Лев Толстой
Война и мир (102)

Лев Толстой
Война и мир (102)

XXI

На площада, дето отиде царят, бяха застанали лице с лице — вдясно един батальон преображенци, вляво един батальон френска гвардия с мечи калпаци.

Тъкмо когато царят приближаваше до единия фланг на батальоните, взели за почест, към другия фланг препускаше друго множество конници и пред тях Ростов позна Наполеон. Това не можеше да бъде никой друг. Той караше галоп, с малка шапка, с андреевска лента през рамо и в разкопчан над бялата жилетка син мундир, на необикновено породист арабски сив кон, върху малиновочервена, извезана със злато покривка на седлото. Когато се приближи до Александър, той подигна шапката си и при това движение кавалерийското око на Ростов не можа да не забележи, че Наполеон седеше лошо и несигурно на коня. Батальоните почнаха да викат: „Ура!“ и: „Vive l’Empereur!“^[1] Наполеон каза нещо на Александър. Двамата императори слязоха от конете и се хванаха за ръце. По лицето на Наполеон се виждаше неприятно-престорена усмивка. Александър с любезно изражение му говореше нещо.

Ростов, без да откъсва очи, въпреки тропота от конете на френските жандарми, които напираха, за да сдържат тълпата, следеше всяко движение на император Александър и на Бонапарт. Той бе смаян като от нещо неочаквано, че Александър се държеше с Бонапарт като с равен и че Бонапарт съвсем свободно, сякаш тая близост на царя му беше естествена и привична, се държеше с руския цар като с равен.

Александър и Наполеон с дълга опашка от свита се приближиха до десния фланг на Преображенския батальон точно срещу множеството, което бе застанало тук. Множеството неочаквано се намери толкова близо до императорите, че Ростов, който беше в предните му редици, се уплаши да не го познаят.

— Sire, je vous demande la permission de donner la Légion d’honneur au plus brave de vos soldats^[2] — каза резкият, точен глас, който изговаряше всяка буква.

Това каза ниският на ръст Бонапарт, гледайки отдолу нагоре в очите на Александър. Александър слушаше внимателно онова, което му казваше той, и наклонил глава, усмихваше се любезно.

— A celui qui s’est la plus vaillament conduit dans cette dernière guerre^[3] — добави Наполеон, като натъртваше всяка сричка със спокойствие и сигурност, които се сториха на Ростов възмутителни, и оглеждаше редиците на руските войници — изпънати, все още застанали за почест и загледани неподвижно в лицето на своя император.

— Votre majesté me permettra-t-elle de demander l’avis du colonel?^[4] — каза Александър и с няколко бързи крачки отиде при княз Козловски, командира на батальона. През това време Бонапарт почна да сваля от бялата си малка ръка ръкавицата и като я скъса, хвърли я. Адютантът, който беше отзад, бързо се втурна напред и я вдигна.

— На кого да се даде? — невисоко попита на руски император Александър Козловски.

— На когото заповядате, ваше величество.

Царят недоволно се понамръщи, погледна наоколо си и рече:

— Но нали трябва да му отговоря.

Козловски изгледа решително редиците и тоя поглед обхвана и Ростов.

„Дали не на мене?“ — помисли Ростов.

— Лазарев! — изкомандува намръщен полковникът; и първият по ръст войник, Лазарев, живо излезе напред.

— Къде? Тук стой! — зашепнаха на Лазарев, който не знаеше накъде да върви. Лазарев се спря, погледна уплашено отстрана полковника и лицето му трепна, както става с войниците, когато ги извикат пред строя.

Наполеон едва-едва извърна глава и протегна назад малката си пълничка ръка, като че искаше да вземе нещо. Хората от свитата му, разбрали още в същия миг за какво се отнася, се разтичаха, зашепнаха, предавайки си един на друг нещо, и същият паж, когото Ростов вчера бе видял у Борис, изтича напред и като се наведе почтително над протегнатата ръка и не я накара да чака ни една секунда, сложи в нея един орден на червена лента. Без да гледа, Наполеон го стисна с два пръста. Орденът се намери между тях. Като се приближи до Лазарев, който, въртейки очи, гледаше все така упорито само своя цар, Наполеон извърна очи към Александър, за да покаже с това, че всичко, каквото правеше сега, правеше го за своя съюзник. Малката бяла ръка с ордена досегна копчето на войника Лазарев. Сякаш Наполеон знаеше, че за да бъде тоя войник щастлив, награден и отличен завинаги и от всички в света, потребно бе само неговата, Наполеоновата ръка да го удостои с досягането до гърдите му. Наполеон само допря кръста до гърдите на Лазарев и като пусна ръка, обърна се към Александър, сякаш знаеше, че кръстът трябва да се залепи на гърдите на Лазарев. Кръстът наистина се залепи, защото услужливи руски и френски ръце мигновено хванаха кръста и го закачиха на мундира. Лазарев погледна мрачно дребния човек с бели ръце, който му направи нещо, и като продължи да стои неподвижно за почест, отново почна да гледа право в очите на Александър, сякаш питаше Александър: още ли трябва да стои, или ще му заповядат сега да измарширува, или пък може би да направи още нещо? Но не му заповядаха нищо и той стоя доста дълго в това неподвижно положение.

Императорите яхнаха конете и си отидоха. Преображенци разбъркаха редиците, смесиха се с френските гвардейци и седнаха до приготвените за тях маси.

Лазарев седеше на почетно място; прегръщаха го, поздравяваха го, руски и френски офицери му стискаха ръцете. Тълпи офицери и народ се приближаваха само за да видят Лазарев. Над масите по площада висеше глъчка от руско-френски приказки и от високи смехове. Двама офицери със зачервени лица, весели и щастливи, минаха край Ростов.

— Ама каква гощавка, драги! Всичко сервирано на сребро — каза единият. — Видя ли Лазарев?

— Видях го.

— Казват, че утре преображенците ще ги угощават.

— Ама какъв късмет има Лазарев! Хиляда и двеста франка пожизнена пенсия.

— Гледай какъв калпак! — извика един преображенец, като си наложи рунтавия калпак на един французин.

— Чудно хубав, прелест!

— Чу ли какъв е отговорът на паролата? — каза един гвардейски офицер на друг. — Завчера беше Napoléon, France, bravoure^[5], вчера — Alexandre, Russie, grandeur^[6]: един ден нашият цар дава отговора, следния — Наполеон. Утре царят ще изпрати „Георгиевския кръст“ на най-храбрия френски гвардеец. Няма как! Трябва да отговори със същото.

Борис с другаря си Жилински също дойдоха да видят банкета на преображенците. Връщайки се, Борис забеляза Ростов, който бе застанал до ъгъла на къщата.

— Ростов! Здравей; не сме се виждали — рече той и не можа да се сдържи да не го запита какво му се е случило: толкова странно-мрачно и разстроено беше лицето на Ростов.

— Нищо, нищо — отговори Ростов.

— Ще се отбиеш ли?

— Да, ще се отбия.

Ростов дълго стоя на ъгъла, гледайки отдалеч пируващите. В ума му се извършваше мъчителна работа, която той съвсем не можеше да изкара докрай. В душата му се надигаха страшни съмнения. Ту си спомняше Денисов с неговото променено изражение, с неговата покорност и цялата болница с тия откъснати ръце и нозе, с тая мръсотия и болести. Струваше му се, че толкова живо усеща сега тая болнична миризма на труп, та погледна наоколо си, за да разбере отде може да иде тая миризма. Ту си спомняше тоя самодоволен Бонапарте с неговата бяла ръчичка, който беше сега император, когото император Александър обича и уважава. Но за какво са тогава откъснатите ръце, нозе и убитите хора? Ту си спомняше наградения Лазарев и Денисов, наказан и непростен. Той се хващаше в такива странни мисли, че се плашеше от тях.

Миризмата от яденето на преображенците и гладът го изтръгнаха от това състояние: трябваше, преди да замине, да хапне нещо. Той отиде в хотела, който бе видял сутринта. В хотела намери толкова много цивилни хора и офицери, пристигнали като него в цивилни дрехи, че едва можа да получи обяд. Двама офицери от същата дивизия, към която се числеше и той, се присъединиха към него. Естествено заговориха за мира. Офицерите, другари на Ростов, както и по-голямата част от армията бяха недоволни от сключения след Фридланд мир. Казваха, че ако бяха се държали още малко, Наполеон щеше да загуби войната, че войските му нямали вече нито сухари, нито куршуми. Николай ядеше мълчаливо и повече пиеше. Той изпи сам две бутилки вино. Кипналата в него душевна работа, която не намираше изход, все така го измъчваше. Той се страхуваше да се отдаде на мислите си — но не можеше да се отърве от тях. Неочаквано, когато един от офицерите каза, че е оскърбително да гледа французите, Ростов почна да крещи разпалено, което не се оправдаваше от нищо — и затова много учуди офицерите.

— Как можете да съдите вие кое би било по-добре! — кресна той и лицето му внезапно се наля с кръв. — Как можете да съдите за постъпките на царя, какво право имаме да разсъждаваме?! Ние не можем да разберем нито целта, нито постъпките на царя!

— Ами че аз не казах ни дума за царя — оправдаваше се офицерът, който не можеше да си обясни избухливостта на Ростов с нищо друго, освен че е пиян.

Но Ростов не го слушаше.

— Ние не сме дипломатически чиновници, а сме войници и нищо повече — продължи той. — Заповядат ли ни да умрем — ще умрем. А ако наказват, значи — виновен си; не е наша работа да съдим. Щом на негово величество е било угодно да признае Бонапарте за император и да сключи съюз с него — значи, тъй трябва. А ако започнем да съдим за всичко и да разсъждаваме, нищо свято няма да остане. Тогава ще кажем, че и бог няма, че нищо няма — удряйки по масата, викаше Николай съвсем неуместно според събеседниците му, но твърде последователно според вървежа на неговите мисли.

— Нашата работа е да изпълняваме дълга си, да сечем и да не мислим. Това е всичко — заключи той.

— И да пием — рече един от офицерите, който не искаше да се скарва.

— Да, и да пием — подзе Николай. — Хей, още една бутилка! — викна той.

Глава XXI

На площади куда поехал государь, стояли лицом к лицу справа батальон преображенцев, слева батальон французской гвардии в медвежьих шапках.

В то время как государь подъезжал к одному флангу баталионов, сделавших на караул, к противоположному флангу подскакивала другая толпа всадников и впереди их Ростов узнал Наполеона. Это не мог быть никто другой. Он ехал галопом в маленькой шляпе, с Андреевской лентой через плечо, в раскрытом над белым камзолом синем мундире, на необыкновенно породистой арабской серой лошади, на малиновом, золотом шитом, чепраке. Подъехав к Александру, он приподнял шляпу и при этом движении кавалерийский глаз Ростова не мог не заметить, что Наполеон дурно и не твердо сидел на лошади. Батальоны закричали: Ура и Vive l'Empereur!^[1] Наполеон что-то сказал Александру. Оба императора слезли с лошадей и взяли друг друга за руки. На лице Наполеона была неприятно-притворная улыбка. Александр с ласковым выражением что-то говорил ему.

Ростов не спуская глаз, несмотря на топтание лошадьми французских жандармов, осаживавших толпу, следил за каждым движением императора Александра и Бонапарте. Его, как неожиданность, поразило то, что Александр держал себя как равный с Бонапарте, и что Бонапарте совершенно свободно, как будто эта близость с государем естественна и привычна ему, как равный, обращался с русским царем.

Александр и Наполеон с длинным хвостом свиты подошли к правому флангу Преображенского батальона, прямо на толпу, которая стояла тут. Толпа очутилась неожиданно так близко к императорам, что Ростову, стоявшему в передних рядах ее, стало страшно, как бы его не узнали.

— Sire, je vous demande la permission de donner la légion d'honneur au plus brave de vos soldats,^[2] — сказал резкий, точный голос, договаривающий каждую букву. Это говорил малый ростом Бонапарте, снизу прямо глядя в глаза Александру. Александр внимательно слушал то, что ему говорили, и наклонив голову, приятно улыбнулся.

— A celui qui s'est le plus vaillament conduit dans cette dernière guerre,^[3] — прибавил Наполеон, отчеканивая каждый слог, с возмутительным для Ростова спокойствием и уверенностью оглядывая ряды русских, вытянувшихся перед ним солдат, всё держащих на караул и неподвижно глядящих в лицо своего императора.

— Votre majesté me permettra-t-elle de demander l'avis du colonel?^[4] — сказал Александр и сделал несколько поспешных шагов к князю Козловскому, командиру батальона. Бонапарте стал между тем снимать перчатку с белой, маленькой руки и разорвав ее, бросил. Адъютант, сзади торопливо бросившись вперед, поднял ее.

— Кому дать? — не громко, по-русски спросил император Александр у Козловского.

— Кому прикажете, ваше величество? — Государь недовольно поморщился и, оглянувшись, сказал:

— Да ведь надобно же отвечать ему.

Козловский с решительным видом оглянулся на ряды и в этом взгляде захватил и Ростова.

«Уж не меня ли?» подумал Ростов.

— Лазарев! — нахмурившись прокомандовал полковник; и первый по ранжиру солдат, Лазарев, бойко вышел вперед.

— Куда же ты? Тут стой! — зашептали голоса на Лазарева, не знавшего куда ему итти. Лазарев остановился, испуганно покосившись на полковника, и лицо его дрогнуло, как это бывает с солдатами, вызываемыми перед фронт.

Наполеон чуть поворотил голову назад и отвел назад свою маленькую пухлую ручку, как будто желая взять что-то. Лица его свиты, догадавшись в ту же секунду в чем дело, засуетились, зашептались, передавая что-то один другому, и паж, тот самый, которого вчера видел Ростов у Бориса, выбежал вперед и почтительно наклонившись над протянутой рукой и не заставив ее дожидаться ни одной секунды, вложил в нее орден на красной ленте. Наполеон, не глядя, сжал два пальца. Орден очутился между ними. Наполеон подошел к Лазареву, который, выкатывая глаза, упорно продолжал смотреть только на своего государя, и оглянулся на императора Александра, показывая этим, что то, что он делал теперь, он делал для своего союзника. Маленькая белая рука с орденом дотронулась до пуговицы солдата Лазарева. Как будто Наполеон знал, что для того, чтобы навсегда этот солдат был счастлив, награжден и отличен от всех в мире, нужно было только, чтобы его, Наполеонова рука, удостоила дотронуться до груди солдата. Наполеон только приложил крест к груди Лазарева и, пустив руку, обратился к Александру, как будто он знал, что крест должен прилипнуть к груди Лазарева. Крест действительно прилип.

Русские и французские услужливые руки, мгновенно подхватив крест, прицепили его к мундиру. Лазарев мрачно взглянул на маленького человечка, с белыми руками, который что-то сделал над ним, и продолжая неподвижно держать на караул, опять прямо стал глядеть в глаза Александру, как будто он спрашивал Александра: всё ли еще ему стоять, или не прикажут ли ему пройтись теперь, или может быть еще что-нибудь сделать? Но ему ничего не приказывали, и он довольно долго оставался в этом неподвижном состоянии.

Государи сели верхами и уехали. Преображенцы, расстроивая ряды, перемешались с французскими гвардейцами и сели за столы, приготовленные для них.

Лазарев сидел на почетном месте; его обнимали, поздравляли и жали ему руки русские и французские офицеры. Толпы офицеров и народа подходили, чтобы только посмотреть на Лазарева. Гул говора русского-французского и хохота стоял на площади вокруг столов. Два офицера с раскрасневшимися лицами, веселые и счастливые прошли мимо Ростова.

— Каково, брат, угощенье? Всё на серебре, — сказал один. — Лазарева видел?

— Видел.

— Завтра, говорят, преображенцы их угащивать будут.

— Нет, Лазареву-то какое счастье! 10 франков пожизненного пенсиона.

— Вот так шапка, ребята! — кричал преображенец, надевая мохнатую шапку француза.

— Чудо как хорошо, прелесть!

— Ты слышал отзыв? — сказал гвардейский офицер другому. Третьего дня было Napoléon, France, bravoure;^[5] вчера Alexandre, Russie, grandeur;^[6] один день наш государь дает отзыв, а другой день Наполеон. Завтра государь пошлет Георгия самому храброму из французских гвардейцев. Нельзя же! Должен ответить тем же.

Борис с своим товарищем Жилинским тоже пришел посмотреть на банкет преображенцев. Возвращаясь назад, Борис заметил Ростова, который стоял у угла дома.

— Ростов! здравствуй; мы и не видались, — сказал он ему, и не мог удержаться, чтобы не спросить у него, что с ним сделалось: так странно-мрачно и расстроено было лицо Ростова.

— Ничего, ничего, — отвечал Ростов.

— Ты зайдешь?

— Да, зайду.

Ростов долго стоял у угла, издалека глядя на пирующих. В уме его происходила мучительная работа, которую он никак не мог довести до конца. В душе поднимались страшные сомнения. То ему вспоминался Денисов с своим изменившимся выражением, с своей покорностью и весь госпиталь с этими оторванными руками и ногами, с этой грязью и болезнями. Ему так живо казалось, что он теперь чувствует этот больничный запах мертвого тела, что он оглядывался, чтобы понять, откуда мог происходить этот запах. То ему вспоминался этот самодовольный Бонапарте с своей белой ручкой, который был теперь император, которого любит и уважает император Александр. Для чего же оторванные руки, ноги, убитые люди? То вспоминался ему награжденный Лазарев и Денисов, наказанный и непрощенный. Он заставал себя на таких странных мыслях, что пугался их.

Запах еды преображенцев и голод вызвали его из этого состояния: надо было поесть что-нибудь, прежде чем уехать. Он пошел к гостинице, которую видел утром. В гостинице он застал так много народу, офицеров, так же как и он приехавших в статских платьях, что он насилу добился обеда. Два офицера одной с ним дивизии присоединились к нему. Разговор естественно зашел о мире. Офицеры, товарищи Ростова, как и большая часть армии, были недовольны миром, заключенным после Фридланда. Говорили, что еще бы подержаться, Наполеон бы пропал, что у него в войсках ни сухарей, ни зарядов уж не было. Николай молча ел и преимущественно пил. Он выпил один две бутылки вина. Внутренняя поднявшаяся в нем работа, не разрешаясь, всё также томила его. Он боялся предаваться своим мыслям и не мог отстать от них. Вдруг на слова одного из офицеров, что обидно смотреть на французов, Ростов начал кричать с горячностью, ничем не оправданною, и потому очень удивившею офицеров.

— И как вы можете судить, что было бы лучше! — закричал он с лицом, вдруг налившимся кровью. — Как вы можете судить о поступках государя, какое мы имеем право рассуждать?! Мы не можем понять ни цели, ни поступков государя!

— Да я ни слова не говорил о государе, — оправдывался офицер, не могший иначе как тем, что Ростов пьян, объяснить себе его вспыльчивости.

Но Ростов не слушал.

— Мы не чиновники дипломатические, а мы солдаты и больше ничего, — продолжал он. — Умирать велят нам — так умирать. А коли наказывают, так значит — виноват; не нам судить. Угодно государю императору признать Бонапарте императором и заключить с ним союз — значит так надо. А то, коли бы мы стали обо всем судить да рассуждать, так этак ничего святого не останется. Этак мы скажем, что ни Бога нет, ничего нет, — ударяя по столу кричал Николай, весьма некстати, по понятиям своих собеседников, но весьма последовательно по ходу своих мыслей.

— Наше дело исполнять свой долг, рубиться и не думать, вот и всё, — заключил он.

— И пить, — сказал один из офицеров, не желавший ссориться.

— Да, и пить, — подхватил Николай. — Эй ты! Еще бутылку! — крикнул он.