Лев Толстой
Война и мир (174)

Лев Толстой
Война и мир (174)

XI

Княз Андрей не бе успял още да изпрати с поглед Пфул и в стаята бързо влезе граф Бенигсен, кимна с глава на Болконски и без да спре, отиде в кабинета, като даде някакви заповеди на адютанта си. Царят идеше след него и Бенигсен бе избързал напред, за да приготви това-онова и да може да посрещне царя. Чернишов и княз Андрей излязоха на входната площадка. Царят слезе от коня с уморен вид. Маркиз Паулучи приказваше нещо на царя. Царят, привел глава вляво, слушаше с недоволен вид Паулучи, който говореше с особен жар. Царят тръгна напред, като явно искаше да привърши разговора, но зачервилият се, развълнуван италианец, забравил приличието, вървеше подире му и продължаваше да говори.

— Quant a celui qui a conseille ce camp, le camp de Drissa… — каза Паулучи, когато царят, качвайки се по стъпалата, забеляза княз Андрей и се загледа в непознатото нему лице.

— Quant a celui, Sire — продължи Паулучи отчаяно, сякаш не можеше да се сдържи, — qui a conseille le camp de Drissa, je ne vois pas d’autre alternative que la maison jaune ou le gibet.^[1] — Без да изслуша края и сякаш без да чува думите на италианеца, царят позна Болконски и се обърна благосклонно към него:

— Много ми е драго, че те виждам, иди там, дето са се събрали, и ме почакай. — Царят отиде в кабинета. След него отиде княз Пьотр Михайлович Волконски, барон Щайн и вратата се затвори зад тях. Княз Андрей, ползувайки се от разрешението на царя, влезе заедно с Паулучи, когото познаваше от Турция, в гостната, дето се бе събрал съветът.

Княз Пьотр Михайлович Волконски заемаше длъжността нещо като началник-щаб на царя. Волконски излезе от кабинета, занесе в гостната картите, нареди ги на масата и предаде въпросите, по които искаше да чуе мнението на събраните господа. Работата беше в това, че през нощта се бе получило известие (което, по-късно излезе лъжливо) за движение на французите в обход на Дриския лагер.

Пръв почна да говори генерал Армфелд, който за избягване на възникналите затруднения неочаквано предложи съвсем нова, необяснима с нищо (освен с желанието му да покаже, че и той също така може да има мнение) позиция встрани от Петербургския и Московския път, на която според него армията, след като се съедини, ще трябва да дочака неприятеля. Личеше, че Армфелд отдавна бе съставил тоя план и че го изложи сега не толкова с цел да отговори на предложените въпроси, на които тоя план не отговаряше, колкото с цел да използува случая да го изложи. То беше едно от милионите предложения, които толкова основателно, колкото и други, можеха да се правят, без да има човек представа какъв характер ще вземе войната. Някои възразяваха на това мнение, други го защищаваха. Младият полковник Тол по-разпалено от другите оспорваше мнението на шведския генерал и през време на спора извади от страничния си джоб една изписана тетрадка, като поиска позволение да я прочете. В обширно съставена записка Тол предлагаше друг план за кампанията, съвсем противоположен и на Армфелдовия, и на Пфуловия. Възразявайки на Тол, Паулучи предложи план за движение напред и атака, която единствено според него би могла да ни измъкне от неизвестността и капана (както той наричаше Дриския лагер), в който се намирахме. През време на тия спорове Пфул и преводачът му Волцоген (мостът му в придворно отношение) мълчаха. Пфул само презрително изсумтяваше и се извръщаше, като показваше, че никога няма да се унижи да възразява срещу тия глупости, които чува сега. Но когато княз Волконски, който ръководеше обсъжданията, го призова да изложи своето мнение, той каза само:

— Какво ще ме питате? Генерал Армфелд предложи прекрасна позиция с открит тил. Или атаката von diesem italienischen Herrn, sehr schon!^[2] Или отстъпление. Auch gut.^[3] Какво ще ме питате? — каза той. — Та вие сами знаете всичко по-добре от мене. — Но когато Волконски се намръщи и каза, че пита за мнението му от името на царя, Пфул стана и като се въодушеви изведнъж, почна да говори:

— Всичко развалиха, всичко объркаха, всички искаха да знаят по-добре от мене, а сега дошли при мене: как да се поправи? Няма какво да се поправя. Трябва да се изпълнява всичко точно, съобразно основанията, изложени от мене — каза той, като чукаше по масата с кокалестите си пръсти. — Къде е мъчнотията? Глупости, Kinderspiel.^[4] — Той се приближи до картата и заговори бързо, като тикаше мършавия си пръст по картата и доказваше, че никаква случайност не може да измени целесъобразността на Дриския лагер, че всичко е предвидено и че ако неприятелят наистина тръгне да ги обходи, неприятелят неминуемо ще бъде унищожен.

Паулучи, който не знаеше немски, го запита на френски. Волцоген се притече на помощ на своя шеф, който лошо говореше френски, и почна да превежда думите му, но едва успяваше, защото Пфул бързо доказваше, че всичко, всичко, не само онова, което се е случило, но и всичко, което можеше да се случи, всичко беше предвидено в неговия план и че ако сега има затруднения, цялата вина е там, че не всичко е изпълнено точно. Той непрестанно се смееше иронично, доказваше и най-сетне презрително спря да доказва, както математикът престава да проверява по разни начини доказаната веднъж вярност на задачата. Волцоген го замести, като продължи да излага на френски мислите му и да казва от време на време на Пфул: „Nicht wahr, Exellenz?“^[5]. Пфул, както забравил се в сражение човек стреля по своите, ядосано викаше и на Волцоген:

— Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden?^[6]

Паулучи и Мишо, двамата едновременно, нападаха на френски Волцоген. Армфелд се обръщаше на немски към Пфул. Тол на руски обясняваше на княз Волконски. Княз Андрей слушаше мълком и наблюдаваше.

Измежду всичките тия лица най-голямо съчувствие в княз Андрей събуждаше озлобеният, решителният и безсмислено-самоувереният Пфул. Единствен той от всички присъствуващи тук очевидно не желаеше нищо за себе си, нямаше вражда към никого, а желаеше само едно — да се приведе в действие планът, съставен по теорията, изработена от него след многогодишен труд. Той беше смешен, беше неприятен със своето иронизиране, но едновременно с това внушаваше неволно уважение с безпределната си преданост, на идеята. Освен това във всички приказки на всички, които говореха, с изключение на Пфул, имаше нещо общо, каквото нямаше на военния съвет през 1805 година — сега това беше, макар и скриван, но панически страх от гения на Наполеон, страх, проявяван във всяко възражение. Предполагаше се, че за Наполеон всичко е възможно, очакваха го от всички страни и чрез неговото страшно име взаимно си унищожаваха предположенията. Единствен Пфул сякаш смяташе и него, Наполеон, за също такъв варварин, както и всичките опоненти на теорията му. Но освен чувството на уважение Пфул вдъхваше на княз Андрей и жалост. По тона, с който придворните се обръщаха към него, по онова, което си позволи да каже Паулучи на императора, но най-главното по известна безнадеждност в изразите на самия Пфул личеше, че другите знаеха и той сам чувствуваше, че падането му е близко. И въпреки самоувереността си и немското мърморещо иронизиране той беше жалък със своята пригладена на слепите очи коса и със стърчащите на тила му папери. Личеше, че макар да го скрива зад раздразнение и презрение, той бе в отчаяние, че единственият случай, да провери чрез огромния опит и да докаже пред целия свят верността на своята теория, сега му се изплъзваше.

Обсъжданията продължиха много и колкото повече продължаваха, толкова по̀ се разгаряха споровете, които стигаха до викове и лични разправии, и толкова по-малко възможно бе да се извлече някакво общо заключение от всичко казано. Слушайки тоя разноезичен говор и тия предположения, планове и опровержения и викове, княз Андрей се учудваше на онова, което всички говореха. Ония мисли, които отдавна и често му минаваха през ума по времето на военната му дейност, че няма и не може да има никаква военна наука и затова не може да има никакъв тъй наречен военен гений, сега добиха за него пълната очевидност на истина. „Че каква теория и наука може да има за една работа, условията и обстоятелствата на която са неизвестни и не могат да бъдат определени, в която силата на извършителите на войната още по-малко може да бъде определена? Никой не е могъл и не може да знае в какво положение ще бъде нашата и неприятелската армия след един ден и никой не може да знае каква е силата на тоя или на оня отряд. Понякога, когато напред няма някой страхливец, който да изкрещи: «Отрязани сме!» и да побегне, а има весел, смел човек, който ще извика «ура» — един отряд от пет хиляди струва колкото тридесет хиляди, както при Шьонграбен, а понякога петдесет хиляди бягат от осем, както беше при Аустерлиц. Каква наука може да има в такава работа, в която, както във всяка практическа работа, нищо не може да бъде определено и всичко зависи от безброй условия, значението на които се определя в един миг, за който никой не знае кога ще настъпи. Армфелд казва, че нашата армия е отрязана, а Паулучи казва, че ние сме поставили френската армия между два огъня; Мишо казва, че Дриският лагер е негоден, защото реката е зад него, а Пфул казва, че в това му е силата. Тол предлага един план, Армфелд предлага друг; и всичките са добри, и всичките са лоши, и изгодите на всяко положение могат да бъдат очевидни само в мига, когато става събитието. И защо всички казват: военен гений? Нима е гений човекът, който навреме може да заповяда да докарат сухари и да вървят — един вдясно, друг — вляво? Само защото военните хора са облечени в блясък и власт и многобройни подлеци ласкаят властта, придавайки й неприсъщи ней качества на гений — наричат ги гении. Напротив, най-добрите генерали, които познавам, са глупави или разсеяни хора. Най-добрият е Багратион, самият Наполеон призна това. А самият Бонапарте! Аз помня неговото самодоволно и ограничено лице на Аустерлицкото поле. Не само че не са необходими гений и някакви особени качества на добрия пълководец, но, напротив — необходимо е да му липсват най-висшите, най-добрите човешки качества — любов, поезия, нежност, философско, измъчващо съмнение. Той трябва да бъде ограничен, да бъде твърдо уверен, че това, което върши, е много важно (иначе няма да му стигне търпение) и само тогава ще бъде храбър пълководец. Не дай Боже, ако е човек, ако обикне някого, съжали и помисли — кое е справедливо и кое не. Може да се разбере, че от памтивека са им създали една фалшива теория за гений, защото те са власт. Заслугата за успеха на военните работи зависи не от тях, а от оня, който ще викне в редиците: загинахме или ще завика — ура! И само в тия редици можеш да служиш с увереност, че си полезен!“

Тъй мислеше княз Андрей, като слушаше приказките, и се сепна едва когато Паулучи го повика и всички вече се разотиваха.

На другия ден, на прегледа, царят попита княз Андрей де желае да служи и княз Андрей завинаги пропадна в очите на придворния свят, тъй като не помоли да бъде оставен при особата на царя, а помоли за позволение да служи в армията.

Глава XI

Не успел князь Андрей проводить глазами Пфуля, как в комнату поспешно вошел граф Бенигсен и, кивнув головой Болконскому, не останавливаясь, прошел в кабинет, отдавая какие-то приказания своему адъютанту. Государь ехал за ним, и Бенигсен поспешил вперед, чтобы приготовить кое-что и успеть встретить государя. Чернышев и князь Андрей вышли на крыльцо. Государь с усталым видом слезал с лошади. Маркиз Паулучи что-то говорил государю. Государь, склонив голову налево, с недовольным видом слушал Паулучи, говорившего с особенным жаром. Государь тронулся вперед, видимо, желая окончить разговор, но раскрасневшийся, взволнованный итальянец, забывая приличия, шел за ним, продолжая говорить:

— Quant à celui qui a conseillé ce camp, le camp de Drissa,^[1] — говорил Паулучи, в то время как государь, входя на ступеньки и заметив князя Андрея, вглядывался в незнакомое ему лицо.

— Quant à celui. Sire, — продолжал Паулучи с отчаянностью, как будто не в силах удержаться, — qui a conseillé le camp de Drissa, je ne vois pas d’autre alternative que la maison jaune ou le gibet.^[2] — Не дослушав и как будто не слыхав слов итальянца, государь, узнав Болконского, милостиво обратился к нему:

— Очень рад тебя видеть, пройди туда, где они собрались, и подожди меня. — Государь прошел в кабинет. За ним прошел князь Петр Михайлович Волконский, барон Штейн, и за ними затворились двери. Князь Андрей, пользуясь разрешением государя, прошел с Паулучи, которого он знал еще в Турции, в гостиную, где собрался совет.

Князь Петр Михайлович Волконский занимал должность как бы начальника штаба государя. Волконский вышел из кабинета и, принеся в гостиную карты и разложив их на столе, передал вопросы, на которые он желал слышать мнение собранных господ. Дело было в том, что в ночь было получено известие (впоследствии оказавшееся ложным) о движении французов в обход Дрисского лагеря.

Первый начал говорить генерал Армфельд, неожиданно, во избежание представившегося затруднения, предложив совершенно новую, ничем (кроме как желанием показать, что он тоже может иметь мнение) не объяснимую позицию в стороне от Петербургской и Московской дорог, на которой, по его мнению, армия должна была, соединившись, ожидать неприятеля. Видно было, что этот план давно был составлен Армфельдом и что он теперь изложил его не столько с целью отвечать на предлагаемые вопросы, на которые план этот не отвечал, сколько с целью воспользоваться случаем высказать его. Это было одно из миллионов предположений, которые так же основательно, как и другие, можно было делать, не имея понятия о том, какой характер примет война. Некоторые оспаривали его мнение, некоторые защищали его. Молодой полковник Толь горячее других оспаривал мнение шведского генерала и во время спора достал из бокового кармана исписанную тетрадь, которую он попросил позволения прочесть. В пространно составленной записке Толь предлагал другой — совершенно противный и плану Армфельда и плану Пфуля — план кампании. Паулучи, возражая Толю, предложил план движения вперед и атаки, которая одна, по его словам, могла вывести нас из неизвестности и западни, как он называл Дрисский лагерь, в которой мы находились. Пфуль во время этих споров и его переводчик Вольцоген (его мост в придворном отношении) молчали. Пфуль только презрительно фыркал и отворачивался, показывая, что он никогда не унизится до возражения против того вздора, который он теперь слышит. Но когда князь Волконский, руководивший прениями, вызвал его на изложение своего мнения, он только сказал:

— Что же меня спрашивать? Генерал Армфельд предложил прекрасную позицию с открытым тылом. Или атаку von diesem italienischen Herrn, sehr schön!^[3] Или отступление. Auch gut.^[4] Что ж меня спрашивать? — сказал он. — Ведь вы сами знаете все лучше меня. — Но когда Волконский, нахмурившись, сказал, что он спрашивает его мнение от имени государя, то Пфуль встал и, вдруг одушевившись, начал говорить:

— Все испортили, все спутали, все хотели знать лучше меня, а теперь пришли ко мне: как поправить? Нечего поправлять. Надо исполнять все в точности по основаниям, изложенным мною, — говорил он, стуча костлявыми пальцами по столу. — В чем затруднение? Вздор, Kinder-spiel.^[5] — Он подошел к карте и стал быстро говорить, тыкая сухим пальцем по карте и доказывая, что никакая случайность не может изменить целесообразности Дрисского лагеря, что все предвидено и что ежели неприятель действительно пойдет в обход, то неприятель должен быть неминуемо уничтожен.

Паулучи, не знавший по-немецки, стал спрашивать его по-французски. Вольцоген подошел на помощь своему принципалу, плохо говорившему по-французски, и стал переводить его слова, едва поспевая за Пфулем, который быстро доказывал, что все, все, не только то, что случилось, но все, что только могло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все исполнено. Он беспрестанно иронически смеялся, доказывал и, наконец, презрительно бросил доказывать, как бросает математик поверять различными способами раз доказанную верность задачи. Вольцоген заменил его, продолжая излагать по-французски его мысли и изредка говоря Пфулю: «Nicht wahr, Exellenz?»^[6] Пфуль, как в бою разгоряченный человек бьет по своим, сердито кричал на Вольцогена:

— Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden?^[7] — Паулучи и Мишо в два голоса нападали на Вольцогена по-французски. Армфельд по-немецки обращался к Пфулю. Толь по-русски объяснял князю Волконскому. Князь Андрей молча слушал и наблюдал.

Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный, решительный и бестолково-самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только одного — приведения в действие плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее. Кроме того, во всех речах всех говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было на военном совете в 1805-м году, — это был теперь хотя и скрываемый, но панический страх перед гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом возражении. Предполагали для Наполеона всё возможным, ждали его со всех сторон и его страшным именем разрушали предположения один другого. Один Пфуль, казалось, и его, Наполеона, считал таким же варваром, как и всех оппонентов своей теории. Но, кроме чувства уважения, Пфуль внушал князю Андрею и чувство жалости. По тому тону, с которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил себе сказать Паулучи императору, но, главное, по некоторой отчаянности выражений самого Пфуля, видно было, что другие знали и он сам чувствовал, что падение его близко. И, несмотря на свою самоуверенность и немецкую ворчливую ироничность, он был жалок с своими приглаженными волосами на височках и торчавшими на затылке кисточками. Он, видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения, он был в отчаянии оттого, что единственный теперь случай проверить на огромном опыте и доказать всему миру верность своей теории ускользал от него.

Прения продолжались долго, и чем дольше они продолжались, тем больше разгорались споры, доходившие до криков и личностей, и тем менее было возможно вывести какое-нибудь общее заключение из всего сказанного. Князь Андрей, слушая этот разноязычный говор и эти предположения, планы и опровержения и крики, только удивлялся тому, что они все говорили. Те, давно и часто приходившие ему во время его военной деятельности, мысли, что нет и не может быть никакой военной науки и поэтому не может быть никакого так называемого военного гения, теперь получили для него совершенную очевидность истины. «Какая же могла быть теория и наука в деле, которого условия и обстоятельства неизвестны и не могут быть определены, в котором сила деятелей войны еще менее может быть определена? Никто не мог и не может знать, в каком будет положении наша и неприятельская армия через день, и никто не может знать, какая сила этого или того отряда. Иногда, когда нет труса впереди, который закричит: «Мы отрезаны!» — и побежит, а есть веселый, смелый человек впереди, который крикнет: «Ура!» — отряд в пять тысяч стоит тридцати тысяч, как под Шепграбеном, а иногда пятьдесят тысяч бегут перед восемью, как под Аустерлицем. Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено и все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит. Армфельд говорит, что наша армия отрезана, а Паулучи говорит, что мы поставили французскую армию между двух огней; Мишо говорит, что негодность Дрисского лагеря состоит в том, что река позади, а Пфуль говорит, что в этом его сила. Толь предлагает один план, Армфельд предлагает другой; и все хороши, и все дурны, и выгоды всякого положения могут быть очевидны только в тот момент, когда совершится событие. И отчего все говорят: гений военный? Разве гений тот человек, который вовремя успеет велеть подвезти сухари и идти тому направо, тому налево? Оттого только, что военные люди облечены блеском и властью и массы подлецов льстят власти, придавая ей несвойственные качества гения, их называют гениями. Напротив, лучшие генералы, которых я знал, — глупые или рассеянные люди. Лучший Багратион, — сам Наполеон признал это. А сам Бонапарте! Я помню самодовольное и ограниченное его лицо на Аустерлицком поле. Не только гения и каких-нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств — любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец. Избави бог, коли он человек, полюбит кого-нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет. Понятно, что исстари еще для них подделали теорию гениев, потому что они — власть. Заслуга в успехе военного дела зависит не от них, а от того человека, который в рядах закричит: пропали, или закричит: ура! И только в этих рядах можно служить с уверенностью, что ты полезен!»

Так думал князь Андрей, слушая толки, и очнулся только тогда, когда Паулучи позвал его и все уже расходились.

На другой день на смотру государь спросил у князя Андрея, где он желает служить, и князь Андрей навеки потерял себя в придворном мире, не попросив остаться при особе государя, а попросив позволения служить в армии.