Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
XII
Четири седмици минаха, откак Пиер беше в плен. Макар че французите му предлагаха да го преместят от войнишката барака в офицерската, той остана в оная барака, в която бе постъпил първия ден.
В разорената и опожарена Москва Пиер стигна почти до крайните предели на лишенията, които човек може да изтърпи; но благодарение на силното си телосложение и здраве, които досега не бе съзнавал, и особено благодарение на това, че тия лишения идеха незабелязано и не можеше да се каже кога са почнали, той не само леко, но и радостно понасяше положението си. И тъкмо през това време той доби онова спокойствие и задоволство от себе си, към което напразно се бе стремил по-рано. Дълго време през живота си той бе търсил в различни посоки онова успокоение и съгласие със себе си, което тъй го порази във войниците през Бородинското сражение — той го бе търсил във филантропията, в масонството, в залисията на светския живот, във виното, в героичния подвиг на самопожертвуването, в романтичната любов към Наташа; той бе търсил това по пътя на мисълта и всички тия търсения и опити го бяха измамили. И без сам да мисли за това, той доби търсеното успокоение и съгласие със себе си само чрез ужаса на смъртта, чрез лишенията и чрез онова, което бе проумял у Каратаев. Ония страшни минути, преживени през време на смъртното наказание, сякаш изтриха завинаги от въображението и от спомените му тревожните мисли и чувства, които по-рано му изглеждаха важни. Не му минаваше и мисъл нито за Русия, нито за войната, нито за политика, нито за Наполеон. Беше му очевидно, че всичко това не го засяга, че той не бе призван и не можеше да съди затуй за всичко това. „Русия и лятото — страшна работа“ — повтаряше той думите на Каратаев и тия думи странно го успокояваха. Сега му се струваше неразбираемо и дори смешно намерението му да убие Наполеон и изчисленията му за кабалистическата цифра и за звяра от Апокалипсиса. Озлобението срещу жена му и тревогата да не се посрами името му сега му изглеждаха не само нищожни, но и смешни. Какво го засягаше, че тая жена води нейде там такъв живот, какъвто й се харесва? Кого, и особено него, засягаше дали ще узнаят, или не, че името на техния пленник беше граф Безухов?
Сега той често си спомняше своя разговор с княз Андрей и напълно се съгласяваше с него, но само малко по-иначе разбираше мисълта на княз Андрей. Княз Андрей мислеше и казваше, че щастието бива само отрицателно, но казваше това с отсянка на горчивина и ирония. Сякаш, като казваше това, той изричаше друга мисъл — че всичките вложени в нас стремежи към положително щастие са вложени само за да не бъдат задоволени и поради това — да ни измъчват. Но Пиер, без каквато и да е задна мисъл, признаваше това за справедливо. Липсата на страдания, задоволяване потребностите и поради това свобода в избора на занятие, тоест на начина на живот, изглеждаха сега на Пиер като безспорно и висше щастие за човека. Тук и само сега, за пръв път, Пиер напълно разбра насладата от яденето, когато ти се яде, от пиенето, когато ти се пие, от съня, когато ти се спи, от топлината, когато биваше студено, от разговор с друг човек, когато ти се иска да говориш и да чуеш човешки глас. Задоволяването на потребностите — хубава храна, чистота, свобода — сега, когато бе лишен от всичко туй, изглеждаха на Пиер пълно щастие, а избирането на занятие, тоест живот, сега, когато изборът беше толкова ограничен, му се струваше лесна работа и той забравяше, че излишъкът от удобства в живота унищожава цялото щастие от задоволяване на потребностите, а по-голямата свобода, в избора на занятие, оная свобода, която в неговия живот му даваха образованието, богатството, положението в обществото, че тази свобода именно прави избора на занятие неразрешимо мъчен и унищожава самата потребност и възможност за занятие.
Сега всичките мечтания на Пиер бяха устремени към онова време, когато ще бъде свободен. Ала по-късно и през целия си живот Пиер с възторг мислеше и приказваше за тоя месец на пленничество, за ония невъзвратни, силни и, радостни усещания и главно за онова пълно душевно спокойствие, за пълната вътрешна свобода, които бе изпитвал само през това време.
Първия ден, когато, станал рано сутринта, той излезе призори от бараката и видя изпърво тъмните куполи и кръстове на Новодевичия манастир, видя поледената роса по прашната трева, видя хълмовете на Воробьови гори и гористия бряг, който се извиваше над реката и изчезваше в моравата далечина, когато усети досега на пресния въздух и чу летежа на хвърчащите над полето гарги, които идеха от Москва, и когато след това от изток бликна светлина и крайчецът на слънцето тържествено изплува иззад един облак, и куполите, и кръстовете, и росата, и далечината, и реката, всичко заигра в радостна светлина, Пиер почувствува ново, неизпитвано дотогава чувство на радост и здравина на живота.
И това чувство не само не го напусна през цялото време на пленничеството му, но, напротив, все повече растеше в него, колкото по-големи ставаха трудностите на положението му.
Чувството на готовност за всичко и нравствената стегнатост на Пиер се поддържаха още повече от високото мнение, установено за него между другарите му наскоро след неговото постъпване в бараката. Със знанието си на езици, с уважението, което му показваха французите, с простотата си, с която даваше всичко, каквото му поискаха (той получаваше три рубли седмично като офицер), със силата си, която показа пред войниците, като забиваше с пръсти гвоздеи в стената на бараката, с кротостта, която проявяваше в отношенията с другарите си, с неразбираемата за тях способност да седи неподвижно и без да върши нищо, да мисли, Пиер изглеждаше на войниците като малко тайнствено и висше същество. Същите негови черти, които в оня свят, дето живееше по-рано, бяха ако не вредни, то неудобни за него — силата му, пренебрежението към удобствата на живота, разсеяността и простотата му, тук, между тия хора, му създаваха положение почти на герой. И Пиер чувствуваше, че това тяхно мнение го задължава.
Глава XII
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это-то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, — он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету — союзу нету», — повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где-то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль — о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей — хорошая пища, чистота, свобода — теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта-то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново-Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из-за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, — Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны — его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, — здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.