Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
XVII
След заминаването на царя от Москва московският живот потече по предишния си обикновен ред и течението на тоя живот беше тъй обикновено, че мъчно можеха да се припомнят миналите дни на патриотически възторг и увлечение и мъчно можеше да се вярва, че наистина Русия е в опасност и че членовете на Английския клуб са едновременно и синове на отечеството, готови на всякаква жертва за него. Единственото, което напомняше за общото възторжено-патриотично настроение през времето, когато царят беше в Москва, бе искането на помощи в хора и пари, които, щом бяха направени, се облякоха в законна, официална форма и изглеждаха неизбежни.
С приближаването на неприятеля към Москва преценката на московчани за положението им не само не ставаше по-сериозна, но, напротив, още по-лекомислена, както винаги става с хората, които виждат, че се приближава голяма опасност. При приближаване на опасност в душата на човека винаги говорят еднакво силно два гласа: единият твърде разумно казва, че човек трябва да обмисли същината на опасността и средствата за спасяване от нея; другият още по-разумно говори, че е прекалено тежко и мъчително да се мисли за опасността тогава, когато не е във властта на човека да предвиди всичко и да се спаси от общия ход на работата, и затуй по-добре е да се извърнеш от тежкото, докато то не е дошло, и да мислиш за приятното. Когато човек е сам, най-често се отдава на първия глас, а сред обществото, напротив, на втория. Тъй беше и сега с жителите на Москва. Москва отдавна не бе се веселила тъй, както тая година.
Растопчиновите позивчета с изображение в горната част на кръчма, кръчмар и московския мешчанин Карпушка Чигирин, който, бидейки войскарин и пийнал някое канче повече в механата, чул, че уж Бонапарт иска да върви към Москва, ядосал се, изругал с мръсни думи всички французи, излязъл от кръчмата и пред фирмата почнал да говори на събралия се народ — се четяха и обсъждаха наравно с последното буриме на Василий Лвович Пушкин.
В клуба, в ъгловата стая, се събираха да четат тия позиви и на някои се харесваше как Карпушка се подиграваше с французите, казвайки, че те ще се надуят от зелето, ще се пукнат от кашата, ще се задушат от чорбата, че те всички са джуджета и че една селянка ще метне с вилата си троица. Някои не одобряваха тоя тон и казваха, че това е просташко и глупаво. Разправяха, че Растопчин изселил от Москва французите и дори всички чужденци, че между тях имало шпиони и агенти на Наполеон; но разправяха това предимно за да могат по тоя случай да предадат остроумните думи на Растопчин при тяхното изселване. Чужденците били изпратени с шлеп в Нижни Новгород и Растопчин им казал: „Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n’en faites pas une barque de Charon.“[1] Разправяха, че са преместили вече всички учреждения от Москва и веднага добавяха шегата на Шиншин, че само за това Москва трябва да бъде благодарна на Наполеон. Разправяха, че полкът на Мамонов ще му струва осемстотин хиляди, че Безухов е похарчил още повече за своите ратници, но че най-хубавото в постъпката на Безухов е това, че той сам ще облече мундир и ще тръгне, яхнал кон, пред полка и няма да иска да му платят нищо ония, които ще го гледат.
— Вие не прощавате никому — каза Жули Друбецкая, като събираше и притискаше с тънките си пръсти, покрити с пръстени, купчини изнищени превръзки.
Жули се готвеше да замине от Москва на другия ден и бе уредила прощална вечер.
— Безухов est ridicule[2], но е тъй добър, тъй мил. Какво удоволствие да си толкова caustique[3]?
— Глоба! — рече един младеж в опълченски мундир, когото Жули наричаше „mon chevalier“[4] и който заминаваше заедно с нея за Нижни Новгород.
В обществото на Жули, както в много други общества на Москва, бе решено да говорят само на руски и ония, които объркваха, като говореха френски думи, плащаха глоба в полза на помощния комитет.
— Втора глоба за галицизма — каза един руски писател, който беше в салона. — „Удоволствие да си“ — не е руско.
— Вие никому не прощавате — продължи Жули към опълченеца, без да обръща внимание на съчинителя. — За caustique съм виновна — каза тя — и плащам, но за удоволствието да ви кажа истината готова съм да платя още; за галицизма не отговарям — обърна се тя към съчинителя. — Нямам нито пари, нито време, както княз Голицин, да си взема учител и да уча руски. А, ето и него — рече Жули. — Quand on…[5] Не, не — обърна се тя към опълченеца, — няма да ме хванете. Когато приказват за слънцето, виждат лъчите му — каза домакинята, усмихвайки се любезно на Пиер. — Току-що говорехме за вас — каза Жули с присъщата на светските жени свобода да лъжат. — Говорехме, че вашият полк сигурно ще бъде по-добър от Мамоновия.
— Ах, не ми приказвайте за моя полк! — отговори Пиер, като целуна ръка на домакинята и седна до нея. — Тъй ми е омръзнал!
— Вие сигурно сам ще го командувате? — рече Жули, споглеждайки се хитро и подигравателно с опълченеца.
Пред Пиер опълченецът не беше вече толкова caustique, по лицето му се изписа недоумение за това какво означаваше усмивката на Жули. Въпреки неговата разсеяност и добродушие личността на Пиер прекратяваше веднага всякакви опити за подигравки в негово присъствие.
— Не — отговори със смях Пиер, като огледа едрото си дебело тяло. — Французите много лесно могат да ме улучат, а пък се и страхувам, че не ще мога да се кача на коня…
Между другите изреждани в разговора лица обществото на Жули попадна на Ростови.
— Разправят, че са много зле материално — каза Жули. — А пък и той, графът, е такъв несмислен. Разумовски искаха да купят къщата и имението му край Москва, но всичко туй се протака. Той не отстъпва.
— Не, струва ми се, че продажбата ще стане тия дни — каза някой. — Макар че сега е безумие да се купува каквото и да е в Москва.
— Защо? — рече Жули. — Нима мислите, че има опасност за Москва?
— Ами вие защо заминавате?
— Аз ли? Чудна работа. Заминавам, защото… е, защото всички заминават и защото аз не съм Йоанна д’Арк, не съм и амазонка.
— Е, да, да, дайте ми още парцалчета.
— Ако съумее да поведе добре работите си, той може да изплати всичките си дългове — продължи опълченецът за Ростов.
— Добър старец, но много pauvre sire[6]. И защо живеят тук толкова дълго? Те отдавна искаха да заминат за село. Натали, струва ми се, е здрава сега? — обърна се Жули към Пиер, като се усмихваше хитро.
— Те чакат малкия си син — отговори Пиер. — Той постъпи в казашкия полк на Оболенски и замина за Белая Церков. Полкът се формира там. А сега го преведоха в моя полк и всеки ден го очакват. Графът отдавна искаше да заминат, но графинята по никакъв начин не се съгласява да напусне Москва, докато синът й не пристигне.
— Завчера ги видях у Архарови. Натали пак се е разхубавила и развеселила. Изпя един романс. Колко лесно минава всичко на някои хора!
— Какво минава? — попита недоволно Пиер. Жули се усмихна.
— Знаете ли, графе, такива рицари като вас има само в романите на madame Suza[7].
— Какъв рицар? Защо? — попита Пиер изчервен.
— Е, недейте, мили графе, c’est la fable de tout Moscou. Je vous admire, ma parole d’honneur.[8]
— Глоба! Глоба! — рече опълченецът.
— Добре де. Колко е отегчително, не може да се говори!
— Qu’est ce qui est la fable de tout Moscou?[9] — каза сърдито Пиер, като стана.
— Оставете, графе. Вие знаете!
— Нищо не зная — каза Пиер.
— Аз знам, че бяхте близки с Натали и затуй… Не, аз винаги съм била по-близка с Вера. Cette chere Vera![10]
— Non, madame[11] — продължи Пиер недоволно. — Съвсем не съм взел ролята на рицар на Ростова и почти месец вече не съм ходил у тях. Но не разбирам жестокостта…
— Qui s’excuse — s’accuse[12] — каза Жули, като се усмихна и замахна с едно парцалче, и за да остане последната дума нейна, веднага промени разговора. — Ами днес научих, че клетата Мари Болконска пристигнала вчера в Москва. Чухте ли, тя загубила баща си.
— Нима? Де е тя? Много бих искал да я видя — рече Пиер.
— Снощи бях с нея. Днес или утре сутринта тя заминава с племенника си за краймосковското си имение.
— Е, какво, как е тя?
— Нищо особено, тъжна е. Но знаете ли кой я спасил? То е цял роман. Nicolas Ростов. Обкръжили я, искали да я убият, ранили прислугата и. Той се хвърлил и я спасил…
— Още един роман — рече опълченецът. — Положително направиха това общо бягство, за да се омъжат всички стари моми. Catiche — една, княжна Болконска — втора.
— Знаете ли, аз наистина мисля, че тя е un petit peu amoureuse du jeune homme[13].
— Глоба! Глоба! Глоба!
— Но как може да се каже това на руски?…
Глава XVII
После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно-патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, — второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорили, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous même, entrez dans la barque et n’en faites pas une barque ne Charon».[1] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
— Вы никому не делаете милости, — сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
— Безухов est ridicule,[2] но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique?[3]
— Штраф! — сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier»[4] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по-русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
— Другой штраф за галлицизм, — сказал русский писатель, бывший в гостиной. — «Удовольствие быть» — не по-русски.
— Вы никому не делаете милости, — продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. — За caustique виновата, — сказала она, — и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, — обратилась она к сочинителю: — у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по-русски. А вот и он, — сказала Жюли. — Quand on…[5] Нет, нет, — обратилась она к ополченцу, — не поймаете. Когда говорят про солнце — видят его лучи, — сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. — Мы только говорили о вас, — с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. — Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
— Ах, не говорите мне про мой полк, — отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. — Он мне так надоел!
— Вы ведь, верно, сами будете командовать им? — сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.
— Нет, — смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. — В меня слишком легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на лошадь…
В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на Ростовых.
— Очень, говорят, плохи дела их, — сказала Жюли. — И он так бестолков — сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.
— Нет, кажется, на днях состоится продажа, — сказал кто-то. — Хотя теперь и безумно покупать что-нибудь в Москве.
— Отчего? — сказала Жюли. — Неужели вы думаете, что есть опасность для Москвы?
— Отчего же вы едете?
— Я? Вот странно. Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д’Арк и не амазонка.
— Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.
— Ежели он сумеет повести дела, он может заплатить все долги, — продолжал ополченец про Ростова.
— Добрый старик, но очень pauvre sire.[6] И зачем они живут тут так долго? Они давно хотели ехать в деревню. Натали, кажется, здорова теперь? — хитро улыбаясь, спросила Жюли у Пьера.
— Они ждут меньшого сына, — сказал Пьер. — Он поступил в казаки Оболенского и поехал в Белую Церковь. Там формируется полк. А теперь они перевели его в мой полк и ждут каждый день. Граф давно хотел ехать, но графиня ни за что не согласна выехать из Москвы, пока не приедет сын.
— Я их третьего дня видела у Архаровых. Натали опять похорошела и повеселела. Она пела один романс. Как все легко проходит у некоторых людей!
— Что проходит? — недовольно спросил Пьер. Жюли улыбнулась.
— Вы знаете, граф, что такие рыцари, как вы, бывают только в романах madame Suza.
— Какой рыцарь? Отчего? — краснея, спросил Пьер.
— Ну, полноте, милый граф, c’est la fable de tout Moscou. Je vous admire, ma parole d’honneur.[7]
— Штраф! Штраф! — сказал ополченец.
— Ну, хорошо. Нельзя говорить, как скучно!
— Qu’est ce qui est la fable de tout Moscou?[8] — вставая, сказал сердито Пьер.
— Полноте, граф. Вы знаете!
— Ничего не знаю, — сказал Пьер.
— Я знаю, что вы дружны были с Натали, и потому… Нет, я всегда дружнее с Верой. Cette chère Véra![9]
— Non, madame,[10] — продолжал Пьер недовольным тоном. — Я вовсе не взял на себя роль рыцаря Ростовой, и я уже почти месяц не был у них. Но я не понимаю жестокость…
— Qui s’excuse — s’accuse,[11] — улыбаясь и махая корпией, говорила Жюли и, чтобы за ней осталось последнее слово, сейчас же переменила разговор. — Каково, я нынче узнала: бедная Мари Болконская приехала вчера в Москву. Вы слышали, она потеряла отца?
— Неужели! Где она? Я бы очень желал увидать ее, — сказал Пьер.
— Я вчера провела с ней вечер. Она нынче или завтра утром едет в подмосковную с племянником.
— Ну что она, как? — сказал Пьер.
— Ничего, грустна. Но знаете, кто ее спас? Это целый роман. Nicolas Ростов. Ее окружили, хотели убить, ранили ее людей. Он бросился и спас ее…
— Еще роман, — сказал ополченец. — Решительно это общее бегство сделано, чтобы все старые невесты шли замуж. Catiche — одна, княжна Болконская — другая.
— Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse du jeune homme.[12]
— Штраф! Штраф! Штраф!
— Но как же это по-русски сказать?…