Лев Толстой
Война и мир (132)

Лев Толстой
Война и мир (132)

IV

Старият граф, който винаги поддържаше грамаден брой ловци и кучета, но сега ги бе предал всички на сина си, през тоя ден; 15 септември, беше в добро настроение и се приготви да отиде и той на лов.

След един час всички бяха до входната площадка. Николай със строго и сериозно изражение, което показваше, че сега няма време да се занимава с дреболии, мина покрай Наташа и Петя, които му разправяха нещо. Той прегледа всичко, изпрати напред една група кучета и ловци за подгонване на дивеча, яхна червеникавия си донски кон и като подсвиркваше на своите кучета, подкара през хармана към полето, отдето се отиваше за забранената Отрадненска гора. Конят на стария граф, червеникав, със светла грива и опашка, наречен Вифлянка, бе воден от коняря на графа, а графът трябваше да отиде направо с бричката до определеното за него място, дето минаваха зверовете.

Бяха доведени петдесет и четири копоя, за които имаше шест души водачи. Освен господата имаше осем души водачи, след които тичаха повече от четиридесет хрътки, тъй че заедно с кучетата на господата бяха тръгнали на лов около сто и тридесет кучета и двадесет конни ловци.

Всяко куче си знаеше господаря и името. Всеки ловец знаеше работата, мястото и назначението си. Щом излязоха от оградата, всички без шум и разговори се проточиха равномерно и спокойно по пътя и из полето, които водеха към Отрадненската гора.

Конете вървяха из полето като по пухкав килим, от време на време цапайки из локви, когато пресичаха пътищата. Мъгливото небе продължаваше незабелязано и равномерно да се спуска към земята, във въздуха беше тихо, топло, беззвучно. От време на време се чуваше ту подсвиркване на ловец, ту пръхтене на кон, ту шибване с камшик или скимтене на куче, което не вървеше в реда си.

Когато минаха около една верста, из мъглата се показаха насреща им още петима конници с кучета. Начело яздеше бодър, хубав старец с големи побелели мустаци.

— Здравейте, вуйчо — рече Николай, когато старецът приближи до него.

— Чиста работа марш!… Тъй си и знаех — заговори вуйчото (той беше далечен роднина, не богат съсед на Ростови), — тъй си и знаех, че няма да се стърпиш, и добре е, че си тръгнал. Чиста работа марш! (Това беше любимата поговорка на вуйчото.) Веднага заеми гората, защото моят Гирчик ми съобщи, че Илагиновите хора са в Корники; та — чиста работа марш! — ще ти вземат под носа дивеча.

— Там отивам. Какво, да се съберат ли кучетата? — попита Николай. — Да се съберат…

Събраха копоите заедно и вуйчото с Николай тръгнаха един до друг. Наташа, обвита в шалове, изпод които се съзираше оживеното й, с блеснали очи лице, пристигна до тях, препускайки, придружена от Петя и Михайло ловеца, които не се отделяха от нея, и от берейтора, когото бяха прикрепили при нея като бавачка. Петя се смееше за нещо си, удряше и дърпаше своя кон. Наташа изкусно и сигурно седеше на своя вран Арабчик и със сигурна ръка, без усилие, отведнъж го спря.

Вуйчото погледна неодобрително Петя и Наташа. Той не обичаше да смесва заедно забавление със сериозен лов.

— Здравейте, вуйчо, и ние сме тръгнали — извика Петя.

— Здравейте, здравейте, ама да не изпотъпчете кучетата — рече строго вуйчото.

— Николенка, какво чудесно куче е Трунила! Веднага ме позна — каза Наташа за любимия си копой.

„Трунила преди всичко не е куче, а копой“ — помисли Николай и погледна строго сестра си, като се помъчи да й даде да почувствува разстоянието, което трябваше да ги разделя в тоя миг. Наташа разбра това.

— Вуйчо, вие недейте мисли, че ще пречим на когото и да било — каза Наташа. — Ние ще застанем на мястото си и няма да помръднем.

— И добре ще направите, мила графинке — отговори вуйчото. — Само да не паднете от коня — добави той, — че инак — чиста работа марш! — няма на какво да седите.

Забранената Отрадненска гора се виждаше на около сто сажена и водачите на кучетата се приближаваха към нея. Ростов, заедно с вуйчото, реши окончателно отде ще пускат кучетата, показа на Наташа мястото, дето тя трябваше да стои и дето съвсем нищо не можеше да мине, и тръгна над дола за към гората.

— Е, племенниче, ти заставаш срещу големия вълк — каза вуйчото, — дано не го изтървеш.

— Както се случи — отговори Ростов. — Карай, фюйт! — извика той, отвръщайки с тоя зов на онова, което бе казал вуйчото.

Карай беше стар и грозен космат пес, известен с това, че сам е хващал голям вълк.

Старият граф, който знаеше ловджийската буйност на сина си, побърза да не закъснее й още преди водачите на кучетата да стигнат до мястото, Иля Андреич, весел, румен, с подрусващи се бузи, пристигна през поникналите зимни посеви в бричката, запрегната с врани коне, до определената му вълча пътека и като опъна шубичката си и надяна ловното снаряжение, възседна гладката си, охранена, кротка и добра, побеляла като него Вифлянка. Върнаха конете с бричката. Макар по душа да не беше ловец, граф Иля Андреич знаеше добре ловните закони, влезе в окрайнината на храсталаците, до които бе застанал, взе в ръце поводите, натъкми се на седлото и като се почувствува готов, погледна усмихнат наоколо си.

Близо до него бе застанал камердинерът му, отдавнашен, но натежнял ездач, Семьон Чекмар. Чекмар държеше на ремък три буйни, но също тъй затлъстели като господаря и коня големи вълкодави. Две умни, стари кучета легнаха без ремъци. На около сто крачки по-далеч, в окрайнината, бе застанал друг коняр на графа, Митка, луд ездач и страстен ловец. По стар навик преди лова графът изпи една сребърна чашка домашна ягодовка, хапна и пийна половин бутилка от любимото си бордо.

От виното и ездата Иля Андреич се бе позачервил; очите му, замъглени от влага, блестяха особено и увит в шубичката, седнал на седлото, той приличаше на дете, приготвено за разходка.

Слаб, с хлътнали страни, нагласил вече своята работа, Чекмар поглеждаше към господаря си, с когото тридесет години бяха живели като най-близки хора, и разбирайки веселото му настроение, очакваше приятен разговор. Едно трето лице пристигна предпазливо (личеше, че то е учено) иззад гората и се спря до графа. Това лице бе един старец с бяла брада, женско манто и висока качулка. Той беше шутът Настася Ивановна.

— Е, Настася Ивановна — смигна му графът и каза шепнешком, — само да прогониш звяра, и ще видиш какво ще те направи Данило.

— Че как… да не съм вчерашен — рече Настася Ивановна.

— Ш-ш-ш-ш! — зашътка графът и се обърна към Семьон.

— Видя ли Наталя Илинишна? — попита го той. — Де е тя?

— Те с Пьотр Илич са застанали до Жаровите гъсталаци — отговори Семьон, усмихвайки се. — Дама е, а пък има голямо желание.

— Ти чудиш ли се, Семьон, как язди тя… а? — рече графът. — Не пада по-долу от мъж!

— Как да не се чудя? Смело, майсторски!

— А Николаша де е? Над Лядовския връх ли? — питаше все шепнешком графът.

— Тъй вярно. Той знае де да застане. Тъй го бива в ездата, че ние с Данило по някой път се чудим — рече Семьон, който знаеше как да угоди на господаря си.

— Хубаво язди, а? А какъв е, когато седи на коня, а?

— Да го изпишеш на картина! Както оня ден, когато погна от Заварзинските гъсталаци лисицата. Като почна да препуска през ливадите, ужас — конят за хиляда рубли, пък ездачът — цена няма! Да, де ще намериш такъв юначага!

— Ще намериш… — повтори графът, явно съжалявайки, че приказките на Семьон толкова скоро спряха. — Ще намериш… — рече той, като разгърна пешовете на шубичката и извади табакерката си.

— Оня ден, като излезе от литургия с всичките си ордени, Михаил Сидорич… — Семьон не довърши, тъй като в тихия въздух ясно чу звукове от гонитба с вой само от два-три копоя. Той наведе глава, ослуша се и мълком се закани на господаря си. — Тичат по дирите на вълчата челяд… — прошепна той — право към Лядовската я подкараха.

Графът, забравил да махне от лице усмивката си, гледаше в далечината пред себе си храсталаците между двете гори и държеше в ръка табакерката си, без да смърка. След лая на кучетата се разнесе сигнал срещу вълка, даден от басовия рог на Данило; цялата група кучета се присъедини към първите три и се чу как копоите ревнаха в един глас с оня особен вой, който беше признак за гонитба на вълк. Водачите вече не насъскваха, а само улюлюкаха и през всичките гласове изпъкваше гласът на Данило, ту басов, ту пронизително-тънък. Гласът на Данило сякаш изпълваше цялата гора, излизаше от гората и звучеше далеч в полето.

Графът и неговият коняр се ослушваха мълком няколко секунди и се убедиха, че кучетата се разделиха на две групи: едната — по-голямата, която ревеше особено разпалено, почна да се отдалечава, а другата група хукна покрай гората, край графа, и при нея се чу улюлюкането на Данило. Тия два звука от гонитбата се сливаха и преливаха, но и двата се отдалечаваха. Семьон въздъхна и се наведе да оправи ремъчето, в което се бе заплело младото куче; графът също въздъхна и като съзря в ръката си табакерката, отвори я и взе една щипка.

— Назад! — извика Семьон на кучето, което излезе пред окрайнината. Графът трепна и изтърва табакерката. Настася Ивановна слезе и понечи да я дигне.

Графът и Семьон го гледаха. Изведнъж, както често се случва, звукът на гоненето се приближи мигновено, сякаш лаещите уста на кучетата и улюлюкането на Данило бяха току пред самите тях.

Графът погледна наоколо си и видя вдясно Митка, който гледаше опулен графа и като дигна калпака си, сочеше му напреде, от другата страна.

— Внимавай! — викна той с такъв глас, от който личеше, че тая дума отдавна се мъчеше да излезе от устните му. И препусна към графа, след като отвърза кучетата.

Графът и Семьон изскочиха от окрайнината и видяха вляво от себе си един вълк, който с меко клатушкане подскачаше тихо по-наляво от тях към същата окрайнина, дето стояха те. Злите кучета изскимтяха и като се отскубнаха от ремъците, хукнаха към вълка покрай краката на конете.

Вълкът спря да бяга, обърна към кучетата тромаво, като болен от задуха главата си с изпъкнало чело и все тъй меко заклатушкан, скочи веднъж, дваж, махна с опашка и се скри в окрайнината. В същия миг от противоположната окрайнина с рев, който приличаше на плач, скочи объркано един, втори, трети копой и цялата група се понесе из полето, по същото място, дето бе изтичал вълкът. След копоите клоните на лещака се раздвижиха и се показа сиво-кафявият, почернял от пот кон на Данило. На дългия му гръб седеше Данило, свит и наведен напред, без калпак, с разчорлени бели коси над червеното потно лице.

— Улюлюлю, улюлю!… — викаше той.

Когато видя графа, в очите му блесна мълния.

— Г…! — извика той, като се закани на графа с дигнат камшик — Про… ха вълка!… Ловци! — И сякаш без да удостои сконфузения уплашен граф с повече приказки, шибна с всичката злоба, събрана срещу графа, хлътналите мокри хълбоци на кафявия кон и препусна след копоите. Графът стоеше като наказан, озърташе се и с усмивката си се мъчеше да предизвика в Семьон съжаление към своето положение. Но Семьон вече го нямаше: избикаляйки храстите, той препускаше да отреже пътя на вълка към гората. Водачите също така искаха да пресекат от две страни пътя на звяра. Но вълкът тръгна през храстите и ни един ловец не го хвана.

Глава IV

Старый граф, всегда державший огромную охоту, теперь же передавший всю охоту в ведение сына, в этот день, 15-го сентября, развеселившись, собрался сам тоже выехать.

Через час вся охота была у крыльца. Николай с строгим и серьезным видом, показывавшим, что некогда теперь заниматься пустяками, прошел мимо Наташи и Пети, которые что-то рассказывали ему. Он осмотрел все части охоты, послал вперед стаю и охотников в заезд, сел на своего рыжего донца и, подсвистывая собак своей своры, тронулся через гумно в поле, ведущее к отрадненскому заказу. Лошадь старого графа, игреневого меренка, называемого Вифлянкой, вел графский стремянной; сам же он должен был прямо выехать в дрожечках на оставленный ему лаз.

Всех гончих выведено было 54 собаки, под которыми, доезжачими и выжлятниками, выехало 6 человек. Борзятников кроме господ было 8 человек, за которыми рыскало более 40 борзых, так что с господскими сворами выехало в поле около 130-ти собак и 20-ти конных охотников.

Каждая собака знала хозяина и кличку. Каждый охотник знал свое дело, место и назначение. Как только вышли за ограду, все без шуму и разговоров равномерно и спокойно растянулись по дороге и полю, ведшими к отрадненскому лесу.

Как по пушному ковру шли по полю лошади, изредка шлепая по лужам, когда переходили через дороги. Туманное небо продолжало незаметно и равномерно спускаться на землю; в воздухе было тихо, тепло, беззвучно. Изредка слышались то подсвистыванье охотника, то храп лошади, то удар арапником или взвизг собаки, не шедшей на своем месте.

Отъехав с версту, навстречу Ростовской охоте из тумана показалось еще пять всадников с собаками. Впереди ехал свежий, красивый старик с большими седыми усами.

— Здравствуйте, дядюшка, — сказал Николай, когда старик подъехал к нему.

— Чистое дело марш!… Так и знал, — заговорил дядюшка (это был дальний родственник, небогатый сосед Ростовых), — так и знал, что не вытерпишь, и хорошо, что едешь. Чистое дело марш! (Это была любимая поговорка дядюшки.) — Бери заказ сейчас, а то мой Гирчик донес, что Илагины с охотой в Корниках стоят; они у тебя — чистое дело марш! — под носом выводок возьмут.

— Туда и иду. Что же, свалить стаи? — спросил Николай, — свалить…

Гончих соединили в одну стаю, и дядюшка с Николаем поехали рядом. Наташа, закутанная платками, из-под которых виднелось оживленное с блестящими глазами лицо, подскакала к ним, сопутствуемая не отстававшими от нее Петей и Михайлой-охотником и берейтором, который был приставлен нянькой при ней. Петя чему-то смеялся и бил, и дергал свою лошадь. Наташа ловко и уверенно сидела на своем вороном Арабчике и верной рукой, без усилия, осадила его.

Дядюшка неодобрительно оглянулся на Петю и Наташу. Он не любил соединять баловство с серьезным делом охоты.

— Здравствуйте, дядюшка, и мы едем! — прокричал Петя.

— Здравствуйте-то здравствуйте, да собак не передавите, — строго сказал дядюшка.

— Николенька, какая прелестная собака, Трунила! он узнал меня, — сказала Наташа про свою любимую гончую собаку.

«Трунила, во-первых, не собака, а выжлец», подумал Николай и строго взглянул на сестру, стараясь ей дать почувствовать то расстояние, которое должно было их разделять в эту минуту. Наташа поняла это.

— Вы, дядюшка, не думайте, чтобы мы помешали кому-нибудь, — сказала Наташа. Мы станем на своем месте и не пошевелимся.

— И хорошее дело, графинечка, — сказал дядюшка. — Только с лошади-то не упадите, — прибавил он: — а то — чистое дело марш! — не на чем держаться-то.

Остров отрадненского заказа виднелся саженях во ста, и доезжачие подходили к нему. Ростов, решив окончательно с дядюшкой, откуда бросать гончих и указав Наташе место, где ей стоять и где никак ничего не могло побежать, направился в заезд над оврагом.

— Ну, племянничек, на матерого становишься, — сказал дядюшка: чур не гладить (протравить).

— Как придется, отвечал Ростов. — Карай, фюит! — крикнул он, отвечая этим призывом на слова дядюшки. Карай был старый и уродливый, бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матерого волка. Все стали по местам.

Старый граф, зная охотничью горячность сына, поторопился не опоздать, и еще не успели доезжачие подъехать к месту, как Илья Андреич, веселый, румяный, с трясущимися щеками, на своих вороненьких подкатил по зеленям к оставленному ему лазу и, расправив шубку и надев охотничьи снаряды, влез на свою гладкую, сытую, смирную и добрую, поседевшую как и он, Вифлянку. Лошадей с дрожками отослали. Граф Илья Андреич, хотя и не охотник по душе, но знавший твердо охотничьи законы, въехал в опушку кустов, от которых он стоял, разобрал поводья, оправился на седле и, чувствуя себя готовым, оглянулся улыбаясь.

Подле него стоял его камердинер, старинный, но отяжелевший ездок, Семен Чекмарь. Чекмарь держал на своре трех лихих, но также зажиревших, как хозяин и лошадь, — волкодавов. Две собаки, умные, старые, улеглись без свор. Шагов на сто подальше в опушке стоял другой стремянной графа, Митька, отчаянный ездок и страстный охотник. Граф по старинной привычке выпил перед охотой серебряную чарку охотничьей запеканочки, закусил и запил полубутылкой своего любимого бордо.

Илья Андреич был немножко красен от вина и езды; глаза его, подернутые влагой, особенно блестели, и он, укутанный в шубку, сидя на седле, имел вид ребенка, которого собрали гулять. Худой, со втянутыми щеками Чекмарь, устроившись с своими делами, поглядывал на барина, с которым он жил 30 лет душа в душу, и, понимая его приятное расположение духа, ждал приятного разговора. Еще третье лицо подъехало осторожно (видно, уже оно было учено) из-за леса и остановилось позади графа. Лицо это был старик в седой бороде, в женском капоте и высоком колпаке. Это был шут Настасья Ивановна.

— Ну, Настасья Ивановна, — подмигивая ему, шопотом сказал граф, — ты только оттопай зверя, тебе Данило задаст.

— Я сам… с усам, — сказал Настасья Ивановна.

— Шшшш! — зашикал граф и обратился к Семену.

— Наталью Ильиничну видел? — спросил он у Семена. — Где она?

— Они с Петром Ильичем от Жаровых бурьяно встали, — отвечал Семен улыбаясь. — Тоже дамы, а охоту большую имеют.

— А ты удивляешься, Семен, как она ездит… а? — сказал граф, — хоть бы мужчине в пору!

— Как не дивиться? Смело, ловко.

— А Николаша где? Над Лядовским верхом что ль? — всё шопотом спрашивал граф.

— Так точно-с. Уж они знают, где стать. Так тонко езду знают, что мы с Данилой другой раз диву даемся, — говорил Семен, зная чем угодить барину.

— Хорошо ездит, а? А на коне-то каков, а?

— Картину писать! Как намеднись из Заварзинских бурьянов помкнули лису. Они перескакивать стали, от уймища, страсть — лошадь тысяча рублей, а седоку цены нет. Да уж такого молодца поискать!

— Поискать… — повторил граф, видимо сожалея, что кончилась так скоро речь Семена. — Поискать? — сказал он, отворачивая полы шубки и доставая табакерку.

— Намедни как от обедни во всей регалии вышли, так Михаил-то Сидорыч… — Семен не договорил, услыхав ясно раздававшийся в тихом воздухе гон с подвыванием не более двух или трех гончих. Он, наклонив голову, прислушался и молча погрозился барину. — На выводок натекли… — прошептал он, прямо на Лядовской повели.

Граф, забыв стереть улыбку с лица, смотрел перед собой вдаль по перемычке и, не нюхая, держал в руке табакерку. Вслед за лаем собак послышался голос по волку, поданный в басистый рог Данилы; стая присоединилась к первым трем собакам и слышно было, как заревели с заливом голоса гончих, с тем особенным подвыванием, которое служило признаком гона по волку. Доезжачие уже не порскали, а улюлюкали, и из-за всех голосов выступал голос Данилы, то басистый, то пронзительно-тонкий. Голос Данилы, казалось, наполнял весь лес, выходил из-за леса и звучал далеко в поле.

Прислушавшись несколько секунд молча, граф и его стремянной убедились, что гончие разбились на две стаи: одна большая, ревевшая особенно горячо, стала удаляться, другая часть стаи понеслась вдоль по лесу мимо графа, и при этой стае было слышно улюлюканье Данилы. Оба эти гона сливались, переливались, но оба удалялись. Семен вздохнул и нагнулся, чтоб оправить сворку, в которой запутался молодой кобель; граф тоже вздохнул и, заметив в своей руке табакерку, открыл ее и достал щепоть. «Назад!» крикнул Семен на кобеля, который выступил за опушку. Граф вздрогнул и уронил табакерку. Настасья Ивановна слез и стал поднимать ее.

Граф и Семен смотрели на него. Вдруг, как это часто бывает, звук гона мгновенно приблизился, как будто вот, вот перед ними самими были лающие рты собак и улюлюканье Данилы.

Граф оглянулся и направо увидал Митьку, который выкатывавшимися глазами смотрел на графа и, подняв шапку, указывал ему вперед, на другую сторону.

— Береги! — закричал он таким голосом, что видно было, что это слово давно уже мучительно просилось у него наружу. И поскакал, выпустив собак, по направлению к графу.

Граф и Семен выскакали из опушки и налево от себя увидали волка, который, мягко переваливаясь, тихим скоком подскакивал левее их к той самой опушке, у которой они стояли. Злобные собаки визгнули и, сорвавшись со свор, понеслись к волку мимо ног лошадей.

Волк приостановил бег, неловко, как больной жабой, повернул свою лобастую голову к собакам, и также мягко переваливаясь прыгнул раз, другой и, мотнув поленом (хвостом), скрылся в опушку. В ту же минуту из противоположной опушки с ревом, похожим на плач, растерянно выскочила одна, другая, третья гончая, и вся стая понеслась по полю, по тому самому месту, где пролез (пробежал) волк. Вслед за гончими расступились кусты орешника и показалась бурая, почерневшая от поту лошадь Данилы. На длинной спине ее комочком, валясь вперед, сидел Данила без шапки с седыми, встрепанными волосами над красным, потным лицом.

— Улюлюлю, улюлю!… — кричал он. Когда он увидал графа, в глазах его сверкнула молния.

— Ж… — крикнул он, грозясь поднятым арапником на графа.

— Про…ли волка-то!… охотники! — И как бы не удостоивая сконфуженного, испуганного графа дальнейшим разговором, он со всей злобой, приготовленной на графа, ударил по ввалившимся мокрым бокам бурого мерина и понесся за гончими. Граф, как наказанный, стоял оглядываясь и стараясь улыбкой вызвать в Семене сожаление к своему положению. Но Семена уже не было: он, в объезд по кустам, заскакивал волка от засеки. С двух сторон также перескакивали зверя борзятники. Но волк пошел кустами и ни один охотник не перехватил его.