Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
XI
На 6 октомври рано сутринта Пиер излезе от бараката и като се върна, спря до вратата и почна да си играе с дългото, с къси криви крачка мораво кученце, което се въртеше около него. Това кученце живееше при тях в бараката, нощуваше при Каратаев, но понякога отиваше в града и пак се връщаше. То навярно никога не бе принадлежало никому и сега беше ничие и нямаше никакво име. Французите му казваха Азор, войникът, който разправяше приказки, го наричаше Фемгалка, Каратаев и другите му викаха Сивчо, а понякога и Клепоушко. Това, че не принадлежеше никому, че нямаше име и дори порода, а дори и определен цвят, като че никак не безпокоеше моравото кученце. Пухкавото му опашче се дигаше право и твърдо нагоре, кривите крачка му служеха толкова добре, че често пъти то сякаш не искаше да употребява четирите си крака, повдигаше грациозно един от задните и много изкусно и бързо тичаше на три крака. За него всичко беше причина за удоволствие. То или скимтеше от радост и се търкаляше по гръб, или се печеше на слънце със замислен и многозначителен вид, или се забавляваше, като играеше с някоя треска или сламка.
Сега облеклото на Пиер се състоеше от измърсена скъсана риза, единствения остатък от по-раншните му дрехи, от войнишки панталони, по съвета на Каратаев, вързани за по-топло с връвчици на глезените, от кафтан и селска шапка. През това време Пиер се беше много променил физически. Той не изглеждаше вече дебел, макар и да беше все тъй едър и як наглед, което бе наследствено в техния род. Долната част на лицето му бе обрасла с брада и мустаци; пораслите и разчорлени коси, пълни с въшки, се къдреха сега буйно. Изражението на очите му беше твърдо, спокойно, изпълнено с оживена готовност, такова, каквото погледът на Пиер никога досега не бе имал. Предишната отпуснатост, която личеше и в погледа му, бе се превърнала сега в енергична, готова за дейност и отпор стегнатост. Краката му бяха боси.
Пиер гледаше ту надолу из полето, по което тая сутрин се бяха раздвижили каруци и ездачи, ту в далечината отвъд реката, ту кученцето, което се преструваше, че наистина иска да го ухапе, ту босите си крака, които той с удоволствие местеше в различни положения, като мърдаше мръсните си дебели, големи пръсти. И всеки път, като погледнеше босите си нозе, по лицето му пробягваше усмивка на оживление и самодоволство. Тия боси нозе му напомняха всичко, каквото бе преживял и проумял през туй време, и споменът за това му бе приятен.
От няколко дни времето беше вече тихо, ясно, с лека утринна слана — тъй нареченото сиромашко лято.
Въздухът на слънце беше топъл и тая топлина, смесена с укрепителната свежест на утринната слана, която още се усещаше във въздуха, беше особено приятна.
По всички — и далечни, и близки — предмети се виждаше оня вълшебно-кристален блясък, който се явява само през това време на есента. В далечината се съзираха Воробьови гори със селото, с църквата и с голяма бяла къща. И оголените дървеса, и пясъкът, и камъните, и покривите на къщите, и зеленият остър връх на църквата, и ъглите на далечната бяла къща — всичко това неестествено отчетливо, с най-тънки линии се изрязваше в прозрачния въздух. Наблизо се виждаха познати развалини на полуизгорял господарски дом, зает от французите, с храсти люляк, още тъмнозелени, израсли до оградата. И дори тоя срутен и измърсен дом, който в мрачно време отблъскваше с грозотата си, сега, в яркия неподвижен блясък, изглеждаше някак успокоително-прекрасен.
Един френски капрал, разкопчан по домашному, с нощна шапчица, с къса луличка между зъбите, се появи иззад ъгъла на бараката, смигна приятелски на Пиер и се приближи до него.
— Quel soleil hein monsieur Kiril? (Всички французи наричаха Пиер така.) On dirait le printemps.[1] — И капралът се облегна на вратата и предложи на Пиер лулата си, макар че той винаги я предлагаше и Пиер винаги отказваше.
— Si l’on marchait par un temps comme celui-la[2]… — почна той.
Пиер го запита какво се чува за заминаване и капралът каза, че почти всички войски заминават и че днес трябва да има заповед и за пленниците. В бараката, дето беше Пиер, един от войниците, Соколов, беше на смъртно легло и Пиер каза на капрала, че ще трябва да се разпореди за тоя войник. Капралът каза, че Пиер може да бъде спокоен, че за такива случаи има подвижна и постоянна болница, че за болните ще има нареждане и че изобщо всичко, каквото може да се случи, е предвидено от началството.
— Et puis, monsieur Kiril, vous n’avez qu’a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c’est un… qui n’oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous…[3]
Капитанът, за когото спомена капралът, често и надълго разговаряше с Пиер и проявяваше към него всевъзможни снизхождения.
— Vois-tu, St. Thomas, qu’il me disait l’autre jour: Kiril c’est un homme qui a de l’instruction, qui parle francais; c’est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c’est Un homme. Et il s’y entend le… S’il demande quelque chose, qu’il me dise, il n’y a pas de refus. Quand on a fait ses etudis, voyez vous, on aime l’instruction et les gens comme il faut. C’est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l’affaire de l’autre jour si se n’etait grace a vous, ca aurait fini mal.[4]
И след като побъбри още известно време, капралът си отиде. (Работата, за която спомена капралът и която се бе случила завчера, беше едно сбиване между пленници и французи, при което Пиер бе успял да умири другарите си.) Няколко пленници слушаха разговора на Пиер с капрала и веднага почнаха да го питат какво е казал той. Докато Пиер разправяше на другарите си какво бе казал капралът за заминаването, до вратата на бараката дойде един слаб, жълт и изпокъсан френски войник. С бързо и плахо движение той дигна пръсти до челото си в знак на поздрав, обърна се към Пиер и го запита в тая барака ли е войникът Platoche[5], на когото бил дал да му ушие риза.
Преди една седмица французите бяха получили материали за ботуши и платно и ги бяха раздали на пленниците-войници да им шият ботуши и ризи.
— Готова, готова е, соколче! — рече Каратаев, като излезе с грижливо сгъната риза.
Поради топлото време и за удобство при работа Каратаев беше само по гащи и с черна като пръст скъсана риза. Косата му, както правят занаятчиите, беше превързана с лико и кръглото му лице изглеждаше още по-кръгло и по-миловидно.
— Речено — сторено. Както казах — в петък, така и направих — промълви Платон, като се усмихна и разгъна ушитата от него риза.
Французинът се озърна неспокойно и сякаш преодолял съмнението си, бързо свали мундира и надяна ризата. Под мундира французинът нямаше риза, а върху голото, жълто и слабо тяло беше облечена дълга, омазана, копринена, на цветчета жилетка. Личеше, че французинът се боеше да не би пленниците, които го гледаха, да му се смеят и бързо пъхна глава в ризата. Никой от пленниците не каза ни дума.
— Виж, точно по мярка — повтаряше Платон, като подръпваше ризата. Французинът, прекарал вече главата и ръцете си, оглеждаше върху си ризата, без да дига очи, и се взираше в шева.
— Е, соколче, та това не е шивалня, и струмент като хората нямам, а пък казват — без струмент и въшка не можеш уби — каза Платон, като широко се усмихваше и очевидно сам се радваше на работата си.
— C’est bien, c’est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste?[6] — рече французинът.
— Тя ще ти легне още по-хубаво, като я облечеш на голо — каза Каратаев, продължавайки да се радва на произведението си. — На̀, и хубаво, и приятно ще бъде…
— Merci, merci, mon vieux, le reste?… — повтори французинът, като се усмихваше, извади банкнота и я даде на Каратаев. — Mais le reste…[7]
Пиер видя, че Платон не искаше да разбира какво му казва французинът и ги гледаше, без да се намесва. Каратаев благодари за парите и продължи да се любува на работата си. Французинът настояваше за останалите парчета плат и помоли Пиер да преведе онова, което казваше.
— За какво му са? — рече Каратаев. — Хубави партенки щяха да излязат от тях. Ех, тъй да е! — И с внезапно променено, тъжно лице измъкна от пазвата си вързопче от парчета плат и ги подаде на французина, без да го поглежда. — Е-ех! — промълви той и се върна назад. Французинът погледна плата, замисли се, погледна Пиер въпросително и погледът на Пиер сякаш му каза нещо.
— Platoche, dites donc, Platoche — изчерви се неочаквано и викна с писклив глас французинът. — Gardez pour vous[8] — каза той, като му подаде парчетата, обърна се и си отиде.
— На, гледай — рече Каратаев, като поклати глава. — Думат, безверници, а пък и те имат душа. Право казват старите: потната ръка е щедра, сухата — стисната. Той самият гол, а пък на̀ — даде ми ги. — Каратаев се усмихна замислено и мълча известно време, загледан в парчетата плат. — А пък ще излязат чудесни партенки, приятелче — рече той и се върна в бараката.
Глава XI
6-го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда-то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат-сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно-готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор — подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам — так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно-хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома — все это неестественно-отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно-зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем-то успокоительно-прекрасным.
Французский капрал, по-домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из-за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
— Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps.[1] — И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
— Si l’on marchait par un temps comme celui-là…[2] — начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
— Et puis, monsieur Kiril, vous n’avez qu'à dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c’est un… qui n’oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournée, il fera tout pour vous…[3]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
— Vois-tu, St. Thomas, qu’il me disait l’autre jour: Kiril c’est un homme qui a de l’instruction, qui parle français; c’est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c’est un homme. Et il s’y entend le… S’il demande quelque chose, qu’il me dise, il n’y a pas de refus. Quand on a fait ses études, voyez vous, on aime l’instruction et les gens comme il faut. C’est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l’affaire de l’autre jour si ce n'était grâce à vous, ça aurait fini mal.[4]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
— Готово, готово, соколик! — сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
— Уговорец — делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, — говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
— Вишь, в самый раз, — приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
— Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, — говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
— C’est bien, c’est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste?[5] — сказал француз.
— Она еще ладнее будет, как ты на тело-то наденешь, — говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. — Вот и хорошо и приятно будет.
— Merci, merci, mon vieux, le reste?… — повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, — mais le reste…[6]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
— На что же ему остатки-то? — сказал Каратаев. — Нам подверточки-то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. — И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из-за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. — Эхма! — проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что-то сказал ему.
— Platoche, dites donc, Platoche, — вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. — Gardez pour vous,[7] — сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
— Вот поди ты, — сказал Каратаев, покачивая головой. — Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То-то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. — Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. — А подверточки, дружок, важнеющие выдут, — сказал он и вернулся в балаган.