Лев Толстой
Война и мир (169)

Лев Толстой
Война и мир (169)

VI

Макар че бе свикнал с придворната тържественост, разкошът и блясъкът на Наполеоновия двор смаяха Балашов.

Граф Тюрен го въведе в голямата приемна, дето чакаха много генерали, камерхери и полски магнати, мнозина от които Балашов бе виждал при двора на руския император. Дюрок каза, че император Наполеон ще приеме руския генерал преди разходката си.

След няколкоминутно очакване дежурният камерхер влезе в голямата приемна, поклони се учтиво на Балашов и го покани да тръгне с него.

Балашов влезе в малката приемна, от която една врата водеше за кабинета, същия кабинет, от който го бе изпратил руският император. Балашов стоя сам минута-две в очакване. Зад вратата се чуха припрени стъпки. Бързо се отвориха двете половини на вратата, камерхерът, който отвори, се спря почтително, в очакване, всичко затихна и откъм кабинета се чуха други, твърди, решителни стъпки: беше Наполеон. Той току-що бе довършил тоалета си за езда. Беше със син мундир, разтворен над бяла жилетка, която се спускаше върху кръглия му корем, с бели кожени панталони, прилепени до дебелите бедра на късите му нозе, и с високи кавалерийски ботуши. Късите му коси очевидно бяха току-що вчесани, но един кичур се спускаше над средата на широкото чело. Бялата му мека шия се открояваше рязко иззад черната яка на мундира; той лъхаше на одеколон. Младоликото му пълно лице с издадена брадичка имаше изражение на милостив и величествен императорски поздрав.

Той влезе, потрепвайки бързо при всяка стъпка и с глава, малко отметната назад. Цялата му напълняла ниска фигура с широки дебели рамене и неволно издаден напред корем и гърди имаше представителен, с внушителна осанка вид, присъщ на четиридесетгодишни хора, които си угаждат. Освен това личеше, че тоя ден той беше в най-хубаво настроение.

Той кимна, отговаряйки на ниския и почтителен поклон на Балашов, и приближавайки се до него, веднага заговори като човек, който скъпи всяка минута от времето си и не слиза дотам, че да приготвя речите си, а е уверен, че винаги ще каже добре и каквото трябва.

— Здравейте, генерале! — рече той. — Получих писмото от император Александър, което сте донесли, и много ми е драго да ви видя. — Той погледна в лицето Балашов с големите си очи и веднага почна да гледа покрай него.

Очевидно бе, че никак не се интересуваше от личността на Балашов. Личеше, че нему бе интересно само онова, което ставаше в неговата душа. Всичко извън него нямаше значение за него, защото всичко в света, както му се струваше, зависеше само от неговата воля.

— Аз не желая и не съм желал войната — каза той, — но ме принудиха да воювам. Аз и сега (той подчерта тая дума) съм готов да приема всички обяснения, които можете да ми дадете. — И той ясно и кратко почна да излага причините за недоволството си от руското правителство.

Съдейки по умерено-спокойния и дружелюбен тон, с който говореше френският император, Балашов бе твърдо уверен, че той желае мир и че има намерение да започне преговори.

— Sire! L’Empereur, mon maitre…^[1] — започна Балашов отдавна приготвената си реч, когато Наполеон, като свърши своята реч, погледна въпросително руския пратеник; ала погледът на императора, устремен към него, го смути. „Вие сте смутен — съвземете се“ — сякаш каза Наполеон, с едва забележима усмивка оглеждайки мундира и шпагата на Балашов. Балашов се съвзе и почна да говори. Той каза, че император Александър не смята за достатъчна причина за войната това, че Куракин е поискал паспортите си, че Куракин е постъпил така произволно и без съгласието на царя, че император Александър не желае войната и че няма никакви връзки с Англия.

— Още няма — вметна Наполеон и сякаш страхувайки се да не се отдаде на чувството си, намръщи се и кимна леко с глава, като по тоя начин даде на Балашов да разбере, че може да продължи.

Като изказа всичко, което му бе заповядано, Балашов каза, че император Александър желае мир, но няма да започне преговори освен при условие, че… Тук Балашов се поспря: той си спомни думите, които император Александър не бе писал в писмото, но за които заповяда без друго да бъдат включени в рескрипта до Салтиков и за които бе заповядал на Балашов да ги предаде на Наполеон. Балашов помнеше тия думи: „докато нито един въоръжен неприятел не остане на руска земя“ — но някакво сложно чувство го задържаше. Той не можеше да каже тия думи, макар че искаше да го направи. Той се поспря и каза: при условие френските войски да отстъпят зад Неман.

Наполеон забеляза смущението на Балашов, когато изричаше последните думи; лицето му трепна, прасецът на левия му крак почна да трепери равномерно. Без да мръдне от мястото си, той заговори по-високо и по-бързо, отколкото дотогава. Когато приказваше, Балашов, без да откъсва очи от него, неволно наблюдаваше треперенето на прасеца на левия му крак, което се засилваше, колкото по-високо говореше той.

— Аз не по-малко от император Александър желая мир — започна той. — Нима осемнадесет месеца не правя всичко, за да се сдобия с мир? Осемнадесет месеца аз чакам обяснения. Но за да се започнат преговори, какво искат от мене? — каза той, като се намръщи и направи енергичен въпросителен жест с малката си бяла и пълна ръка.

— Изтегляне на войските отвъд Неман, ваше величество — рече Балашов.

— Отвъд Неман ли? — повтори Наполеон. — Значи, сега вие искате да отстъпим отвъд Неман — само отвъд Неман? — повтори Наполеон, като погледна открито Балашов.

Балашов почтително наведе глава.

Вместо искането от преди четири месеца да отстъпят от Померания, сега искаха да отстъпят само отвъд Неман. Наполеон се обърна бързо и почна да се разхожда из стаята.

— Вие казвате, че за да се започнат преговори, от мене се иска да отстъпя отвъд Неман; но преди два месеца от мене се искаше точно тъй да отстъпя, отвъд Одер и Висла и въпреки това вие сте съгласни да водите преговори.

Той мина мълком от единия ъгъл на стаята до другия и пак се спря срещу Балашов. Лицето му сякаш се бе вкаменило в своето строго изражение и левият му крак трепереше още по-силно. Наполеон знаеше това треперене на левия си прасец. „La vibration de mon mollet gauche est un grand signe chez moi“^[2] — казваше той по-късно.

— Такива предложения като това — да очистя Одер и Висла, може да се правят на Баденския принц, а не на мене — съвсем неочаквано за себе си почти извика Наполеон. — Дори да ми дадяхте Петербург и Москва, аз не бих приел тия условия. Вие казвате, че аз съм почнал тая война? А кой по-рано отиде при армията? Император Александър, не аз. И вие ми предлагате преговори сега, когато аз съм изразходвал милиони, когато вие сте в съюз с Англия и когато положението ви е лошо — вие ми предлагате преговори! А каква е целта на вашия съюз с Англия? Какво ви даде тя? — приказваше той бързо, насочвайки думите си очевидно вече не за да изкаже изгодите от сключването на мир и да обсъди доколко той е възможен, а само да докаже и правотата, и силата си и да докаже неправотата и грешките на Александър.

Встъплението на речта му бе направено очевидно с цел да изложи изгодите на своето положение и да покаже, че въпреки това приема започването на преговори. Но той бе почнал вече да говори и колкото повече говореше, толкова по-малко можеше да направлява речта си.

Сега цялата цел на речта му очевидно беше вече само да издигне себе си и да оскърби Александър, тоест да направи тъкмо онова, което в началото на срещата най-малко искаше.

— Разправят, че сте сключили мир с турците?

Балашов утвърдително наведе глава.

— Сключен е мир… — почна той. Но Наполеон не му позволи да говори. Личеше, че му бе потребно да говори той самият, и той продължи да говори с красноречието и невъздържаността на раздразнението, към които толкова са склонни разгалените хора.

— Да, зная, вие сключихте мир с турците, без да получите Молдавия и Влашко. А аз бих дал на вашия цар тия провинции така, както му дадох Финландия. Да — продължи той, — аз бях обещал и бих дал на император Александър Молдавия и Влашко, а сега той не ще има тия прекрасни провинции. Ала той би могъл да ги присъедини към своята империя и само през едно царуване би разширил Русия от Ботническия залив до устието на Дунав. Екатерина Велика не би могла да направи повече — говореше Наполеон, разпалвайки се все повече и повече, като се разхождаше из стаята и повтаряше на Балашов почти същите думи, които бе казал и на Александър в Тилзит. — Tout cela il l’aurait du a mon amitie… Ah! quel beau regne, quel beau regne! — повтори той няколко пъти, спря се, извади от джоба си златна табакера и жадно смръкна от нея. — Quel beau regne aurait pu etre celui de l’Empereur Alexandre!^[3]

Той погледна със съжаление Балашов и тъкмо Балашов поиска да каже нещо, той пак бързо го прекъсна.

— Какво би могъл да желае и търси той, което не би намерил в моето приятелство?… — каза Наполеон, като сви рамене с недоумение. — Не, той сметна за по-хубаво да се обкръжи с мои врагове, и то с кои? — продължи той. — Повика при себе си щайновци, армфелдовци, бенигсеновци, винцингеродовци. Щайн e изгонен от отечеството си изменник, Армфелд — развратник и интригант, Винцингероде — избягал френски: поданик, Бенигсен — малко повече военен от другите, но все пак неспособен, който не можа да направи нищо в 1807 година и който би трябвало да събужда ужасни спомени у император Александър… Да речем, че ако бяха способни, можеха да се използуват — продължи Наполеон, като едва успяваше да настигне с думи непрестанно изникващите в него съображения, които му доказваха неговата правота или сила (което според неговите понятия беше едно и също), — но и това не е, тях не ги бива нито за война, нито за мир. Казват, че Барклай бил най-годен от тях, но като съдя по първите му придвижвания, не бих казал това. А какво правят те, какво правят всички тия придворни! Пфул предлага, Армфелд спори, Бенигсен разглежда, а Барклай, отреден да действува, не знае какво да реши и времето минава. Единствен Багратион е военен човек. Той е глупав, но има опитност, точно око и е решителен… И каква роля играе вашият млад цар в тая неприлична тълпа? Те го компрометират и за всичко станало хвърлят отговорността върху него. Un souverain ne doit etre a l’armee que quand il est general^[4] — рече той, очевидно изпращайки тия думи направо в лицето на царя като предизвикателство. Наполеон знаеше колко силно император Александър желаеше да бъде пълководец.

— Вече седмица, откак почна кампанията, и вие не можахте да защитите Вилна. Вие сте разкъсани на две и сте изгонени от полските провинции. Армията ви роптае…

— Напротив, ваше величество — рече Балашов, като едва успяваше да запомни онова, което му говореха, и едва можеше да следи тоя фойерверк от думи, — войските изгарят от желание…

— Аз знам всичко — пресече го Наполеон, — аз знам всичко и знам броя на вашите батальони толкова точно, колкото и на моите. Вие нямате и двеста хиляди войска, а аз имам тройно повече. Давам ви честна дума — каза Наполеон, забравяйки, че тая негова честна дума съвсем не можеше да има значение, — давам ви ma parole d’honneur que j’ai cinq cent trente mille hommes de ce cote de la Vistule^[5]. Турците не са помощ: тях не ги бива за нищо и те доказаха това, като се помириха с вас. Шведите — тяхното предопределение е да бъдат управлявани от луди крале. Техният крал беше безумен; смениха го и взеха друг — Бернадот, който веднага полудя, защото само луд човек, ако е швед, може да сключва съюзи с Русия. — Наполеон се усмихна злобно и пак дигна табакерата до носа си.

На всяка Наполеонова фраза Балашов имаше какво да възрази; той непрестанно правеше движения като човек, който иска да каже нещо, но Наполеон го прекъсваше. Против безумието на шведите например Балашов искаше да каже, че Швеция е остров, щом Русия е зад нея; но Наполеон извика ядосано, за да заглуши гласа му. Наполеон бе в онова състояние на раздразнение, в което е необходимо да говориш, да говориш, да говориш само за да докажеш на себе си, че си справедлив. На Балашов почна да му става тежко: като посланик, той се страхуваше да не изложи достойнството си и чувствуваше, че трябва да възразява; но като човек, той се свиваше нравствено пред кипналия безпричинен гняв, от който очевидно бе обзет Наполеон. Той знаеше, че всички думи, казани сега от Наполеон, нямат значение, че когато се опомни, самият той ще се засрами от тях. Балашов бе застанал с наведени очи, загледан в движещите се дебели крака на Наполеон, и се мъчеше да избягва погледа му.

— Че за какво са ми тия ваши съюзници? — каза Наполеон. — Съюзници имам аз — това са поляците: те са осемдесет хиляди, бият се като лъвове. И ще станат двеста хиляди.

И навярно възмутен още повече от туй, че като каза това, бе казал очевидна неистина и че Балашов стоеше мълчаливо пред него в същата поза на покорен пред съдбата си човек, той рязко се обърна, приближи се до лицето на Балашов и като правеше енергични и бързи жестове със своите бели ръце, почти закрещя.

— Да знаете, че ако разколебаете Прусия и я накарате да тръгне срещу мене, ще я залича от картата на Европа — каза той с бледо, изкривено от злоба лице, като с едната си малка ръка удряше другата. — Да, аз ще ви отхвърля оттатък Двина, оттатък Днепър и ще възстановя срещу вас оная преграда, която Европа, престъпна и сляпа в случая, позволи да я разрушат. Да, ето какво ще стане с вас, ето какво спечелихте, като се отдалечихте от мене — рече той и мина мълчаливо няколко пъти из стаята, потрепвайки с дебелите си рамене. Той пъхна табакерата в джоба на жилетката си, извади я отново, няколко пъти я доближава до носа си и се спря срещу Балашов. Помълча малко, погледа подигравателно Балашов право в очите и рече тихо: — Et cependant quel beau regne aurait pu avoir votre maitre!^[6]

Балашов, който чувствуваше, че трябва да възразява, каза, че Русия не си представя работите така мрачно. Наполеон мълчеше, продължаваше да го гледа насмешливо и очевидно не го слушаше. Балашов каза, че в Русия очакват всичко хубаво от войната. Наполеон кимна снизходително с глава, сякаш казваше: „Знам, ваш дълг е да говорите тъй, но вие сам не вярвате в това, вие сте убеден от мене.“

Преди Балашов да довърши, Наполеон отново извади табакерата, смръкна от нея и като сигнал тупна два пъти с крак по пода. Вратата се отвори; почтително превитият камерхер подаде на императора шапката и ръкавиците му, друг му подаде носна кърпичка. Без да ги поглежда, Наполеон се обърна към Балашов.

— Уверете от мое име император Александър — каза той, като взе шапката си, — че аз, както и по-рано, съм му предан: аз го познавам напълно и твърде високо ценя неговите високи качества. Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre a l’Empereur.^[7] — И Наполеон тръгна бързо към вратата. От приемната всичко хукна напред и надолу по стълбите.

Глава VI

Несмотря на привычку Балашева к придворной торжественности, роскошь и пышность двора императора Наполеона поразили его.

Граф Тюрен ввел его в большую приемную, где дожидалось много генералов, камергеров и польских магнатов, из которых многих Балашев видал при дворе русского императора. Дюрок сказал, что император Наполеон примет русского генерала перед своей прогулкой.

После нескольких минут ожидания дежурный камергер вышел в большую приемную и, учтиво поклонившись Балашеву, пригласил его идти за собой.

Балашев вошел в маленькую приемную, из которой была одна дверь в кабинет, в тот самый кабинет, из которого отправлял его русский император. Балашев простоял один минуты две, ожидая. За дверью послышались поспешные шаги. Быстро отворились обе половинки двери, камергер, отворивший, почтительно остановился, ожидая, все затихло, и из кабинета зазвучали другие, твердые, решительные шаги: это был Наполеон. Он только что окончил свой туалет для верховой езды. Он был в синем мундире, раскрытом над белым жилетом, спускавшимся на круглый живот, в белых лосинах, обтягивающих жирные ляжки коротких ног, и в ботфортах. Короткие волоса его, очевидно, только что были причесаны, но одна прядь волос спускалась книзу над серединой широкого лба. Белая пухлая шея его резко выступала из-за черного воротника мундира; от него пахло одеколоном. На моложавом полном лице его с выступающим подбородком было выражение милостивого и величественного императорского приветствия.

Он вышел, быстро подрагивая на каждом шагу и откинув несколько назад голову. Вся его потолстевшая, короткая фигура с широкими толстыми плечами и невольно выставленным вперед животом и грудью имела тот представительный, осанистый вид, который имеют в холе живущие сорокалетние люди. Кроме того, видно было, что он в этот день находился в самом хорошем расположении духа.

Он кивнул головою, отвечая на низкий и почтительный поклон Балашева, и, подойдя к нему, тотчас же стал говорить как человек, дорожащий всякой минутой своего времени и не снисходящий до того, чтобы приготавливать свои речи, а уверенный в том, что он всегда скажет хорошо и что нужно сказать.

— Здравствуйте, генерал! — сказал он. — Я получил письмо императора Александра, которое вы доставили, и очень рад вас видеть. — Он взглянул в лицо Балашева своими большими глазами и тотчас же стал смотреть вперед мимо него.

Очевидно было, что его не интересовала нисколько личность Балашева. Видно было, что только то, что происходило в его душе, имело интерес для него. Все, что было вне его, не имело для него значения, потому что все в мире, как ему казалось, зависело только от его воли.

— Я не желаю и не желал войны, — сказал он, — но меня вынудили к ней. Я и теперь (он сказал это слово с ударением) готов принять все объяснения, которые вы можете дать мне. — И он ясно и коротко стал излагать причины своего неудовольствия против русского правительства.

Судя по умеренно-спокойному и дружелюбному тону, с которым говорил французский император, Балашев был твердо убежден, что он желает мира и намерен вступить в переговоры.

— Sire! L’Empereur, mon maître,^[1] — начал Балашев давно приготовленную речь, когда Наполеон, окончив свою речь, вопросительно взглянул на русского посла; но взгляд устремленных на него глаз императора смутил его. «Вы смущены — оправьтесь», — как будто сказал Наполеон, с чуть заметной улыбкой оглядывая мундир и шпагу Балашева. Балашев оправился и начал говорить. Он сказал, что император Александр не считает достаточной причиной для войны требование паспортов Куракиным, что Куракин поступил так по своему произволу и без согласия на то государя, что император Александр не желает войны и что с Англией нет никаких сношений.

— Еще нет, — вставил Наполеон и, как будто боясь отдаться своему чувству, нахмурился и слегка кивнул головой, давая этим чувствовать Балашеву, что он может продолжать.

Высказав все, что ему было приказано, Балашев сказал, что император Александр желает мира, но не приступит к переговорам иначе, как с тем условием, чтобы… Тут Балашев замялся: он вспомнил те слова, которые император Александр не написал в письме, но которые непременно приказал вставить в рескрипт Салтыкову и которые приказал Балашеву передать Наполеону. Балашев помнил про эти слова: «пока ни один вооруженный неприятель не останется на земле русской», но какое-то сложное чувство удержало его. Он не мог сказать этих слов, хотя и хотел это сделать. Он замялся и сказал: с условием, чтобы французские войска отступили за Неман.

Наполеон заметил смущение Балашева при высказывании последних слов; лицо его дрогнуло, левая икра ноги начала мерно дрожать. Не сходя с места, он голосом, более высоким и поспешным, чем прежде, начал говорить. Во время последующей речи Балашев, не раз опуская глаза, невольно наблюдал дрожанье икры в левой ноге Наполеона, которое тем более усиливалось, чем более он возвышал голос.

— Я желаю мира не менее императора Александра, — начал он. — Не я ли осьмнадцать месяцев делаю все, чтобы получить его? Я осьмнадцать месяцев жду объяснений. Но для того, чтобы начать переговоры, чего же требуют от меня? — сказал он, нахмурившись и делая энергически вопросительный жест своей маленькой белой и пухлой рукой.

— Отступления войск за Неман, государь, — сказал Балашев.

— За Неман? — повторил Наполеон. — Так теперь вы хотите, чтобы отступили за Неман — только за Неман? — повторил Наполеон, прямо взглянув на Балашева.

Балашев почтительно наклонил голову.

Вместо требования четыре месяца тому назад отступить из Номерании, теперь требовали отступить только за Неман. Наполеон быстро повернулся и стал ходить по комнате.

— Вы говорите, что от меня требуют отступления за Неман для начатия переговоров; но от меня требовали точно так же два месяца тому назад отступления за Одер и Вислу, и, несмотря на то, вы согласны вести переговоры.

Он молча прошел от одного угла комнаты до другого и опять остановился против Балашева. Лицо его как будто окаменело в своем строгом выражении, и левая нога дрожала еще быстрее, чем прежде. Это дрожанье левой икры Наполеон знал за собой. La vibration de mon mollet gauche est un grand signe chez moi,^[2] — говорил он впоследствии.

— Такие предложения, как то, чтобы очистить Одер и Вислу, можно делать принцу Баденскому, а не мне, — совершенно неожиданно для себя почти вскрикнул Наполеон. — Ежели бы вы мне дали Петербург и Москву, я бы не принял этих условий. Вы говорите, я начал войну? А кто прежде приехал к армии? — император Александр, а не я. И вы предлагаете мне переговоры тогда, как я издержал миллионы, тогда как вы в союзе с Англией и когда ваше положение дурно — вы предлагаете мне переговоры! А какая цель вашего союза с Англией? Что она дала вам? — говорил он поспешно, очевидно, уже направляя свою речь не для того, чтобы высказать выгоды заключения мира и обсудить его возможность, а только для того, чтобы доказать и свою правоту, и свою силу, и чтобы доказать неправоту и ошибки Александра.

Вступление его речи было сделано, очевидно, с целью выказать выгоду своего положения и показать, что, несмотря на то, он принимает открытие переговоров. Но он уже начал говорить, и чем больше он говорил, тем менее он был в состоянии управлять своей речью.

Вся цель его речи теперь уже, очевидно, была в том, чтобы только возвысить себя и оскорбить Александра, то есть именно сделать то самое, чего он менее всего хотел при начале свидания.

— Говорят, вы заключили мир с турками?

Балашев утвердительно наклонил голову.

— Мир заключен… — начал он. Но Наполеон не дал ему говорить. Ему, видно, нужно было говорить самому, одному, и он продолжал говорить с тем красноречием и невоздержанием раздраженности, к которому так склонны балованные люди.

— Да, я знаю, вы заключили мир с турками, не получив Молдавии и Валахии. А я бы дал вашему государю эти провинции так же, как я дал ему Финляндию. Да, — продолжал он, — я обещал и дал бы императору Александру Молдавию и Валахию, а теперь он не будет иметь этих прекрасных провинций. Он бы мог, однако, присоединить их к своей империи, и в одно царствование он бы расширил Россию от Ботнического залива до устьев Дуная. Катерина Великая не могла бы сделать более, — говорил Наполеон, все более и более разгораясь, ходя по комнате и повторяя Балашеву почти те же слова, которые он говорил самому Александру в Тильзите. — Tout cela il l’aurait dû à mon amitié… Ah! quel beau règne, quel beau règne! — повторил он несколько раз, остановился, достал золотую табакерку из кармана и жадно потянул из нее носом.

— Quel beau règne aurait pu être celui de l’Empereur Alexandre!^[3]

Он с сожалением взглянул на Балашева, и только что Балашев хотел заметить что-то, как он опять поспешно перебил его.

— Чего он мог желать и искать такого, чего бы он не нашел в моей дружбе?… — сказал Наполеон, с недоумением пожимая плечами. — Нет, он нашел лучшим окружить себя моими врагами, и кем же? — продолжал он. — Он призвал к себе Штейнов, Армфельдов, Винцингероде, Бенигсенов, Штейн — прогнанный из своего отечества изменник, Армфельд — развратник и интриган, Винцингероде — беглый подданный Франции, Бенигсен несколько более военный, чем другие, но все-таки неспособный, который ничего не умел сделать в 1807 году и который бы должен возбуждать в императоре Александре ужасные воспоминания… Положим, ежели бы они были способны, можно бы их употреблять, — продолжал Наполеон, едва успевая словом поспевать за беспрестанно возникающими соображениями, показывающими ему его правоту или силу (что в его понятии было одно и то же), — но и того нет: они не годятся ни для войны, ни для мира. Барклай, говорят, дельнее их всех; но я этого не скажу, судя по его первым движениям. А они что делают? Что делают все эти придворные! Пфуль предлагает, Армфельд спорит, Бенигсен рассматривает, а Барклай, призванный действовать, не знает, на что решиться, и время проходит. Один Багратион — военный человек. Он глуп, но у него есть опытность, глазомер и решительность… И что за роль играет ваш молодой государь в этой безобразной толпе. Они его компрометируют и на него сваливают ответственность всего совершающегося. Un souverain ne doit être à l’armée que quand il est général,^[4] — сказал он, очевидно, посылая эти слова прямо как вызов в лицо государя. Наполеон знал, как желал император Александр быть полководцем.

— Уже неделя, как началась кампания, и вы не сумели защитить Вильну. Вы разрезаны надвое и прогнаны из польских провинций. Ваша армия ропщет…

— Напротив, ваше величество, — сказал Балашев, едва успевавший запоминать то, что говорилось ему, и с трудом следивший за этим фейерверком слов, — войска горят желанием…

— Я все знаю, — перебил его Наполеон, — я все знаю, и знаю число ваших батальонов так же верно, как и моих. У вас нет двухсот тысяч войска, а у меня втрое столько. Даю вам честное слово, — сказал Наполеон, забывая, что это его честное слово никак не могло иметь значения, — даю вам ma parole d’honneur que j’ai cinq cent trente mille hommes de ce côté de la Vistule.^[5] Турки вам не помощь: они никуда не годятся и доказали это, замирившись с вами. Шведы — их предопределение быть управляемыми сумасшедшими королями. Их король был безумный; они переменили его и взяли другого — Бернадота, который тотчас сошел с ума, потому что сумасшедший только, будучи шведом, может заключать союзы с Россией. — Наполеон злобно усмехнулся и опять поднес к носу табакерку.

На каждую из фраз Наполеона Балашев хотел и имел что возразить; беспрестанно он делал движение человека, желавшего сказать что-то, но Наполеон перебивал его. Например, о безумии шведов Балашев хотел сказать, что Швеция есть остров, когда Россия за нее; но Наполеон сердито вскрикнул, чтобы заглушить его голос. Наполеон находился в том состоянии раздражения, в котором нужно говорить, говорить и говорить, только для того, чтобы самому себе доказать свою справедливость. Балашеву становилось тяжело: он, как посол, боялся уронить достоинство свое и чувствовал необходимость возражать; но, как человек, он сжимался нравственно перед забытьем беспричинного гнева, в котором, очевидно, находился Наполеон. Он знал, что все слова, сказанные теперь Наполеоном, не имеют значения, что он сам, когда опомнится, устыдится их. Балашев стоял, опустив глаза, глядя на движущиеся толстые ноги Наполеона, и старался избегать его взгляда.

— Да что мне эти ваши союзники? — говорил Наполеон. — У меня союзники — это поляки: их восемьдесят тысяч, они дерутся, как львы. И их будет двести тысяч.

И, вероятно, еще более возмутившись тем, что, сказав это, он сказал очевидную неправду и что Балашев в той же покорной своей судьбе позе молча стоял перед ним, он круто повернулся назад, подошел к самому лицу Балашева и, делая энергические и быстрые жесты своими белыми руками, закричал почти:

— Знайте, что ежели вы поколеблете Пруссию против меня, знайте, что я сотру ее с карты Европы, — сказал он с бледным, искаженным злобой лицом, энергическим жестом одной маленькой руки ударяя по другой. — Да, я заброшу вас за Двину, за Днепр и восстановлю против вас ту преграду, которую Европа была преступна и слепа, что позволила разрушить. Да, вот что с вами будет, вот что вы выиграли, удалившись от меня, — сказал он и молча прошел несколько раз по комнате, вздрагивая своими толстыми плечами. Он положил в жилетный карман табакерку, опять вынул ее, несколько раз приставлял ее к носу и остановился против Балашева. Он помолчал, поглядел насмешливо прямо в глаза Балашеву и сказал тихим голосом: — Et cependant quel beau règne aurait pu avoir votre maître!^[6]

Балашев, чувствуя необходимость возражать, сказал, что со стороны России дела не представляются в таком мрачном виде. Наполеон молчал, продолжая насмешливо глядеть на него и, очевидно, его не слушая. Балашев сказал, что в России ожидают от войны всего хорошего. Наполеон снисходительно кивнул головой, как бы говоря: «Знаю, так говорить ваша обязанность, но вы сами в это не верите, вы убеждены мною».

В конце речи Балашева Наполеон вынул опять табакерку, понюхал из нее и, как сигнал, стукнул два раза ногой по полу. Дверь отворилась; почтительно изгибающийся камергер подал императору шляпу и перчатки, другой подал носовои платок. Наполеон, не глядя на них, обратился к Балашеву.

— Уверьте от моего имени императора Александра, — сказал он, взяв шляпу, — что я ему предан по-прежнему: я знаю его совершенно и весьма высоко ценю высокие его качества. Je ne vous retiens plus, général, vous recevrez ma lettre à l’Empereur.^[7] — И Наполеон пошел быстро к двери. Из приемной все бросилось вперед и вниз по лестнице.