Лев Толстой
Война и мир (312)

Лев Толстой
Война и мир (312)

XVIII

Човек би казал, че в тая кампания на бягство на французите, когато те вършеха всичко, което можеше само да ги погуби, когато ни в едно движение на това множество, като се почне от завиването по Калужкия път — до бягството на началника от армията, нямаше никакъв смисъл, — човек би казал, че в тоя период на кампанията историците, които обясняват действията на масите само с волята на един човек, не ще могат да опишат това отстъпление от своето гледище. Ала не. Планини от книги са написани от историците за тая кампания и навсякъде са описани разпоредбите на Наполеон и дълбокомислените му планове — маньоврите, които направлявали войската, и гениалните нареждания на неговите маршали.

Неговото отстъпление от Малоярославец тогава, когато му дават път към един богат край и когато му е открит оня успореден път, по който по-късно ще го преследва Кутузов, ненужното отстъпление през опустошен край — това ни се обяснява с разни дълбокомислени съображения. Също такива дълбокомислени съображения му се приписват и при неговото отстъпление от Смоленск към Орша. След това се описва неговото геройство при Красное, дето той уж се готвел да приеме сражението и сам да командува; как се разхождал с брезова пръчка и казвал:

— J’ai assez fait l’Empereur, il est temps de faire le general^[1] — и въпреки туй веднага след това бяга по-нататък, оставяйки на произвола на съдбата намиращите се отзад разкъсани части от армията.

След това описват ни величието на душата на маршалите, особено на Ней, величие на душата, което се състоеше в това, че нощем се бе промъкнал из горите, заобикаляйки през Днепър, и пристигна в Орша без знамена и артилерия и без девет десети от войската си.

И най-сетне последното заминаване на великия император от героичната армия ни се представя от историците като нещо велико и гениално. Дори тая последна постъпка — бягството, наричано на човешки език последна степен на подлостта, за която учат децата да се срамуват, дори и тая постъпка — според историците — намира оправдание.

Когато вече е невъзможно да се разтегнат още повече твърде еластичните нишки на историческите разсъждения, когато деянието вече явно е противно на онова, което цялото човечество нарича добро и дори — справедливо, историците откриват спасителното понятие за величие. Величието сякаш изключва възможността за преценка на добро и лошо. За великото няма лошо. Няма ужас, който може да бъде вменен като вина на оня, който е велик.

„C’est grandi“^[2] — казват историците и тогава вече няма ни добро, ни лошо, а има „grand“ и „не grand“. Grand е хубаво, не grand — лошо. Grand е качество според тях на някакви особени същества, наричани от тях герои. И Наполеон, който, облечен в топла шуба, си отива в отечеството, като оставя да загиват не само другари, но (според него) хора, доведени от него тук, чувствува que c’est grand и душата му е спокойна. „Du sublime (той вижда нещо sublime в себе си) au ridicule il n’y a qu’un pas.“^[3] — казва той. И целият свят петдесет години повтаря: „Sublime! Grandi Napoleon le Grand! Du sublime au ridicule il n’y a qu’un pas.“^[4]

И, никому не минава през ум, че признаването на величие, непреценявано с мярката за добро и лошо, е само признание за своята нищожност и за безпределната си незначителност.

За нас, с дадената ни от Христос мярка за добро и лошо, няма нещо, което не може да се прецени. И няма величие там, дето няма простота, добро и правда.

Глава XVIII

Казалось бы, в этой-то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, — казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы — маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.

Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:

— J’ai assez fait l’Empereur, il est temps de faire le général,^[1] — и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.

Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.

И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что-то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.

Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого — нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.

— «C’est grand!»^[2] — говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand — хорошо, не grand — дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких-то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c’est grand, и душа его покойна.

«Du sublime (он что-то sublime видит в себе) au ridicule il n’y a qu’un pas», — говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoléon le grand! Du sublime au ridicule il n’y a qu’un pas».^[3]

И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.

Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.