Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
IV
В широката, най-хубавата къща на селянина Андрей Савостянов в два часа се събра съвет. Мъжете, жените и децата от голямата селска челяд се бяха натъпкали в другата, всекидневна стая оттатък пруста. Само внучката на Андрей, Малаша, шестгодишно момиченце, на което светлейшият, погалвайки го, даде бучка захар, когато пиеше чай, остана върху печката в голямата стая. Малаша плахо и радостно гледаше от печката лицата, мундирите и кръстовете на генералите, които влизаха един след друг в стаята и сядаха на широките пейки в къта под иконите. А дядото, както Малаша наричаше за себе си Кутузов, седеше отделно от тях, в тъмния ъгъл до печката. Той седеше отпуснат надълбоко в сгъваемото кресло и непрекъснато изпъкваше и си оправяше яката на сюртука, която, макар и разкопчана, сякаш стягаше врата му. Тия, които влизаха, отиваха до фелдмаршала; той стискаше ръка на някои, а на други кимаше. Адютантът Кайсаров понечи да дръпне пердето на прозореца срещу Кутузов, но Кутузов ядосано му замаха с ръка и Кайсаров разбра, че светлейшият не иска да виждат лицето му.
Около селската елова маса, на която бяха сложени карти, планове, моливи и книжа, се бяха събрали толкова много хора, че вестовоите донесоха още една пейка и я поставиха до масата. На тая пейка седнаха дошлите Ермолов, Кайсаров и Тол. Точно под иконите, на първо място, с „Георгий на шия“, с бледо, болезнено лице й с високото си чело, което се сливаше с голата глава, седеше Барклай де Толи. Вече втори ден го мъчеше треска и сега още имаше тръпки и ставите го въртяха, до него седеше Уваров и като правеше бързи жестове, с тих глас (както говореха всички) казваше нещо на Барклай. Дребният, топчест Дохтуров, дигнал вежди и с ръце на корема, внимателно се вслушваше. От другата страна седеше, подпрял на ръка широката си глава, със смели черти и блестящи очи, граф Остерман-Толстой и изглеждаше потънал в свои мисли. Раевски с нетърпеливо изражение разрошваше напред с привичен жест черните коси на слепите си очи и поглеждаше ту към Кутузов, ту към входната врата. Твърдото, хубаво и добро лице на Коновницин бе озарено от нежна и хитра усмивка. Той срещна погледа на Малаша и почна да й прави знаци с очи, които караха момиченцето да се усмихва.
Всички чакаха Бенигсен, който довършваше вкусния си обяд под предлог, че наново оглежда позицията. Чакаха го от четири до шест часа и през всичкото това време не почваха съвещанието и с тихи гласове разговаряха за странични неща.
Едва когато Бенигсен влезе в стаята, Кутузов се измъкна от своя кът и приближи креслото си до масата, но само дотолкова, че лицето му не бе осветено от поставените на масата свещи.
Бенигсен откри съвета с въпроса: „Да се изостави ли без бой свещената и древна столица на Русия, или да се защищава?“ Последва дълго и общо мълчание. Всички лица се намръщиха и в тишината се чуваше сърдитото пъшкаме и покашляме на Кутузов. Всички очи го гледаха. И Малаша гледаше дядото. Тя беше най-близо до него и видя, че лицето му се сбърчи: сякаш щеше да заплаче. Но това беше за кратко време.
— Свещената древна столица на Русия! — заговори той изведнъж, като повтаряше сърдито думите на Бенигсен и по тоя начин сочеше фалшивата нота в тия думи. — Позволете да ви кажа, ваше сиятелство, че тоя въпрос няма смисъл за русина. (Той се наведе напред с цялото си тежко тяло.) Тоя въпрос не бива да се поставя и тоя въпрос няма смисъл. Въпросът, за който помолих тия господа да се съберат, е въпрос военен. Въпросът е следният: „Спасението на Русия е в армията. По-изгодно ли е да рискуваме да загубим армията и Москва, като приемем сражение, или да отстъпим Москва без сражение?“ Ето по кой въпрос искам да зная вашето мнение. (Той се дръпна и се облегна на гърба на креслото.)
Почнаха обсъждания. Бенигсен не смяташе, че играта е вече загубена. Като допускаше за основателно мнението на Барклай и на другите, че при Фили е невъзможно отбранително сражение, той, изпълнен с руски патриотизъм и с обич към Москва, предлагаше да се преместят през нощта войските от десния на левия фланг и на другия ден да ударят дясното крило на французите. Мненията се разделиха, спореха „за“ и „против“ това мнение. Ермолов, Дохтуров и Раевски се съгласиха с мнението на Бенигсен. Ръководени може би от чувството, че е потребна жертва, преди да се изостави столицата, или от други лични съображения, тия генерали сякаш не разбираха, че тоя съвет не можеше да промени неизбежния ход на работите и че Москва отсега вече е изоставена. Останалите генерали разбираха това и като оставяха настрана въпроса за Москва, говореха за посоката, в която трябва да тръгне войската при отстъплението си. Малаша, която, без да откъсва очи, гледаше онова, което ставаше пред нея, разбираше значението на тоя съвет иначе. На нея й се струваше, че работата беше само в личната борба между „дядото“ и „онзи с дългата дреха“, както тя наричаше Бенигсен. Тя виждаше, че говорейки си един на друг, те са озлобени, и в душата си бе на страната на дядото. Посред разговора тя съзря един бърз, лукав поглед, който дядото хвърли към Бенигсен, а след това, за своя радост, забеляза, че дядото каза нещо на онзи с дългата дреха и го сряза; Бенигсен изведнъж се изчерви и ядосано се заразхожда из стаята. Онова, което подействува тъй на Бенигсен, беше изказаното, от Кутузов със спокоен и тих глас мнение за изгодата и неизгодата на Бенигсеновото предложение: да се прекарат войските през нощта от десния на левия фланг, за да атакуват дясното крило на французите.
— Аз, господа — каза Кутузов, — не мога да одобря плана на графа. Придвижванията на войски на близко до неприятеля разстояние винаги биват опасни и военната история потвърждава тая мисъл. Тъй например… (Кутузов като че се замисли, търсейки пример, загледан със светъл, наивен поглед в Бенигсен.) Дори, ако щете, Фридландското сражение, което, както ми се струва, графът добре помни, беше… не съвсем сполучливо само защото нашите войски се престрояваха на извънредно близко разстояние от неприятеля… — Последва минутно мълчание, което се стори на всички много продължително.
Обсъжданията почнаха отново, но имаше чести прекъсвания и се чувствуваше, че няма за какво да се говори повече.
През едно такова прекъсване Кутузов въздъхна тежко, като че се канеше да говори. Всички се обърнаха към него.
— Eh bien, messieurs! Je vois que c’est moi qui payerai les pots casses[1] — каза той. И като стана бавно, приближи до масата. — Господа, чух вашите мнения. Някои няма да бъдат съгласни с мене. Но аз (той се спря) с властта, поверена ми от моя господар и от отечеството, заповядвам отстъпление.
След това генералите почнаха да се разотиват със същата оная тържествена и мълчалива сдържаност, с която се разотиват след погребение.
Някои от генералите с тих глас и в съвсем друг диапазон — не както говореха на съвета, предадоха някои съобщения на главнокомандуващия.
Малаша, чакана отдавна за вечеря, предпазливо се спусна заднишком от нара на печката, като наместваше босите си крачета по издатините, мушна се между краката на генералите и се измъкна през вратата.
Когато се раздели с генералите, Кутузов дълго седя облакътен на масата и мислеше все за тоя страшен въпрос: „Но кога, кога всъщност се реши, че оставяме Москва? Кога стана онова, което реши тоя въпрос и кой е виновен за това?“
— Това, това не го очаквах — каза той на влезлия късно през нощта при него адютант Шнайдер, — това не го очаквах! Това не съм мислил!
— Трябва да си починете, ваша светлост — рече Шнайдер.
— Не! Ще ядат конско месо те като турците — извика Кутузов, без да отговаря, и удари по масата с пълния си юмрук, — ще ядат и те, само да…
Глава IV
В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что-то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман-Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
— Священную древнюю столицу России! — вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. — Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что-то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
— Я, господа, — сказал Кутузов, — не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… — Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
— Eh bien, messieurs! Je vois que c’est moi qui payerai les pots cassés,[1] — сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. — Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я — приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое-что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
— Этого, этого я не ждал, — сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, — этого я не ждал! Этого я не думал!
— Вам надо отдохнуть, ваша светлость, — сказал Шнейдер.
— Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, — не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, — будут и они, только бы…