Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
XXVI
Към четири часа след обяд войските на Мюра влизаха в Москва! Начело беше отряд вюртембергски хусари, а по-назад, с голяма свита, яздеше самият неаполитански крал.
Към средата на Арбат, близо до Никола Явленни, Мюра спря, очаквайки известия от челния отряд — в какво положение се намира градската крепост — „le Kremlin“.
Около Мюра се бе събрала малка група хора от останалите в Москва жители. Всички с плахо недоумение гледаха чудноватия, окичен с пера и злато дългокос началник.
— Какво, да не би той да е царят им? Бива си го — чуваха се тихи гласове.
Преводачът се приближи до групата.
— Снеми шапката… шапката — обадиха се в тълпата, обръщайки се един към друг. Преводачът се обърна към един стар дворник и го попита далеч ли е Кремъл. Дворникът, който се вслушваше с недоумение в чуждия за него полски акцент, а от говора на преводача не проумяваше, че това е руска реч, не разбираше какво му казваха и се криеше зад другите.
Мюра се приближи до преводача и му заповяда да попита де са руските войски. Един от русите разбра какво го питат и няколко гласа почнаха изведнъж да отговарят на преводача. Един френски офицер от челния отряд дойде при Мюра и му доложи, че портите на крепостта са затрупани и че там навярно има засада.
— Добре — рече Мюра и като се обърна към един от господата на свитата си, заповяда четири леки оръдия да излязат и да обстрелят портите.
Артилерията излезе напред в тръс, като изпревари колоната, която вървеше след Мюра, и тръгна по Арбат. Като слезе до края на Вздвиженка, артилерията спря и се строи на площада. Няколко френски офицери се разпореждаха с топовете, като ги поставяха и гледаха Кремъл с далекогледи.
В Кремъл камбаните биеха за вечерня и тоя звън смущаваше французите. Те предполагаха, че това е зов към народа да грабне оръжие. Няколко пехотни войници се завтекоха до Кутафевските порти. В портите бяха сложени греди и дъсчени щитове. Щом един офицер с команда войници почна да прибягва към тях, откъм портите се чуха два пушечни изстрела. Генералът при топовете викна на офицера някаква команда и офицерът, заедно с войниците, изтича назад.
Още три изстрела се чуха от портите.
Един куршум засегна в крака един френски войник и чудноват вик от няколко гласа се разнесе иззад дървените щитове. По лицата на французите — генерала, офицерите и войниците, предишното изражение на веселост и на спокойствие, едновременно, като по команда, се превърна в упорито, съсредоточено изражение на готовност за борба и страдание. За тях всички, като се почне от маршала до последния войник, това място не беше Вздвиженка, Моховая, Кутафя и Троицки порти, а нова местност на ново полесражение, което ще бъде навярно кръвопролитно. И всички се приготвиха за това сражение. Виковете от портите затихнаха. Оръдията бяха изкарани напред. Артилеристите отърсиха пепел от запалките. Офицерът изкомандува: „Feu!“[1] и два свистящи тенекиени звука се чуха един след друг. Картечните куршуми затрещяха по камъка на вратите, по гредите и щитовете; и две облачета дим се полюшнаха на площада.
Няколко мига след като затихна тътенът от изстрелите срещу каменния Кремъл, над главите на французите се чу странен звук. Грамадно ято гарги се вдигна над стените и с грачене и шум на хиляди криле се завъртя из въздуха. Едновременно с тоя звук от портите се чу самотен човешки вик и през дима се появи фигура на човек без шапка и в кафтан. Дигнал пушка, той се прицелваше във французите. „Feu!“ — повтори артилерийският офицер и в едно и също време се чуха един пушечен и два топовни гърмежа. Димът отново закри портите.
Зад дървените щитове вече нищо не мърдаше и пехотни френски войници с офицерите си тръгнаха към портите. Там лежаха трима ранени и четворица убити. Двама души в кафтани бягаха покрай стените към Знаменка.
— Enlevez-moi ca[2] — каза офицерът, сочейки гредите и труповете; и французите, след като доубиха ранените, преметнаха труповете долу, зад оградата. Никой не знаеше кои бяха тия хора. „Enlevez-moi ca“ — казаха само за тях и ги изхвърлиха, а после ги дигнаха, за да не вонят. Единствен Тиер посвети на спомена за тях няколко красноречиви реда: „Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s’etaient empares des fusils de l’arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les francais. On en sabra quelques uns et on purgea le Kremlin de leur presence.“[3]
Доложиха на Мюра, че пътят е разчистен. Французите влязоха през портите и почнаха да се настаняват на лагер по Сенатския площад. Войниците изхвърляха столове през прозорците на сената по площада и палеха огньове.
Други отряди минаваха през Кремъл и се настаняваха по Маросейка, Лубянка и Покровка. Трети се настаняваха по Вздвиженка, Знаменка, Николска и Тверска. Навсякъде, като не намираха стопаните, французите се настаняваха не като в град — по квартири, а като в лагер, разположен в град.
Макар и окъсани, гладни, измъчени и намалели до една трета от предишния си брой, френските войници влязоха в Москва все още в строен ред. Това беше измъчена, изтощена, но все още боева и страшна войска. Но беше войска само докато войниците от тая войска не се пръснаха по квартирите. Щом войниците от полковете почнаха да се пръскат по празните и богати домове, войската бе унищожена завинаги и се получи — не жители и не войници, а нещо средно, наречено мародери. След пет седмици, когато същите тия хора напуснаха Москва, те вече не бяха войска. Това беше тълпа мародери и всеки от тях возеше или носеше куп неща, които смяташе за ценни и потребни. При излизането им от Москва целта на всеки от тия хора не беше както по-рано да завладява, а само да задържа придобитото. Както маймуната, пъхнала ръка в тясното гърло на гърне и грабнала шепа орехи, не разтваря ръката си, за да не загуби взетото, и с това погубва себе си, при напускането на Москва французите очевидно трябваше да загинат поради това, че мъкнеха със себе си ограбеното, а пък за тях също тъй беше невъзможно да оставят това ограбено, както за маймуната е невъзможно да разтвори шепата си с орехи. Десет минути след влизането на всеки френски полк в някой квартал на Москва не оставаше ни един войник или офицер. През прозорците на къщите се виждаха хора с шинели и обуща, които се разхождаха из стаите и се смееха; в зимниците и сутерените също такива хора се разпореждаха с провизиите като господари; по дворовете също такива хора отключваха и разбиваха вратите на бараките и конюшните; в кухните кладяха огън, със запретнати ръкави печаха, месеха и варяха, плашеха, разсмиваха и галеха жените и децата. И тия хора, пръснати навсякъде, по дюкяни и къщя, бяха много; но войска вече нямаше.
Същия ден френските началници издаваха заповед след заповед, за да забранят на войските да се пръскат из града, за да забранят строго насилията над жителите и мародерството и да наредят за тая вечер обща проверка; ала въпреки всички мерки хората, които преди това бяха войска, се разтапяха в богатия, препълнен с удобства и запаси пуст град. Както гладно стадо върви вкупом из голо поле, но щом попадне на богати пасбища, веднага неудържимо се пръска, също тъй неудържимо се пръсна и войската из богатия град.
В Москва нямаше жители и войниците, като вода в пясък, се попиваха в нея и във формата на звезда неудържимо се разливаха по всички посоки от Кремъл, в който най-напред бяха влезли. Войниците-кавалеристи, влизайки в оставен с всичкото си имущество дом на търговец, като намираха там ясли не само за своите коне, но и за други още, все пак отиваха по-нататък да се настанят в друга къща, която им се струваше по-хубава. Мнозина заемаха по няколко къщи, като написваха с тебешир от кого са заети и се препираха и дори се биеха с други команди. Преди още да се настанят, войниците тичаха на улицата да разглеждат града и чувайки, че всичко е изоставено, устремяваха се към места, отдето можеха да вземат без пари най-ценни неща. Началниците ходеха да възпират войниците и без да щат, сами се въвличаха в същите действия. В Каретния пазар имаше дюкяни с екипажи и генералите се трупаха, за да си избират каляски и карети. Останалите жители канеха в къщята си началниците, надявайки се по тоя начин да се осигурят от грабеж. Имаше безчет богатства и не им се виждаше краят; навсякъде около мястото, заето от французите, имаше още непознати, незаети места, дето, както се струваше на французите, имаше още повече богатства. И Москва все повече и повече ги всмукваше в себе си. Също както, когато се излее вода върху суха пръст, изчезва и водата, и сухата пръст; също тъй от това, че гладната войска бе влязла в изобилния пуст град, унищожи се войската, унищожи се и изобилният град; и стана кал, станаха пожари и почна мародерство.
Французите приписваха опожаряването на Москва au patriotisme feroce de Rastopchine[4]; русите — на фанатичната ярост на французите. Всъщност причини за опожаряването на Москва в смисъл на причини, които биха дали възможност да се припише отговорността за опожаряването на едно или няколко лица, нямаше и не можеше да има. Москва изгоря, защото бе поставена в такива условия, в които всеки дървен град трябва да изгори, независимо от това дали в града има, или няма сто и тридесет лоши пожарни помпи. Москва трябваше да изгори, защото я бяха напуснали жителите й, и също тъй неизбежно, както трябва да пламне купчина талаш, върху който през няколко дни се сипят искри от огън. Един дървен град, в който при жителите му собственици и при полиция през лятото почти всеки ден ставаха пожари, не може да не изгори, когато в него няма жители, а живеят войски, войници, които пушат лули, кладат огньове на Сенатския площад от изхвърлените сенатски столове и които си варят храна два пъти дневно. И в мирно време, щом в някоя местност се настанят войски на квартири из селата, броят на пожарите в тая местност веднага се увеличава. А колко по-голяма ще е вероятността за пожари в пуст дървен град, в който се е настанила чужда войска? Le patriotisme feroce de Rastopchine и фанатичната ярост на французите нямат никаква вина за това. Москва се бе запалила от лулите, от кухните, от огньовете, от нехайството на неприятелските войници-жители, но не господари на къщите. Дори и да е имало умишлени пожари (което е твърде съмнително, защото за никого не съществуваха причини да подпалва, а във всеки случай то беше доста трудно и опасно), не може да се приемат като причина умишлените пожари, тъй като и без тях щеше да бъде същото.
Колкото и ласкателно да беше за французите да обвиняват зверството на Растопчин и на русите — да обвиняват злодееца Бонапарт или пък по-късно да слагат героическия факел в ръцете на своя народ, невъзможно е да не се види, че такава непосредна причина за пожар не е могло да има, защото Москва трябваше да изгори, както трябва да изгори всяко село, всяка фабрика, всяка къща, от които стопаните са излезли и в които пускат да се разпореждат и да си варят чорба чужди хора. Москва бе изгорена от жителите, това е вярно; но не от ония жители, които останаха в нея, а от ония, които излязоха от нея. Москва, завзета от неприятеля, не остана цяла като Берлин, Виена и други градове, и то единствено защото гражданите й не поднесоха на французите хляб и сол и ключове, а излязоха от нея.
Глава XXVI
В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
— Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! — слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
— Шапку-то сними… шапку-то, — заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
— Хорошо, — сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из-за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из-под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из-за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!»,[1] и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из-за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! — повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
— Enlevez-moi ça,[2] — сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez-moi ça», — сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces misérables avaient envahi la citadelle sacrée, s'étaient emparés des fusils de l’arsenal, et tiraient (ces misérables) sur les Français. On en sabra quelques’uns et on purgea le Kremlin de leur présence.»[3]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1 /3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что-то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой-нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты-кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все-таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.
Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme féroce de Rastopchine;[4] русские — изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях-владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme féroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей — не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба-соли и ключей французам, а выехали из нее.