отвори тихо вратата и видя Наташа да се разхожда из стаята и да пее, облечена в лилавата рокля, в която беше на литургията. Когато той отвори вратата, тя вървеше заднишком към него, но щом се обърна рязко и видя пълното му учудено лице, изчерви се и бързо тръгна към него.

— Искам да се опитам отново да пея — каза тя. — Все пак това е едно занимание — добави, като че се извиняваше.

— И много хубаво.

— Колко се радвам, че дойдохте! Днеска съм толкова щастлива! — каза тя с предишното оживление, което Пиер отдавна не бе виждал в нея. — Знаете ли, Nicolas получил „Георгиевски кръст“. Толкова съм горда за него.

— Разбира се, че зная, нали аз изпратих заповедта. Е, сега не ща да ви преча — прибави той и понечи да отиде в салона.

Наташа го спря.

— Графе, лошо ли е, че пея? — рече тя, като се изчерви, но без да откъсва очи, гледаше въпросително Пиер.

— Не… Че защо? Напротив… Но защо ме питате?

— И аз не знам — отговори бързо Наташа, — но не бих искала да направя нищо, което не би ви се харесало. Аз ви вярвам във всичко. Вие не знаете какво голямо значение имате за мене и колко много направихте за мене!… — Тя говореше бързо и не забеляза как Пиер се изчерви при тия думи. — В същата заповед видях него, Болконски (бързо и шепнешком промълви тя тая дума), той е в Русия и отново във войската. Как мислите — каза тя бързо и явно бе, че бързаше да го каже, защото се страхуваше дали ще има сили, — ще ми прости ли той някога? Няма ли да има лошо чувство към мене? Как мислите? Как мислите?

— Мисля… — рече Пиер. — Той няма какво да прощава… Ако аз бях на негово място… — Във връзка със спомените Пиер мигновено се пренесе с въображението си в онова време, когато, утешавайки я, й каза, че ако той не беше той, а най-добрият в света човек и свободен, на колене би молил за ръката й, и го обзе същото чувство на жалост, нежност и любов и същите думи дойдоха на устните му. Но тя не му даде време да ги каже.

— Та вие, вие — каза тя, произнасяйки с възторг думата вие — сте друго нещо. Не знам, а не може и да има по-добър, по-великодушен, по-ценен човек от вас. Ако ви нямаше тогава, че и сега, не зная какво би станало с мене, защото… — Изведнъж в очите й бликнаха сълзи; тя се обърна, дигна нотите до очите си, запя и почна отново да се разхожда из залата.

В същото време от салона дотърча Петя.

Петя беше сега хубаво, румено петнадесетгодишно момче с дебели, червени устни, което приличаше на Наташа. Той се готвеше за университета, но напоследък със своя другар Оболенски скритом бяха решили да станат хусари.

Петя дотърча при своя съименник, за да поговори по тая работа.

Той беше го помолил да научи ще го приемат ли хусар.

Пиер вървеше из салона, без да слуша Петя.

Петя го дръпна за ръката, за да му обърне внимание на себе си.

— За Бога, Пьотр Кирилич, какво става с моята работа! Само във вас ми е надеждата — рече Петя.

— Ах, да, твоята работа. За хусар ли? Ще питам, ще питам. Днес ще питам за всичко.

— Е, как, mon cher, намерихте ли манифеста? — попита го старият граф. — А моята графиня беше днес на литургия у Разумовски и чула една нова молитва. Казва, че била много хубава.

— Намерих — отговори Пиер. — Утре царят пристига… Едно рядко дворянско събрание и казват, че ще има набор по десет на хиляда. Ах, да, честито.

— Да, да, слава Богу. Ами какво ново от армията?

— Нашите пак отстъпили. Разправят, че са вече до Смоленск — отговори Пиер.

— Боже мой, Боже мой! — рече графът. — А де е манифестът?

— Възванието ли? Ах, да! — Пиер почна да търси из джобовете си книжата и не можа да ги намери. Продължавайки да се потупва по джобовете, той целуна ръка на влязлата графиня и огледа неспокойно наоколо си, като очевидно очакваше Наташа, която вече не пееше, но и не идваше в салона.

— Бога ми, не зная де съм го дянал — рече той.

— Е, да, винаги ще изпогуби всичко — каза графинята.

Наташа влезе със смекчено, развълнувано лице и седна, загледана мълком в Пиер. Щом тя влезе в стаята, лицето на Пиер, което до тоя миг бе навъсено, просия и като продължи да търси книжата, той на няколко пъти поглежда към нея.

— Бога ми, ще отскоча до в къщи, забравил съм ги. Без друго…

— Но ще закъснеете за обяд.

— Ах, пък и кочияшът си отиде.

Но Соня, която беше отишла във вестибюла да търси книжата, бе ги намерила в шапката на Пиер, дето той грижливо ги беше пъхнал под подплатата. Пиер искаше да ги прочете.

— Не, след обяда — каза старият граф и личеше, че предвиждаше голямо удоволствие от това четене.

На обяда пиха шампанско за здравето на новия георгиевски кавалер и Шиншин разправи градските новини — за болестта на старата грузинска княгиня, за това, че Метивие изчезнал от Москва и че при Растопчин завели някакъв немец, за когото му казали, че е шампион^[1] (тъй разправял самият Растопчин) и че граф Растопчин заповядал да пуснат шампиона, като казал, че той не е шампион, а просто един дъртак немец.

— Залавят, залавят — каза графът, — затуй казвам на графинята по-малко да говори френски. Не е сега време за това.

— Чухте ли? — рече Шиншин. — Княз Голицин си взел руски учител, учи се на руски — il commence a devenir dangereux de parler francais dans les rues.^[2]

— Е, граф Пьотр Кирилич, щом почнат да събират опълчението, и вие ще трябва да яхнете коня? — каза старият граф, обръщайки се към Пиер.

През цялото време на тоя обяд Пиер беше мълчалив и замислен. При тия думи на графа той го погледна, сякаш не разбираше.

— Да, да, на война — рече той. — Не! Какъв воин съм аз! Но всичко е тъй странно, тъй странно! Че и аз сам не разбирам. Не знам, аз съм толкова далеч от военните работи, но в сегашните времена никой не може да отговаря за себе си.

След обяда графът седна спокойно в креслото и със сериозно лице помоли Соня, която се славеше, че е майсторка в четенето, да чете.

— „Към първопрестолната наша столица Москва. Неприятелят навлезе с големи сили в пределите на Русия. Той е тръгнал да опустошава нашето скъпо отечество“ — четеше усърдно Соня с тъничкото си гласче. Затворил очи, графът слушаше и на някои места силно въздъхваше.

Наташа седеше изпъната и гледаше изпитателно и открито ту баща си, ту Пиер.

Пиер усещаше върху си нейния поглед и се мъчеше да не я поглежда. При всеки тържествен израз на манифеста графинята клатеше глава неодобрително и сърдито. Във всички тия думи тя виждаше само това, че опасностите, които заплашват сина й, няма скоро да се прекратят. Шиншин, свил уста в подигравателна усмивка, бе се приготвил очевидно да се надсмива над всичко, което първо му се падне: над четенето на Соня, над онова, което ще каже графът, дори над самия манифест, ако няма по-хубав предлог.

Като прочете за опасностите, заплашващи Русия, за надеждите, възлагани от царя на Москва и особено на знаменитото дворянство, Соня с трепет в гласа, причинен предимно от вниманието, с което я слушаха, прочете последните думи: „Ние не ще се забавим да отидем сами сред нашия народ в тая столица и в други места на нашата държава за съвещаване и ръководене на всичките наши войски, както на тия, които преграждат сега пътя на врага, така и на новосъздадените за неговото поражение, дето и да би се появил той. Нека гибелта, в която той си въобразява, че ще хвърли нас, се струпа на неговата глава и освободената от робство Европа да възвеличи името на Русия!“

— Ха така! — извика графът, като отвори мокрите си очи и на няколко пъти се прекъсна от сумтене, сякаш бяха поднесли до носа му шишенце със силна оцетна киселина. — Само да каже царят, и ние ще пожертвуваме всичко и за нищо няма да съжалим.

Преди още Шиншин да успее да каже приготвената си шега за патриотизма на графа, Наташа скочи от мястото си и припна до баща си.

— Колко чудесен е тоя татко! — рече тя, като го целуна, и отново погледна Пиер с онова несъзнателно кокетство, което се бе възвърнало в нея едновременно със съживяването й.

— Я каква патриотка! — каза Шиншин.

— Съвсем не патриотка, а просто… — отговори обидено Наташа. — На вас всичко ви е смешно, а това съвсем не е шега…

— Какви шеги! — повтори графът. — Само да каже той една дума, всички ще тръгнем… Ние не сме някакви си немци…

— А забелязахте ли — рече Пиер, — че е казано: „За съвещаване.“

— Ех, за каквото и да е.

В това време Петя, на когото никой не обръщаше внимание, приближи до баща си и целият червен, с мутиращ — ту груб, ту тънък — глас каза:

— Сега, татенце, решително ще кажа — и на маминка също, ако щете, — решително ще кажа, че ще ме пуснете на военна служба, защото аз не мога… и това е то…

Графинята с ужас дигна очи към небето, плесна ръце и се обърна ядосано към мъжа си.

— На ти сега, това е от твоите приказки! — рече тя. Но графът веднага се съвзе от вълнението.

— Хайде, хайде — каза той. — Ама че войник! Остави тия глупости: трябва да учиш.

— Не са глупости, татенце. Федя Оболенски е по-малък от мене и пак отива, а най-важното е, че аз нищо не мога да уча сега, когато… — Петя се спря, изчерви се толкова, че се изпоти и все пак промълви: — Когато отечеството е в опасност.

— Стига, стига глупости…

— Но нали вие сам казахте, че ще пожертвуваме всичко.

— Петя, казвам ти, млъкни! — извика графът, като погледна жена си, която бе побледняла и се взираше с втренчени очи в по-малкия си син.

— А аз ви казвам. Ето, и Пьотр Кирилович ще каже…

— Аз ти казвам — глупости, устата му мирише още на мляко, а той иска да отива на военна служба! Хайде, хайде, казвам ти — и графът, вземайки книжата, навярно за да ги прочете в кабинета си още веднъж преди почивката, тръгна да излиза от стаята.

— Пьотр Кирилович, хайде да отидем да пушим…

Пиер беше смутен и нерешителен. Непривично блестящите и оживени очи на Наташа, които непрестанно се извръщаха към него с нещо повече от ласка в израза си, го бяха докарали в това състояние.

— Не, аз май ще си вървя в къщи…

— Как в къщи, ами че вие искахте вечерта у нас да… И без това почнахте рядко да дохождате. А пък тая, моята… — каза добродушно графът, сочейки Наташа — само когато сте тук, е весела…

— Да, забравих… Без друго трябва да си отида в къщи… Работа… — каза бързо Пиер.

— Е, тогава довиждане — рече графът и излезе от стаята.

— Защо си отивате? Защо сте разстроен? Защо?… — попита Наташа Пиер, като го гледаше предизвикателно в очите.

„Защото те обичам!“ — искаше да каже той, но не го каза, изчерви се до сълзи и наведе очи.

— Защото по-добре ще бъде за мене по-рядко да идвам у вас… Защото… Не, просто имам работа…

— Защо? Не, кажете — почна решително Наташа и изведнъж млъкна. Двамата уплашено и смутено се гледаха един друг. Той се опита да се усмихне, но не можа: усмивката му изрази страдание и той й целуна ръка мълком и излезе.

Пиер реши да не ходи повече у Ростови.

Глава XX

У Ростовых, как и всегда по воскресениям, обедал кое-кто из близких знакомых.

Пьер приехал раньше, чтобы застать их одних.

Пьер за этот год так потолстел, что он был бы уродлив, ежели бы он не был так велик ростом, крупен членами и не был так силен, что, очевидно, легко носил свою толщину.

Он, пыхтя и что-то бормоча про себя, вошел на лестницу. Кучер его уже не спрашивал, дожидаться ли. Он знал, что когда граф у Ростовых, то до двенадцатого часу. Лакеи Ростовых радостно бросились снимать с него плащ и принимать палку и шляпу. Пьер, по привычке клубной, и палку и шляпу оставлял в передней.

Первое лицо, которое он увидал у Ростовых, была Наташа. Еще прежде, чем он увидал ее, он, снимая плащ в передней, услыхал ее. Она пела солфеджи в зале. Он знал, что она не пела со времени своей болезни, и потому звук ее голоса удивил и обрадовал его. Он тихо отворил дверь и увидал Наташу в ее лиловом платье, в котором она была у обедни, прохаживающуюся по комнате и поющую. Она шла задом к нему, когда он отворил дверь, но когда она круто повернулась и увидала его толстое, удивленное лицо, она покраснела и быстро подошла к нему.

— Я хочу попробовать опять петь, — сказала она. — Все-таки это занятие, — прибавила она, как будто извиняясь.

— И прекрасно.

— Как я рада, что вы приехали! Я нынче так счастлива! — сказала она с тем прежним оживлением, которого уже давно не видел в ней Пьер. — Вы знаете, Nicolas получил Георгиевский крест. Я так горда за него.

— Как же, я прислал приказ. Ну, я вам не хочу мешать, — прибавил он и хотел пройти в гостиную.

Наташа остановила его.

— Граф, что это, дурно, что я пою? — сказала она, покраснев, но, не спуская глаз, вопросительно глядя на Пьера.

— Нет… Отчего же? Напротив… Но отчего вы меня спрашиваете?

— Я сама не знаю, — быстро отвечала Наташа, — но я ничего бы не хотела сделать, что бы вам не нравилось. Я вам верю во всем. Вы не знаете, как вы для меня важны и как вы много для меня сделали!… — Она говорила быстро и не замечая того, как Пьер покраснел при этих словах. — Я видела в том же приказе он, Болконский (быстро, шепотом проговорила она это слово), он в России и опять служит. Как вы думаете, — сказала она быстро, видимо, торопясь говорить, потому что она боялась за свои силы, — простит он меня когда-нибудь? Не будет он иметь против меня злого чувства? Как вы думаете? Как вы думаете?

— Я думаю… — сказал Пьер. — Ему нечего прощать… Ежели бы я был на его месте… — По связи воспоминаний, Пьер мгновенно перенесся воображением к тому времени, когда он, утешая ее, сказал ей, что ежели бы он был не он, а лучший человек в мире и свободен, то он на коленях просил бы ее руки, и то же чувство жалости, нежности, любви охватило его, и те же слова были у него на устах. Но она не дала ему времени сказать их.

— Да вы — вы, — сказала она, с восторгом произнося это слово вы, — другое дело. Добрее, великодушнее, лучше вас я не знаю человека, и не может быть. Ежели бы вас не было тогда, да и теперь, я не знаю, что бы было со мною, потому что… — Слезы вдруг полились ей в глаза; она повернулась, подняла ноты к глазам, запела и пошла опять ходить по зале.

В это же время из гостиной выбежал Петя.

Петя был теперь красивый, румяный пятнадцатилетний мальчик с толстыми, красными губами, похожий на Наташу. Он готовился в университет, но в последнее время, с товарищем своим Оболенским, тайно решил, что пойдет в гусары.

Петя выскочил к своему тезке, чтобы переговорить о деле.

Он просил его узнать, примут ли его в гусары.

Пьер шел по гостиной, не слушая Петю.

Петя дернул его за руку, чтоб обратить на себя его вниманье.

— Ну что мое дело, Петр Кирилыч. Ради бога! Одна надежда на вас, — говорил Петя.

— Ах да, твое дело. В гусары-то? Скажу, скажу. Нынче скажу все.

— Ну что, mon cher, ну что, достали манифест? — спросил старый граф. — А графинюшка была у обедни у Разумовских, молитву новую слышала. Очень хорошая, говорит.

— Достал, — отвечал Пьер. — Завтра государь будет… Необычайное дворянское собрание и, говорят, по десяти с тысячи набор. Да, поздравляю вас.

— Да, да, слава богу. Ну, а из армии что?

— Наши опять отступили. Под Смоленском уже, говорят, — отвечал Пьер.

— Боже мой, боже мой! — сказал граф. — Где же манифест?

— Воззвание! Ах, да! — Пьер стал в карманах искать бумаг и не мог найти их. Продолжая охлопывать карманы, он поцеловал руку у вошедшей графини и беспокойно оглядывался, очевидно, ожидая Наташу, которая не пела больше, но и не приходила в гостиную.

— Ей-богу, не знаю, куда я его дел, — сказал он.

— Ну уж, вечно растеряет все, — сказала графиня. Наташа вошла с размягченным, взволнованным лицом и села, молча глядя на Пьера. Как только она вошла в комнату, лицо Пьера, до этого пасмурное, просияло, и он, продолжая отыскивать бумаги, несколько раз взглядывал на нее.

— Ей-богу, я съезжу, я дома забыл. Непременно…

— Ну, к обеду опоздаете.

— Ах, и кучер уехал.

Но Соня, пошедшая в переднюю искать бумаги, нашла их в шляпе Пьера, куда он их старательно заложил за подкладку. Пьер было хотел читать.

— Нет, после обеда, — сказал старый граф, видимо, в этом чтении предвидевший большое удовольствие.

За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового Георгиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину привели какого-то немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб немец.

— Хватают, хватают, — сказал граф, — я графине и то говорю, чтобы поменьше говорила по-французски. Теперь не время.

— А слышали? — сказал Шиншин. — Князь Голицын русского учителя взял, по-русски учится — il commence à devenir dangereux de parler français dans les rues.^[1]

— Ну что ж, граф Петр Кирилыч, как ополченье-то собирать будут, и вам придется на коня? — сказал старый граф, обращаясь к Пьеру.

Пьер был молчалив и задумчив во все время этого обеда. Он, как бы не понимая, посмотрел на графа при этом обращении.

— Да, да, на войну, — сказал он, — нет! Какой я воин! А впрочем, все так странно, так странно! Да я и сам не понимаю. Я не знаю, я так далек от военных вкусов, но в теперешние времена никто за себя отвечать не может.

После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным лицом попросил Соню, славившуюся мастерством чтения, читать.

— «Первопрестольной столице нашей Москве.

Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше отечество», — старательно читала Соня своим тоненьким голоском. Граф, закрыв глаза, слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.

Наташа сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя то на отца, то на Пьера.

Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, что первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, что скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.

Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах, возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соня с дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее слушали, прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только появится. Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!»

— Вот это так! — вскрикнул граф, открывая мокрые глаза и несколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили склянку с крепкой уксусной солью. — Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не пожалеем.

Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку на патриотизм графа, как Наташа вскочила с своего места и подбежала к отцу.

— Что за прелесть, этот папа! — проговорила она, целуя его, и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое вернулось к ней вместе с ее оживлением.

— Вот так патриотка! — сказал Шиншин.

— Совсем не патриотка, а просто… — обиженно отвечала Наташа. — Вам все смешно, а это совсем не шутка…

— Какие шутки! — повторил граф. — Только скажи он слово, мы все пойдем… Мы не немцы какие-нибудь…

— А заметили вы, — сказал Пьер, — что сказало: «для совещания».

— Ну уж там для чего бы ни было…

В это время Петя, на которого никто не обращал внимания, подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом, сказал:

— Ну теперь, папенька, я решительно скажу — и маменька тоже, как хотите, — я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому что я не могу… вот и всё…

Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками и сердито обратилась к мужу.

— Вот и договорился! — сказала она.

Но граф в ту же минуту оправился от волнения.

— Ну, ну, — сказал он. — Вот воин еще! Глупости-то оставь: учиться надо.

— Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда… — Петя остановился, покраснел до поту и проговорил-таки: — когда отечество в опасности.

— Полно, полно, глупости…

— Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.

— Петя, я тебе говорю, замолчи, — крикнул граф, оглядываясь на жену, которая, побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына.

— А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет…

— Я тебе говорю — вздор, еще молоко не обсохло, а в военную службу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, — и граф, взяв с собой бумаги, вероятно, чтобы еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом, пошел из комнаты.

— Петр Кириллович, что ж, пойдем покурить…

Пьер находился в смущении и нерешительности. Непривычно-блестящие и оживленные глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласково обращавшиеся на него, привели его в это состояние.

— Нет, я, кажется, домой поеду…

— Как домой, да вы вечер у нас хотели… И то редко стали бывать. А эта моя… — сказал добродушно граф, указывая на Наташу, — только при вас и весела…

— Да, я забыл… Мне непременно надо домой… Дела… — поспешно сказал Пьер.

— Ну так до свидания, — сказал граф, совсем уходя из комнаты.

— Отчего вы уезжаете? Отчего вы расстроены? Отчего?… — спросила Пьера Наташа, вызывающе глядя ему в глаза.

«Оттого, что я тебя люблю!» — хотел он сказать, но он не сказал этого, до слез покраснел и опустил глаза.

— Оттого, что мне лучше реже бывать у вас… Оттого… нет, просто у меня дела.

— Отчего? нет, скажите, — решительно начала было Наташа и вдруг замолчала. Они оба испуганно и смущенно смотрели друг на друга. Он попытался усмехнуться, но не мог: улыбка его выразила страдание, и он молча поцеловал ее руку и вышел.

Пьер решил сам с собою не бывать больше у Ростовых.