Лев Толстой
Война и мир (260)

Лев Толстой
Война и мир (260)

I

В това време в Петербург сред висшите кръгове, с по-голяма жар от когато и да било, се водеше сложна борба между партиите на Румянцев, на французите, на Мария Фьодоровна, на престолонаследника и на другите, заглушавана както винаги от бръмченето на придворните търтеи. Но спокойният, разкошен, зает само от призраците, от отражението на живота, петербургски живот си вървеше както преди; и трябваше да се правят големи усилия, за да може през вървежа на тоя живот да се осъзнае опасността и тежкото положение, в което се намираше руският народ. Същите посещения на обществени места, същите балове, същият френски театър, същите интереси на дворовете, същите служебни интереси и интриги. Само в най-висшите кръгове се правеха усилия да се напомни за тежкото сегашно положение. Шепнешком се разправяше как двете императрици в тия толкова тежки условия постъпили противоположно една на друга. Императрица Мария Фьодоровна, загрижена за доброто състояние на подведомствените й благотворителни и възпитателни учреждения, даде нареждане за изпращане на всички институти в Казан и нещата на тия заведения бяха вече стегнати. А когато запитаха императрица Елисавета Алексеевна какви нареждания ще обича да даде, тя благоволи да отговори с присъщия й руски патриотизъм, че не може да дава нареждания за държавните учреждения, тъй като това е работа на царя; а за онова, което зависи лично от нея, благоволи да каже, че тя ще напусне Петербург последна.

На 26 август, точно в деня на Бородинското сражение, у Ана Павловна имаше вечер, украшението на която щеше да бъде четенето на писмото на владиката, с което се изпращаше на царя иконата на преподобния свети Сергей. Това писмо се смяташе за образец на патриотично, духовно красноречие. Щеше да го прочете лично княз Василий, който бе известен като изкусен четец. (Той четеше и у императрицата.) Четенето се смяташе за изкусно, когато думите, съвсем независимо от значението им, преминаваха гръмливо и напевно от отчаян вой в нежно мълвене, така че съвсем случайно на една дума се падаше вой, а на другите — ромолене. Това четене, както и всичките вечери на Ана Павловна, имаше политическо значение. На тая вечер щяха да присъствуват няколко важни лица, които трябваше да бъдат посрамени за посещаването им на френския театър, както и да бъдат надъхани с патриотично настроение. Бяха се събрали вече доста хора, но Ана Павловна още не виждаше в салона всички, които й трябваха, и затова, докато пристъпи към четенето, водеше общи разговори.

Днес злобата на деня в Петербург беше болестта на графиня Безухова. Преди няколко дни графинята неочаквано бе заболяла, пропусна няколко събрания, на които тя обикновено биваше украшението, чуваше се, че не приема никого и че вместо прочутите петербургски доктори, които обикновено я лекуваха, се доверила на някакъв италиански доктор, който я лекувал по някакъв нов и необикновен начин.

Всички много добре знаеха, че болестта на прелестната графиня бе причинена от неудобството да се омъжи наведнъж за двама мъже и че лечението на италианеца се състоеше в отстраняването на това неудобство; ала пред Ана Павловна не само че никой не смееше и да помисли за това, но се преструваха, като че никой и не го знаеше.

— On dit que la pauvre comtesse est tres mal. Le medecin dit que c’est l’angine pectorale.^[1]

— L’angine? Oh, c’est une maladie terrible!^[2]

— On dit que les rivaux se sont reconcilies grace a l’angine…^[3]

Думата ангина се повтаряше с голямо удоволствие.

— Le vieux comte est touchant a ce qu’on dit. Il a pleure comme un enfant quand le medecin lui a dit que le cas etait dangereux.

— Oh, ce serait une perte terrible. C’est une femme ravissante.

— Vous parlez de la pauvre comtesse — рече, като се приближи Ана Павловна. — J’ai envoye savoir de ses nouvelles. On m’a dit qu’elle allait un peu mieux. Oh, sans doute, c’est la plus charmante femme du monde^[4] — каза Ана Павловна, усмихвайки се на своята възторженост. — Nous appartenons a des camps differents, mais cela ne m’empeche pas de l’estimer, comme elle le merite. Elle est bien malheureuse^[5] — добави Ана Павловна.

Един непредпазлив млад човек, който помисли, че с тия думи Ана Павловна приповдига завесата над тайната на болестта на графинята, си позволи да изрази учудването си, че не са били извикани известни лекари и че графинята е лекувана от един шарлатанин, който може да й даде опасни лекарства.

— Vos informations peuvent etre meilleures que les miennes^[6] — нахвърли се злобно Ана Павловна срещу неопитния момък. — Mais je sais de bonne source que le medecin est homme tres savant et tres habile. C’est le medecin intime de la Reine d’Espagne.^[7] — И съкрушавайки по тоя начин момъка, Ана Павловна се обърна към Билибин, който беше в друг кръжец и като говореше за австрийците, бе сбърчил кожата на челото, готов очевидно да я отпусне, за да каже un mot^[8].

— Je trouve que c’est charmant!^[9] — каза той за дипломатическия документ, с който бяха изпратени във Виена австрийските знамена, пленени от Витгенщайн, le heros de Petropole^[10] (както го наричаха в Петербург).

— Как, как беше? — обърна се към него Ана Павловна, като предизвика мълчание, за да се чуе mot, което тя знаеше вече.

И Билибин повтори точните думи на дипломатическото писмо, съчинено от него:

— „L’Empereur renvoie les drapeaux Autrichiens, drapeaux amis et egares, qu’il a trouve hors de la route“^[11] — завърши Билибин, като отпусна кожата си.

— Charmant, charmant^[12] — рече княз Василий.

— C’est la route de Varsovie peut-etre^[13] — високо и неочаквано каза княз Иполит. Всички се обърнаха да го погледнат, без да разбират какво искаше да каже с това. Княз Иполит също с весело учудване се оглеждаше наоколо. И той както другите не разбираше какво значеха казаните от него думи. През своята дипломатическа кариера той неведнъж бе забелязвал, че казаните по такъв начин думи неочаквано излизаха много остроумни и той каза за всеки случай думите, които първи попаднаха на езика му. „Може да излезе много хубаво — помисли той, — а пък ако не излезе, те ще съумеят там да го оправят.“ Наистина, тъкмо когато се възцари неловкото мълчание, влезе онова не дотам патриотично лице, което Ана Павловна очакваше, за да го вкара в правия път, и като се усмихна и закани с пръст на Иполит, покани княз Василий до масата, поднесе му две свещи и ръкописа и го помоли да почне. Всичко се смълча.

— „Всемилостиви царю-император! — възгласи строго княз Василий и изгледа публиката, сякаш питаше има ли някой да каже нещо против това. Но никой не каза нищо. — Първопрестолният град Москва, новият Ерусалим, ще приеме своя Христос — подчерта неочаквано думата своя, — също както майка приема в обятията си своите усърдни синове и през издигащата се мъгла, съзирайки бляскавата слава на твоята държава, пее във възторг: «Осанна, благословен грядий!»“ — произнесе с плачещ глас княз Василий последните думи.

Билибин внимателно разглеждаше ноктите си и мнозина очевидно се стесняваха и сякаш питаха — те пък за какво са виновни? Ана Павловна предварително повтаряше шепнешком като някоя бабичка молитвата при причастие:

— Нека дръзкият и нахален Голиат… — прошепна тя.

Княз Василий продължи:

— „Нека дръзкият и нахален Голиат от френските предели разнася по земите на Русия смъртоносни ужаси; кротката вяра, която е прашката на руския Давид, внезапно ще срази жадната за кръв глава на неговата гордост. Тая икона на преподобния Сергей, памтивековният ревнител за благото на нашето отечество, се поднася на ваше императорско величество. Скърбя, че моите слабеещи сили ми пречат да се насладя, като ви лицезря. Топли молитви възнасям към небесата — всесилният да възвеличи рода на ония, които са прави, и да изпълни милостиво желанията на ваше величество.“

— Quelle force! Quel style!^[14] — разнесоха се похвали за четеца и за съчинителя. Въодушевени от тая реч, гостите на Ана Павловна дълго още разговаряха за положението на отечеството и правеха различни предположения за изхода на сражението, което щеше да се даде тия дни.

— Vous verrez^[15] — каза Ана Павловна, — че утре, на рождения ден на царя, ще получим някакво известие. Аз имам хубаво предчувствие.

Глава I

В Петербурге в это время в высших кругах, с большим жаром чем когда-нибудь, шла сложная борьба партий Румянцева, французов, Марии Феодоровны, цесаревича и других, заглушаемая, как всегда, трубением придворных трутней. Но спокойная, роскошная, озабоченная только призраками, отражениями жизни, петербургская жизнь шла по-старому; и из-за хода этой жизни надо было делать большие усилия, чтобы сознавать опасность и то трудное положение, в котором находился русский народ. Те же были выходы, балы, тот же французский театр, те же интересы дворов, те же интересы службы и интриги. Только в самых высших кругах делались усилия для того, чтобы напоминать трудность настоящего положения. Рассказывалось шепотом о том, как противоположно одна другой поступили, в столь трудных обстоятельствах, обе императрицы. Императрица Мария Феодоровна, озабоченная благосостоянием подведомственных ей богоугодных и воспитательных учреждений, сделала распоряжение об отправке всех институтов в Казань, и вещи этих заведений уже были уложены. Императрица же Елизавета Алексеевна на вопрос о том, какие ей угодно сделать распоряжения, с свойственным ей русским патриотизмом изволила ответить, что о государственных учреждениях она не может делать распоряжений, так как это касается государя; о том же, что лично зависит от нее, она изволила сказать, что она последняя выедет из Петербурга.

У Анны Павловны 26-го августа, в самый день Бородинского сражения, был вечер, цветком которого должно было быть чтение письма преосвященного, написанного при посылке государю образа преподобного угодника Сергия. Письмо это почиталось образцом патриотического духовного красноречия. Прочесть его должен был сам князь Василий, славившийся своим искусством чтения. (Он же читывал и у императрицы.) Искусство чтения считалось в том, чтобы громко, певуче, между отчаянным завыванием и нежным ропотом переливать слова, совершенно независимо от их значения, так что совершенно случайно на одно слово попадало завывание, на другие — ропот. Чтение это, как и все вечера Анны Павловны, имело политическое значение. На этом вечере должно было быть несколько важных лиц, которых надо было устыдить за их поездки во французский театр и воодушевить к патриотическому настроению. Уже довольно много собралось народа, но Анна Павловна еще не видела в гостиной всех тех, кого нужно было, и потому, не приступая еще к чтению, заводила общие разговоры.

Новостью дня в этот день в Петербурге была болезнь графини Безуховой. Графиня несколько дней тому назад неожиданно заболела, пропустила несколько собраний, которых она была украшением, и слышно было, что она никого не принимает и что вместо знаменитых петербургских докторов, обыкновенно лечивших ее, она вверилась какому-то итальянскому доктору, лечившему ее каким-то новым и необыкновенным способом.

Все очень хорошо знали, что болезнь прелестной графини происходила от неудобства выходить замуж сразу за двух мужей и что лечение итальянца состояло в устранении этого неудобства; но в присутствии Анны Павловны не только никто не смел думать об этом, но как будто никто и не знал этого.

— On dit que la pauvre comtesse est très mal. Le médecin dit que c’est l’angine pectorale.

— L’angine? Oh, c’est une maladie terrible!

— On dit que les rivaux se sont reconciliés grâce à l’angine…^[1]

Слово angine повторялось с большим удовольствием.

— Le vieux comte est touchant à ce qu’on dit. Il a pleuré comme un enfant quand le médecin lui a dit que le cas était dangereux.

— Oh, ce serait une perte terrible. C’est une femme ravissante.

— Vous parlez de la pauvre comtesse, — сказала, подходя, Анна Павловна. — J’ai envoyé savoir de ses nouvelles. On m’a dit qu’elle allait un peu mieux. Oh, sans doute, c’est la plus charmante femme du monde, — сказала Анна Павловна с улыбкой над своей восторженностью. — Nous appartenons à des camps différents, mais cela ne m’empêche pas de l’estimer, comme elle le mérite. Elle est bien malheureuse,^[2] — прибавила Анна Павловна.

Полагая, что этими словами Анна Павловна слегка приподнимала завесу тайны над болезнью графини, один неосторожный молодой человек позволил себе выразить удивление в том, что не призваны известные врачи, а лечит графиню шарлатан, который может дать опасные средства.

— Vos informations peuvent être meilleures que les miennes, — вдруг ядовито напустилась Анна Павловна на неопытного молодого человека. — Mais je sais de bonne source que ce médecin est un homme très savant et très habile. C’est le médecin intime de la Reine d’Espagne.^[3] — И таким образом уничтожив молодого человека, Анна Павловна обратилась к Билибину, который в другом кружке, подобрав кожу и, видимо, сбираясь распустить ее, чтобы сказать un mot, говорил об австрийцах.

— Je trouve que c’est charmant!^[4] — говорил он про дипломатическую бумагу, при которой отосланы были в Вену австрийские знамена, взятые Витгенштейном, le héros de Pétropol^[5] (как его называли в Петербурге).

— Как, как это? — обратилась к нему Анна Павловна, возбуждая молчание для услышания mot, которое она уже знала.

И Билибин повторил следующие подлинные слова дипломатической депеши, им составленной:

— L’Empereur renvoie les drapeaux Autrichiens, — сказал Билибин, — drapeaux amis et égarés qu’il a trouvé hors de la route,^[6] — докончил Билибин, распуская кожу.

— Charmant, charmant,^[7] — сказал князь Василий.

— C’est la route de Varsovie peut-être,^[8] — громко и неожиданно сказал князь Ипполит. Все оглянулись на него, не понимая того, что он хотел сказать этим. Князь Ипполит тоже с веселым удивлением оглядывался вокруг себя. Он так же, как и другие, не понимал того, что значили сказанные им слова. Он во время своей дипломатической карьеры не раз замечал, что таким образом сказанные вдруг слова оказывались очень остроумны, и он на всякий случай сказал эти слова, первые пришедшие ему на язык. «Может, выйдет очень хорошо, — думал он, — а ежели не выйдет, они там сумеют это устроить». Действительно, в то время как воцарилось неловкое молчание, вошло то недостаточно патриотическое лицо, которого ждала для обращения Анна Павловна, и она, улыбаясь и погрозив пальцем Ипполиту, пригласила князя Василия к столу, и, поднося ему две свечи и рукопись, попросила его начать. Все замолкло.

— Всемилостивейший государь император! — строго провозгласил князь Василий и оглянул публику, как будто спрашивая, не имеет ли кто сказать что-нибудь против этого. Но никто ничего не сказал. — «Первопрестольный град Москва, Новый Иерусалим, приемлет Христа своего, — вдруг ударил он на слове своего, — яко мать во объятия усердных сынов своих, и сквозь возникающую мглу, провидя блистательную славу твоея державы, поет в восторге: «Осанна, благословен грядый!» — Князь Василий плачущим голосом произнес эти последние слова.

Билибин рассматривал внимательно свои ногти, и многие, видимо, робели, как бы спрашивая, в чем же они виноваты? Анна Павловна шепотом повторяла уже вперед, как старушка молитву причастия: «Пусть дерзкий и наглый Голиаф…» — прошептала она.

Князь Василий продолжал:

— «Пусть дерзкий и наглый Голиаф от пределов Франции обносит на краях России смертоносные ужасы; кроткая вера, сия праща российского Давида, сразит внезапно главу кровожаждущей его гордыни. Се образ преподобного Сергия, древнего ревнителя о благе нашего отечества, приносится вашему императорскому величеству. Болезную, что слабеющие мои силы препятствуют мне насладиться любезнейшим вашим лицезрением. Теплые воссылаю к небесам молитвы, да всесильный возвеличит род правых и исполнит во благих желания вашего величества».

— Quelle force! Quel style!^[9] — послышались похвалы чтецу и сочинителю. Воодушевленные этой речью, гости Анны Павловны долго еще говорили о положении отечества и делали различные предположения об исходе сражения, которое на днях должно было быть дано.

— Vous verrez,^[10] — сказала Анна Павловна, — что завтра, в день рождения государя, мы получим известие. У меня есть хорошее предчувствие.