Лев Толстой
Война и мир (223)

Лев Толстой
Война и мир (223)

XXXVII

Един от докторите, с окървавена престилка и с окървавени малки ръце, в една от които между палеца и кутрето държеше пура (за да не я изцапа), излезе от палатката. Той дигна глава и се заоглежда, но над ранените. Очевидно искаше да си почине малко. Като повъртя известно време надясно и наляво глава, той въздъхна и наведе очи.

— Добре, ей сега — каза той, отговаряйки на фелдшера, който му сечеше княз Андрей, и заповяда да го занесат в палатката.

Сред тълпата на чакащите ранени се чу роптание.

— Личи си, че и на онзи свят само господата ще живеят — рече един.

Внесоха княз Андрей и го сложиха на току-що изчистената маса, от която фелдшерът изплакваше нещо. Княз Андрей не можа да разбере подробно какво имаше в палатката. Жалните охкания от разни страни, мъчителната болка в бедрото, корема и гърба го отвличаха. Всичко, каквото видя наоколо си, се сливаше за него в едно общо впечатление на голо, окървавено човешко тяло, което сякаш изпълваше цялата ниска палатка, както преди няколко седмици, в оня горещ августовски ден, същото тяло изпълваше калното езеро край Смоленския път. Да, то беше същото това тяло, същото chair a canon^[1], гледката на което още тогава, предсказвайки сякаш сегашното, бе предизвикала й него ужас.

В палатката имаше три маси. Двете бяха заети, на третата сложиха княз Андрей. За известно време го оставиха сам и той, без да ще, видя какво ставаше върху другите две маси. На по-близката маса седеше един татарин, навярно казак, ако се съдеше по мундира му, хвърлен до него на земята. Четворица войника го държаха. Един доктор с очила режеше нещо в кафявия му мускулест гръб.

— Ух, ух, ух!… — като че грухтеше татаринът и изведнъж, като дигаше нагоре скулестото си черно, чипоносо лице и се озъбваше, почваше да се дърпа, да подскача и пищи с пронизително-звънлив проточен писък. На другата маса, около която се трупаха много хора, лежеше по гръб едър, пълен човек с отметната назад глава (къдравите коси, цветът им и формата на главата се сториха на княз Андрей много познати). Няколко фелдшера натискаха гърдите на тоя човек и го държаха. Белият му пълен крак бързо и често, непрекъснато се дърпаше в трескави тръпки. Тоя човек припадъчно ридаеше и се задавяше. Двама доктори, мълчаливо — единият беше бледен и трепереше — вършеха нещо над другия червен крак на тоя човек. Като свърши с татарина, върху когото метнаха шинела, очилатият доктор, избърсвайки ръце, приближи до княз Андрей.

Той погледна княз Андрей в лицето и бързо се обърна.

— Съблечете го! Какво стоите? — викна той ядосано на фелдшерите.

Когато фелдшерът с бързащи, запретнати ръце почна да разкопчава копчетата и да съблича дрехите му, княз Андрей си припомни своето първо, най-далечно детинство. Докторът се наведе ниско над раната, опипа я и тежко въздъхна. След това направи знак на някого. И от мъчителната болка вътре в корема княз Андрей загуби съзнание. Когато се свести, разтрошените кости на бедрото бяха извадени, парчета месо изрязани и раната превързана. Пръскаха лицето му с вода. Щом княз Андрей отвори очи, докторът се наведе над него, целуна го мълчаливо в устните и бързо се отдръпна.

След изтърпяното страдание княз Андрей чувствуваше блаженство, каквото отдавна не беше изпитвал. Всичките най-хубави, най-щастливи минути от живота му, особено най-далечното детинство, когато го събличаха и слагаха в креватчето, когато бавачката, приспивайки го, му пееше, когато, забил глава във възглавницата, се чувствуваше щастлив само от съзнанието, че живее, му се струваха дори не като минало, а като действителност.

Докторите се суетяха около ранения, очертанията на чиято глава се сториха познати на княз Андрей, дигаха го и го успокояваха.

— Покажете ми… О-о-о! О! О-о-о-о! — чуваше се неговото прекъсвано от ридания, уплашено и потиснато от страданието стенание. Слушайки тия стенания, на княз Андрей му се доплака. Може би защото умираше без слава, може би защото му беше жално да се раздели с живота, може би от тия невъзвратни детски спомени, може би защото той страдаше, защото другите страдаха и тъй жално стенеше пред него тоя човек — искаше му се да плаче с детски, добри, почти радостни сълзи.

Показаха на ранения отрязания крак в ботуша със засъхнала кръв.

— О! О-о-о-о! — зарида той като жена. Докторът, който бе застанал пред ранения и затулваше лицето му, се дръпна.

„Боже мой! Какво е това? Защо той е тук?“ — каза си княз Андрей.

В нещастния, ридаещ, изнемощял човек, на когото току-що бяха отрязали крака, той позна Анатол Курагин. Държаха Анатол на ръце и му даваха да пие чаша вода, но с треперещите си подути устни той не можеше да хване края на чашата. Анатол тежко хлипаше. „Да, той е; да, тоя човек е свързан с мене чрез нещо близко и тежко — помисли княз Андрей, без още да разбира онова, което беше пред него. — Каква е връзката на тоя човек с моето детинство, с моя живот?“ — питаше се той, без да намери отговор. И изведнъж един нов, неочакван спомен от света на детското, на чистото, от света на любовта изпъкна пред княз Андрей. Той си спомни Наташа, каквато я бе видял за първи път на бала в 1810 година, с тънка шия и тънки ръце, с готово за възторг, уплашено и щастливо лице; и любовта, и нежността към нея още по-живо и по-силно от когато и да било се пробудиха в душата му. Той си спомни сега връзката, която съществуваше между него и тоя човек, загледан мътно в него през сълзите, които изпълваха подутите му очи. Спомни си всичко и възторжена жалост и обич към тоя човек изпълниха щастливото му сърце.

Княз Андрей не можеше да се сдържа повече и заплака с нежни, любовни сълзи над хората, над себе си и над техните и свои заблуди.

„Състрадание, обич към братята, към ония, които ни обичат, към ония, които ни мразят, обич към враговете — да, оная обич, която е проповядвал Бог на земята, на която ме учеше княжна Маря и която аз не разбирах; ето защо ми е било жал за живота, ето го — онова, което ми оставаше, ако бих живял още. Но сега е вече късно. Аз знам това.“

Глава XXXVII

Один из докторов, в окровавленном фартуке и с окровавленными небольшими руками, в одной из которых он между мизинцем и большим пальцем (чтобы не запачкать ее) держал сигару, вышел из палатки. Доктор этот поднял голову и стал смотреть по сторонам, но выше раненых. Он, очевидно, хотел отдохнуть немного. Поводив несколько времени головой вправо и влево, он вздохнул и опустил глаза.

— Ну, сейчас, — сказал он на слова фельдшера, указывавшего ему на князя Андрея, и велел нести его в палатку.

В толпе ожидавших раненых поднялся ропот.

— Видно, и на том свете господам одним жить, — проговорил один.

Князя Андрея внесли и положили на только что очистившийся стол, с которого фельдшер споласкивал что-то. Князь Андрей не мог разобрать в отдельности того, что было в палатке. Жалобные стоны с разных сторон, мучительная боль бедра, живота и спины развлекали его. Все, что он видел вокруг себя, слилось для него в одно общее впечатление обнаженного, окровавленного человеческого тела, которое, казалось, наполняло всю низкую палатку, как несколько недель тому назад в этот жаркий, августовский день это же тело наполняло грязный пруд по Смоленской дороге. Да, это было то самое тело, та самая chair à canon,^[1] вид которой еще тогда, как бы предсказывая теперешнее, возбудил в нем ужас.

В палатке было три стола. Два были заняты, на третий положили князя Андрея. Несколько времени его оставили одного, и он невольно увидал то, что делалось на других двух столах. На ближнем столе сидел татарин, вероятно, казак — по мундиру, брошенному подле. Четверо солдат держали его. Доктор в очках что-то резал в его коричневой, мускулистой спине.

— Ух, ух, ух!… — как будто хрюкал татарин, и вдруг, подняв кверху свое скуластое черное курносое лицо, оскалив белые зубы, начинал рваться, дергаться и визжать пронзительно-звенящим, протяжным визгом. На другом столе, около которого толпилось много народа, на спине лежал большой, полный человек с закинутой назад головой (вьющиеся волоса, их цвет и форма головы показались странно знакомы князю Андрею). Несколько человек фельдшеров навалились на грудь этому человеку и держали его. Белая большая полная нога быстро и часто, не переставая, дергалась лихорадочными трепетаниями. Человек этот судорожно рыдал и захлебывался. Два доктора молча — один был бледен и дрожал — что-то делали над другой, красной ногой этого человека. Управившись с татарином, на которого накинули шинель, доктор в очках, обтирая руки, подошел к князю Андрею. Он взглянул в лицо князя Андрея и поспешно отвернулся.

— Раздеть! Что стоите? — крикнул он сердито на фельдшеров.

Самое первое далекое детство вспомнилось князю Андрею, когда фельдшер торопившимися засученными руками расстегивал ему пуговицы и снимал с него платье. Доктор низко нагнулся над раной, ощупал ее и тяжело вздохнул. Потом он сделал знак кому-то. И мучительная боль внутри живота заставила князя Андрея потерять сознание. Когда он очнулся, разбитые кости бедра были вынуты, клоки мяса отрезаны, и рана перевязана. Ему прыскали в лицо водою. Как только князь Андрей открыл глаза, доктор нагнулся над ним, молча поцеловал его в губы и поспешно отошел.

После перенесенного страдания князь Андрей чувствовал блаженство, давно не испытанное им. Все лучшие, счастливейшие минуты в его жизни, в особенности самое дальнее детство, когда его раздевали и клали в кроватку, когда няня, убаюкивая, пела над ним, когда, зарывшись головой в подушки, он чувствовал себя счастливым одним сознанием жизни, — представлялись его воображению даже не как прошедшее, а как действительность.

Около того раненого, очертания головы которого казались знакомыми князю Андрею, суетились доктора; его поднимали и успокоивали.

— Покажите мне… Ооооо! о! ооооо! — слышался его прерываемый рыданиями, испуганный и покорившийся страданию стон. Слушая эти стоны, князь Андрей хотел плакать. Оттого ли, что он без славы умирал, оттого ли, что жалко ему было расставаться с жизнью, от этих ли невозвратимых детских воспоминаний, оттого ли, что он страдал, что другие страдали и так жалостно перед ним стонал этот человек, но ему хотелось плакать детскими, добрыми, почти радостными слезами.

Раненому показали в сапоге с запекшейся кровью отрезанную ногу.

— О! Ооооо! — зарыдал он, как женщина. Доктор, стоявший перед раненым, загораживая его лицо, отошел.

— Боже мой! Что это? Зачем он здесь? — сказал себе князь Андрей.

В несчастном, рыдающем, обессилевшем человеке, которому только что отняли ногу, он узнал Анатоля Курагина. Анатоля держали на руках и предлагали ему воду в стакане, края которого он не мог поймать дрожащими, распухшими губами. Анатоль тяжело всхлипывал. «Да, это он; да, этот человек чем-то близко и тяжело связан со мною, — думал князь Андрей, не понимая еще ясно того, что было перед ним. — В чем состоит связь этого человека с моим детством, с моею жизнью? — спрашивал он себя, не находя ответа. И вдруг новое, неожиданное воспоминание из мира детского, чистого и любовного, представилось князю Андрею. Он вспомнил Наташу такою, какою он видел ее в первый раз на бале 1810 года, с тонкой шеей и тонкими руками с готовым на восторг, испуганным, счастливым лицом, и любовь и нежность к ней, еще живее и сильнее, чем когда-либо, проснулись в его душе. Он вспомнил теперь ту связь, которая существовала между им и этим человеком, сквозь слезы, наполнявшие распухшие глаза, мутно смотревшим на него. Князь Андрей вспомнил все, и восторженная жалость и любовь к этому человеку наполнили его счастливое сердце.

Князь Андрей не мог удерживаться более и заплакал нежными, любовными слезами над людьми, над собой и над их и своими заблуждениями.

«Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас, любовь к врагам — да, та любовь, которую проповедовал бог на земле, которой меня учила княжна Марья и которой я не понимал; вот отчего мне жалко было жизни, вот оно то, что еще оставалось мне, ежели бы я был жив. Но теперь уже поздно. Я знаю это!»