Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
XII
До 1 септември, тоест до навечерието на неприятелското влизане в Москва, Ростови стояха в града.
След постъпването на Петя в казашкия полк на Оболенски и заминаването му за Белая Церков, дето се формираше тоя полк, графинята бе обзета от страх. Мисълта, че и двамата й сина са на война, че и двамата излязоха изпод крилото й, че днес или утре всеки от тях, а може би и двамата могат да бъдат убити, както тримата сина на една нейна позната, за първи път сега, това лято, изпъкна с жестока яснота в ума й. Тя се опитваше да изиска Николай да си дойде, искаше тя самата да отиде при Петя да го настани някъде в Петербург, но излезе, че и едното, и другото са невъзможни. Петя не можеше да бъде върнат освен заедно с полка си или чрез преместване в друг действуващ полк. Николай се намираше нейде в армията и след последното си писмо, в което подробно описваше срещата си с княжна Маря, не се обаждаше. Графинята по цели нощи не спеше и когато заспиваше, сънуваше, че синовете й са убити. След много съвети и преговори графът най-сетне измисли средство да успокои графинята. Той премести Петя от полка на Оболенски в полка на Безухов, който се формираше около Москва. Макар че Петя оставаше на военна служба, при това преместване графинята имаше утехата, че ще вижда поне единия от синовете си под своето крило, и се надяваше да нагласи своя Петя тъй, че вече да не го изпуска и да го записва винаги в такива служебни места, отдето да не попадне никак в сражение. Докато само Nicolas беше в опасност, на графинята й се струваше (и тя дори се чувствуваше виновна за това), че обича най-големия повече от всичките си останали деца; но когато най-малкият, немирникът Петя, който не се учеше, чупеше всичко в къщи и беше дотегнал на всички, тоя чипонос Петя, с веселите си черни очи, свежа руменина и едва поникнал мъх по бузите, попадна там, при тия големи, страшни, жестоки мъже, които там нещо се сражават и намират нещо радостно в това — тогава на майката се стори, че тъкмо него е обичала повече, много повече от всичките си деца. Колкото по̀ наближаваше времето, когато трябваше да се върне в Москва очакваният Петя, толкова повече растеше безпокойството на графинята. Тя мислеше вече, че никога не ще дочака това щастие. Присъствието не само на Соня, но и на обичната й Наташа, дори на съпруга дразнеше графинята. „Какво ме интересуват те, никой друг не ми трябва освен Петя!“ — мислеше тя.
През последните дни на август Ростови получиха второ писмо от Николай. Той им пишеше от Воронежка губерния, дето бе изпратен за коне. Това писмо не успокои графинята. Като знаеше, че единият й син е вън от опасност, тя още по-силно почна да се тревожи за Петя.
Макар че почти всички познати на Ростови бяха изпозаминали още от 20 август, макар всички да увещаваха графинята да заминат колкото може по-скоро, тя не искаше да слуша за заминаване, докато не се върнеше нейното съкровище, обожаемият Петя. На 28 август Петя пристигна. Болезнено-страстната нежност, с която майката го посрещна, не се хареса на шестнадесетгодишния офицер. Макар че майка му бе скрила от него намерението си да не го изпуска вече изпод крилцето си, Петя разбра замислите й и страхувайки се инстинктивно да не се разнежничи с майка си, да не стане като жена (тъй си мислеше той), държа се студено с нея, избягваше я и през престоя си в Москва беше изключително с Наташа, към която винаги изпитваше особена, почти любовна братска нежност.
Поради обикновеното безгрижие на графа на 28 август нищо още не бе готово за заминаване и очакваните от рязанското и краймосковското село каруци, за да се натовари от къщи цялото имущество, дойдоха едва на 30-и.
От 28 до 31 август цяла Москва беше в залисия и движение. През Дорогомиловската застава всеки ден докарваха и разкарваха из Москва хиляди ранени в Бородинското сражение, а хиляди каруци, с жителите и имуществата им, излизаха през другите застави. Въпреки позивите на Растопчин или независимо от тях, или като последица от тях из града се разпространяваха най-противоречиви и чудновати новини. Един разправяше, че е заповядано никой да не заминава; друг, напротив, казваше, че са дигнали всички икони от църквите и че насила изселват всички; някой разправяше, че след Бородинското имало друго сражение, в което французите били разбити; друг казваше, напротив, че цялата руска войска е унищожена; някой разправяше за Московското опълчение, което с духовенството начело щяло да отиде на Три Гори; друг тайничко разказваше, че на Августин е заповядано да не заминава, че са заловени изменници, че селяните се бунтуват и ограбват ония, които заминават, и т.н., и т.н. Но това само се разправяше, а всъщност и ония, които заминаваха, и ония, които оставаха (макар че още не бе станал съветът във Фили, на който бе решено да се изостави Москва), всички чувствуваха, макар и да не го казваха, че Москва непременно ще бъде оставена и че колкото е възможно по-скоро трябва да се махат и да спасяват имуществото си. Чувствуваше се, че всичко изведнъж трябва да се разкъса и промени, но до 1-и още нищо не се бе променило. Както престъпникът, когото водят на смърт, знае, че след малко ще трябва да загине, но все още поглежда наоколо си и оправя накриво наложената си шапка, така и Москва продължаваше неволно обикновения си живот, макар да знаеше, че е близко времето на гибелта, когато ще се разкъсат всички условни отношения в живота, на който бяха свикнали да се подчиняват.
През тия три дни, които предшествуваха завземането на Москва, цялото семейство Ростови имаше различни житейски залисии. Главата на семейството, граф Иля Андреич, ходеше непрекъснато из града, събирайки от всички страни слуховете, които се носеха, а в къщи даваше общи, повърхностни и бързи нареждания по приготовленията за заминаване.
Графинята надзираваше прибирането на нещата, беше недоволна от всичко и ходеше подир Петя, който непрестанно бягаше от нея, ревнуваше го от Наташа, с която той прекарваше всичкото си време. Единствена Соня се разпореждаше с практическата страна на работата: прибирането на нещата. Но напоследък Соня беше особено тъжна и мълчалива. Писмото на Nicolas, в което той споменаваше за княжна Маря, предизвика в нейно присъствие радостните разсъждения на графинята, че тя виждала Божи пръст в срещата на княжна Маря с Nicolas.
— Когато Болконски беше годеник на Наташа, аз никак не се радвах — каза графинята, — но винаги съм желала и имам предчувствие, че Николенка ще се ожени за княжната. И колко хубаво би било това!
Соня чувствуваше, че това беше истина, че единствената възможност за поправяне работите на Ростови бе женитбата за богата мома и че княжната беше добра партия. Но много й беше мъчно. И макар че й беше мъчно или може би тъкмо поради скръбта си тя пое върху себе си всичките тежки грижи по нарежданията за прибирането и натоварването на нещата и по цели дни беше заета. Когато трябваше да заповядат нещо, графът и графинята се обръщаха към нея. Петя и Наташа, напротив, не само че не помагаха на родителите си, но най-често дотягаха и пречеха на всички в къщи. И почти целия ден техните тичания, викове и безпричинен смях се чуваха из къщи. Те се смееха и радваха съвсем не защото имаше някаква причина за смеха им; но им беше радостно и весело на душата и затуй, каквото и да се случеше, за тях всичко беше причина да се радват и смеят. На Петя му беше весело, че като бе заминал от къщи момче, върнал се бе (както всички му казваха) юнак-мъж; весело му беше, че си е в къщи, че от Белая Церков, дето нямаше надежда да участвува скоро в сражение, се намери в Москва, дето тия дни ще се бият; и най-главно, весело му беше от това, че Наташа, на чието настроение той винаги се подчиняваше, беше весела. Наташа пък беше весела, защото твърде дълго беше тъжна и сега нищо не й напомняше причината на тъгата, и беше здрава. Тя беше весела още и поради това, че имаше човек, който се възхищаваше от нея (възхищението на другите беше оная смазка на колелата, която беше необходима, за да може машината й да се движи съвсем свободно), и Петя се възхищаваше от нея. А най-важното, те бяха весели, защото войната бе досам Москва, че ще се сражават до заставите, че раздават оръжие, че всички бягат, заминават за някъде, че изобщо става нещо необикновено, което винаги е радостно за човека, особено за млад човек.
Глава XII
Ростовы до 1-го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из-под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда-нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где-то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что-то сражаются и что-то в этом находят радостного, — тогда матери показалось, что его-то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» — думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20-го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно-страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из-под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30-го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не велено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), — все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1-го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот-вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.
В продолжение этих трех дней, предшествовавших пленению Москвы, все семейство Ростовых находилось в различных житейских хлопотах. Глава семейства, граф Илья Андреич, беспрестанно ездил по городу, собирая со всех сторон ходившие слухи, и дома делал общие поверхностные и торопливые распоряжения о приготовлениях к отъезду.
Графиня следила за уборкой вещей, всем была недовольна и ходила за беспрестанно убегавшим от нее Петей, ревнуя его к Наташе, с которой он проводил все время. Соня одна распоряжалась практической стороной дела: укладываньем вещей. Но Соня была особенно грустна и молчалива все это последнее время. Письмо Nicolas, в котором он упоминал о княжне Марье, вызвало в ее присутствии радостные рассуждения графини о том, как во встрече княжны Марьи с Nicolas она видела промысл божий.
— Я никогда не радовалась тогда, — сказала графиня, — когда Болконский был женихом Наташи, а я всегда желала, и у меня есть предчувствие, что Николинька женится на княжне. И как бы это хорошо было!
Соня чувствовала, что это была правда, что единственная возможность поправления дел Ростовых была женитьба на богатой и что княжна была хорошая партия. Но ей было это очень горько. Несмотря на свое горе или, может быть, именно вследствие своего горя, она на себя взяла все трудные заботы распоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята. Граф и графиня обращались к ней, когда им что-нибудь нужно было приказывать. Петя и Наташа, напротив, не только не помогали родителям, но большею частью всем в доме надоедали и мешали. И целый день почти слышны были в доме их беготня, крики и беспричинный хохот. Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что была причина их смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все, что ни случалось, было для них причиной радости и смеха. Пете было весело оттого, что, уехав из дома мальчиком, он вернулся (как ему говорили все) молодцом-мужчиной; весело было оттого, что он дома, оттого, что он из Белой Церкви, где не скоро была надежда попасть в сраженье, попал в Москву, где на днях будут драться; и главное, весело оттого, что Наташа, настроению духа которой он всегда покорялся, была весела. Наташа же была весела потому, что она слишком долго была грустна, и теперь ничто не напоминало ей причину ее грусти, и она была здорова. Еще она была весела потому, что был человек, который ею восхищался (восхищение других была та мазь колес, которая была необходима для того, чтоб ее машина совершенно свободно двигалась), и Петя восхищался ею. Главное же, веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие, что все бегут, уезжают куда-то, что вообще происходит что-то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенности для молодого.