Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
IX
Княз Андрей пристигна в главната квартира на армията в края на юни. Войските на първа армия, при която се намираше царят, бяха разположени в укрепения лагер на Дриса; войските на втора армия отстъпваха, като се стремяха да се съединят с първа армия, от която — както се разправяше — ги бяха отрязали големи френски сили. Всички бяха недоволни от общия ход на военните работи в руската армия; но за опасност от нашествие в руските губернии никой не мислеше, никой не предполагаше, че войната може да бъде пренесена по-далеч от западните полски губернии.
Княз Андрей намери Барклай де Толи, при когото бе назначен, на брега на Дриса. Тъй като около лагера нямаше ни едно голямо село или градче, грамадният брой генерали и придворни, които се намираха при армията, се бяха настанили в радиус от десетина версти наоколо в най-хубавите къщи из селата от едната и другата страна на реката. Барклай де Толи бе на около четири версти от царя. Той прие Болконски сухо и студено и със своя немски изговор каза, че ще доложи на царя за него, за да му се определи служба, а дотогава го моли да остане в неговия щаб. Анатол Курагин, когото княз Андрей се надяваше да намери в армията, не беше тук: той беше в Петербург и това известие бе приятно на Болконски. Интересите, с които живееше центърът на зараждащата се голяма война, завладяха княз Андрей и той беше доволен, че ще се отърве за известно време от раздразнението, причинявано от мисълта за Курагин. През първите четири дни, когато никой не го търсеше, княз Андрей обиколи на кон целия укрепен лагер и се помъчи с помощта на познанията си и на разговорите с осведомени хора да си състави определена представа за него. Но въпросът дали тоя лагер е изгоден, или не — остана нерешен за княз Андрей. От своя военен опит той бе успял вече да извлече убеждението, че във военните работи и най-дълбокомислено приготвените планове не значат нищо (както бе видял в Аустерлицкия поход), че всичко зависи от това как се отговаря на действията на неприятеля, които не се очакват и не могат да се предвидят, че всичко зависи от това как и от кого се води цялата работа. За да си изясни последния въпрос, княз Андрей, ползувайки се от положението и познанствата си, се мъчеше да проумее характера на управляването на армията, лицата и партиите, участвуващи в това управляване, и извади за себе си следното заключение.
Още когато царят беше във Вилна, армията бе разделена на три. Първа армия бе под началството на Барклай де Толи, втора — под началството на Багратион, трета — под началството на Тормасов. Царят се намираше при първа армия, но не в качеството на главнокомандуващ. В заповедта не се казваше, че царят ще командува, а само че ще бъде при армията. Освен това лично при царя нямаше щаб на главнокомандуващ, а щаб на императорската главна квартира. При него беше началникът на императорския щаб генерал-квартирмайсторът княз Волконски, генерали, флигел-адютанти, дипломатически чиновници и голям брой чужденци, но нямаше щаб на армията. Освен това, при царя се намираха без длъжности: Аракчеев — бившият военен министър, граф Бинигсен — старши по чин между генералите, великият княз престолонаследникът Константин Павлович, граф Румянцев — канцлер, Щайн — бивш пруски министър, Армфелд — шведски генерал, Пфул — главният съставител на плана на кампанията, генерал-адютантът Паулучи — сардинец по произход, Волцоген и много други. Макар тия лица да бяха без военни длъжности в армията, по своето положение те имаха влияние и често някой корпусен началник или дори главнокомандуващ не знаеше в качеството си на какъв Бенигсен или великият княз, или Аракчеев, или княз Волконски пита или съветва това или онова и не знаеше дали от тях или от царя излиза известна заповед под вид на съвет и трябва ли, или не трябва да я изпълнява. Но това беше външната обстановка, а същественият смисъл на царското присъствие и на всички тия лица, от придворно гледище (а в присъствието на царя всички стават придворни), беше ясен за всички. Той беше следният: царят не бе взел върху си званието главнокомандуващ, но се разпореждаше с всички армии; хората, които го обкръжаваха, бяха негови помощници. Аракчеев беше верен изпълнител и пазител на реда и телохранител на царя; Бенигсен беше помешчик от Вилненска губерния, който сякаш, поддържаше les honneurs на тоя край, а всъщност беше добър генерал, полезен за съвет и потребен, за да бъде винаги под ръка да замести Барклай. Великият княз беше тук, защото тъй му бе угодно. Бившият министър Щайн беше тук, защото беше полезен за съвет и защото император Александър ценеше високо личните му качества. Армфелд бе заклет враг на Наполеон и самоуверен генерал, което винаги влияеше на Александър. Паулучи беше тук, защото бе смел и решителен на приказки. Генерал-адютантите бяха тук, защото бяха винаги там, дето биваше церят, и най-сетне — най-главното — Пфул беше тук, защото бе съставил плана на войната срещу Наполеон и като накара Александър да повярва в целесъобразността на тоя план, ръководеше цялата дейност по войната. При Пфул беше Волцоген, който предаваше мислите на Пфул в по-достъпна форма, отколкото самият Пфул — един рязък, самоуверен до презрение към всичко кабинетен теоретик.
Освен тия изброени поименно лица, руси и чужденци (особено чужденци, които със смелост, присъща на хора, действуващи в чужда среда, предлагаха всеки ден нови неочаквани идеи), имаше още много второстепенни лица, които бяха при армията, защото там бяха техните шефове.
Между всички мисли и гласове в тоя огромен, неспокоен, бляскав и горд свят княз Андрей видя следните по-ясно очертани подразделения на насоки и партии.
В първата партия бяха Пфул и последователите му, теоретиците на войната, които вярваха, че има наука за войната и че в тая наука има свои неизменни закони, закони за облическо движение, за обходи и т.н. Пфул и последователите му искаха да се отстъпи навътре в страната, да се отстъпи според точните закони, предписани от мнимата теория за войната, и във всяко отстъпване от тая теория виждаха само варварство, необразованост или злонамереност. Към тая партия принадлежаха немските принцове Волцоген, Винцингероде и други, предимно немци.
Втората партия беше противоположна на първата. Както става винаги, щом има една крайност, има представители и на друга крайност. От тая партия бяха хората, които още от Вилна искаха да се настъпи в Полша и да няма обвързване с никакви планове. Освен че представителите на тая партия бяха представители на смелите действия, едновременно с това те бяха и представители на националността, поради което ставаха още по-едностранчиви в спор. Те бяха русите: Багратион, Ермолов, който почваше да се издига, и други. По това време бе разпространена известната шега на Ермолов, който уж молел царя само за една награда — да го произведе немец. Хората от тая партия казваха, спомняйки си за Суворов, че трябва не да се мисли, не да се набожда с карфички картата, а да се бием, да се удря неприятелят, да не бъде пускан в Русия и да не се позволява на войската да се отчайва.
Към третата партия, на която царят имаше доверие повече, отколкото на всички други, принадлежаха придворните майстори на сделки между двете направления. Хората от тая партия, в мнозинството си невоенни, към които принадлежеше и Аракчеев, мислеха и говореха, каквото говорят обикновено хората, които нямат убеждения, но искат да изглеждат, че ги имат. Те казваха, че без съмнение войната, особено с такъв гений като Бонапарте (отново го наричаха Бонапарте), изисква дълбокомислени съображения, дълбоко познаване на науката, и в тая работа Пфул е гениален; но в същото време не може да се признае, че теоретиците често са едностранчиви и затуй човек не трябва напълно да им се доверява, че трябва да се вслушваме и в онова, което казват противниците на Пфул, и в онова, което казват хората на практиката, опитните във военното изкуство, и от всичко това да се вземе средното. Хората от тая партия настояваха, като се държи съгласно плана на Пфул Дриският лагер, да се изменят движенията на другите армии. Макар по тоя начин на действие да не се постигаше ни едната, ни другата цел, на хората от тая партия им се струваше, че тъй е най-добре.
Четвъртото направление беше направлението, в което най-видният представител беше великият княз, престолонаследникът, който не можеше да забрави аустерлицкото си разочарование, дето той бе излязъл пред гвардията като на преглед, с каска и колет[1], надявайки се да смаже юнашки французите, и като попадна неочаквано на първа линия, едва можа да избяга в общия смут. Хората от тая партия имаха в преценките си и като качество, и като недостатък това, че бяха искрени. Те се страхуваха от Наполеон, виждаха в него силата, а в себе си — слабостта и казваха направо това. Те казваха: „Нищо друго освен скръб, срам и гибел няма да излезе от всичко това! Ето ние напуснахме Вилна, напуснахме Витебск, ще напуснем и Дриса. Единственото умно нещо, което ни остава да направим, е да сключим мир, и то колкото може по-скоро, докато не са ни изгонили от Петербург.“
Тоя възглед, много разпространен във висшите кръгове на армията, намираше подкрепа и в Петербург, и в канцлера Румянцев, който поради други държавни причини държеше също така за мир.
Петите бяха привърженици на Барклай де Толи, не толкова като човек, колкото като военен министър и главнокомандуващ. Те казваха: „Какъвто и да е (винаги почваха така), но е честен и делови човек и по-добър от него няма. Дайте му истинска власт, защото войната не може да върви успешно без единство в началствуването, и той ще покаже какво може да направи, както показа във Финландия. Ако нашата армия е уредена и силна и отстъпи до Дриса, без да понесе никакви поражения, дължим това само на Барклай. Ако сега заместят Барклай с Бенигсен, всичко ще пропадне, защото Бенигсен показа още в 1807 година неспособността си“ — казваха хората от тая партия.
Шестите, бенигсенистите, казваха, напротив, че все пак няма по-делови и по-опитен от Бенигсен и каквото и да правиш, все пак ще отидеш при него. И хората от тая партия доказваха, че цялото наше отстъпление до Дриса беше най-срамно поражение и непрекъсната редица от грешки. „Колкото повече грешки извършат — казваха те, — толкова по-добре: поне по-скоро ще разберат, че тъй не може да върви. Потребен е не някакъв си Барклай, а човек като Бенигсен, който се прояви вече в 1807 година, когото самият Наполеон оцени, и човек, чиято власт драговолно би се признавала, а такъв е единствено Бенигсен.“
Седмите бяха хора, каквито винаги има при монарсите и особено при младите и каквито особено много имаше при император Александър, генерали и флигел-адютанти, които бяха страстно предани на царя не като на император, но го обожаваха като човек, искрено и безкористно, както го обожаваше Ростов в 1805 година, и виждаха в него не само всички добродетели, но и всички човешки качества. Тия лица, макар и да се възхищаваха от скромността на царя, който се бе отказал от командуване на войските, осъждаха тая излишна скромност и желаеха само едно нещо и настояваха обожаемият цар, като остави излишното недоверие към себе си, да обяви открито, че се поставя начело на войските, да назначи при себе си щабквартира на главнокомандуващия и като се съветва, когато потрябва, с опитните теоретици и практици, да поведе сам войските си, които само от това нещо биха дошли до крайно въодушевление.
Осмата, най-голяма група хора, която по грамадния си брой се отнасяше както 99 към 1, се състоеше от хора, които не желаеха нито мир, нито война, нито настъпателни движения, нито отбранителен лагер на Дриса, нито дето и да е, нито Барклай, нито царя, нито Пфул, нито Бенигсен, но желаеха само едно, и то най-същественото: най-големи изгоди и удоволствия за себе си. В тая мътна вода на кръстосващи се и преплитащи се интриги, които гъмжаха в главната квартира на царя, можеше да се успее в твърде много неща така, както би било немислимо в друго време. Някой от тях, не желаейки само да изгуби изгодното си положение, се съгласяваше днес с Пфул, утре — с негов противник, вдругиден заявяваше, че няма никакво мнение по известен въпрос само за да избегне отговорност и да угоди на царя. Друг, в желанието си да добие изгоди, обръщаше към себе си вниманието на царя, като крещеше високо онова, за което царят бе загатнал преди това, спореше и викаше в съвета, удряйки се в гърдите, и обявяваше дуел на несъгласните и с това показваше, че е готов да стане жертва за общата полза. Трети, между два съвета и в отсъствие на враговете си, просто измолваше еднократна помощ за вярната си служба, като знаеше, че сега няма време да му се откаже. Четвърти уж случайно все попадаше пред очите на царя, обременен от работа. Пети, за да постигне отдавна желаната си цел — обяд у царя, ожесточено доказваше правотата или неправотата на някое наново изказано мнение и представяше за това повече или по-малко силни и справедливи доказателства.
Всички хора от тая партия ловяха рубли, кръстове, чинове и в това ловене следяха само ветропоказателя на царската милост и щом забележеха, че ветропоказателят се обръща на една страна, веднага цялата търтейска част от армията почваше да духа към същата страна, тъй че на царя биваше все по-мъчно да го обърне на друга. Сред неопределеността на положението, при заплахата от сериозна опасност, която придаваше на всичко особено тревожен характер, сред вихъра на интригите, самолюбията, сблъскванията на различните възгледи и чувства, при разноплеменността на всички тия лица, тая осма, най-голяма партия от хора, заети с личните си интереси, придаваше голяма обърканост и неяснота на общата работа. Какъвто и въпрос да се подигнеше, роят на търтеите тутакси, преди още да е довършил песента си на досегашната тема, прелиташе вече на нова и заглушаваше и затъмняваше с бръмченето си искрените спорещи гласове.
Между всички тия партии, тъкмо когато княз Андрей пристигна в армията, се образува още една, девета партия, която почваше да издига гласа си. Тя беше партията на старите разумни хора, държавнически опитни и умеещи, без да споделят ни едно от противоречивите гледища, да погледнат отвлечено на всичко, което се вършеше в щаба на главната квартира, и да обмислят средствата за изход от тая неопределеност, нерешителност, заплетеност и слабост.
Хората от тая партия казваха и мислеха, че всичко лошо произхожда предимно от присъствието на царя с военния двор при армията; че в армията е пренесена оная неопределена, условна и колеблива несигурност на отношенията, която е удобна при царския двор, но е вредна в армията; че царят трябва да царува, а не да управлява войската; че единственият изход от това положение е заминаването на царя с неговия двор от армията; че самото присъствие на царя парализира петдесетхилядна войска, необходима за осигуряване на личната му безопасност; че и най-лошият, но независим главнокомандуващ ще бъде по-добър от най-добрия, който е свързан от присъствието и властта на царя.
В същото време, когато княз Андрей живееше без работа в лагера на Дриса, Шишков, държавен секретар, един от главните представители на тая партия, написа писмо до царя, което Балашов и Аракчеев се съгласиха да подпишат. В това писмо, ползувайки се от даденото му от царя позволение да разсъждава за общия ход на работите, той почтително и под предлог, че е необходимо за царя да въодушеви народа в столицата за войната, предлагаше на царя да напусне войската.
Въодушевлението на народа от царя и обръщението му към народа за защита на отечеството — същото (доколкото бе причинено от личното присъствие на царя в Москва) това въодушевление, което бе главната причина за победата на Русия, бе предложено на царя и прието от него като предлог да напусне армията.
Глава IX
Князь Андрей приехал в главную квартиру армии в конце июня. Войска первой армии, той, при которой находился государь, были расположены в укрепленном лагере у Дриссы; войска второй армии отступали, стремясь соединиться с первой армией, от которой — как говорили — они были отрезаны большими силами французов. Все были недовольны общим ходом военных дел в русской армии; но об опасности нашествия в русские губернии никто и не думал, никто и не предполагал, чтобы война могла быть перенесена далее западных польских губерний.
Князь Андрей нашел Барклая де Толли, к которому он был назначен, на берегу Дриссы. Так как не было ни одного большого села или местечка в окрестностях лагеря, то все огромное количество генералов и придворных, бывших при армии, располагалось в окружности десяти верст по лучшим домам деревень, по сю и по ту сторону реки. Барклай де Толли стоял в четырех верстах от государя. Он сухо и холодно принял Болконского и сказал своим немецким выговором, что он доложит о нем государю для определения ему назначения, а покамест просит его состоять при его штабе. Анатоля Курагина, которого князь Андрей надеялся найти в армии, не было здесь: он был в Петербурге, и это известие было приятно Болконскому. Интерес центра производящейся огромной войны занял князя Андрея, и он рад был на некоторое время освободиться от раздражения, которое производила в нем мысль о Курагине. В продолжение первых четырех дней, во время которых он не был никуда требуем, князь Андрей объездил весь укрепленный лагерь и с помощью своих знаний и разговоров с сведущими людьми старался составить себе о нем определенное понятие. Но вопрос о том, выгоден или невыгоден этот лагерь, остался нерешенным для князя Андрея. Он уже успел вывести из своего военного опыта то убеждение, что в военном деле ничего не значат самые глубокомысленно обдуманные планы (как он видел это в Аустерлицком походе), что все зависит от того, как отвечают на неожиданные и не могущие быть предвиденными действия неприятеля, что все зависит от того, как и кем ведется все дело. Для того чтобы уяснить себе этот последний вопрос, князь Андрей, пользуясь своим положением и знакомствами, старался вникнуть в характер управления армией, лиц и партий, участвовавших в оном, и вывел для себя следующее понятие о положении дел.
Когда еще государь был в Вильне, армия была разделена натрое: 1-я армия находилась под начальством Барклая де Толли, 2-я под начальством Багратиона, 3-я под начальством Тормасова. Государь находился при первой армии, но не в качестве главнокомандующего. В приказе не было сказано, что государь будет командовать, сказано только, что государь будет при армии. Кроме того, при государе лично не было штаба главнокомандующего, а был штаб императорской главной квартиры. При нем был начальник императорского штаба генерал-квартирмейстер князь Волконский, генералы, флигель-адъютанты, дипломатические чиновники и большое количество иностранцев, но не было штаба армии. Кроме того, без должности при государе находились: Аракчеев — бывший военный министр, граф Бенигсен — по чину старший из генералов, великий князь цесаревич Константин Павлович, граф Румянцев — канцлер, Штейн — бывший прусский министр, Армфельд — шведский генерал, Пфуль — главный составитель плана кампании, генерал-адъютант Паулучи — сардинский выходец, Вольцоген и многие другие. Хотя эти лица и находились без военных должностей при армии, но по своему положению имели влияние, и часто корпусный начальник и даже главнокомандующий не знал, в качестве чего спрашивает или советует то или другое Бенигсен, или великий князь, или Аракчеев, или князь Волконский, и не знал, от его ли лица или от государя истекает такое-то приказание в форме совета и нужно или не нужно исполнять его. Но это была внешняя обстановка, существенный же смысл присутствия государя и всех этих лиц, с придворной точки (а в присутствии государя все делаются придворными), всем был ясен. Он был следующий: государь не принимал на себя звания главнокомандующего, но распоряжался всеми армиями; люди, окружавшие его, были его помощники. Аракчеев был верный исполнитель-блюститель порядка и телохранитель государя; Бенигсен был помещик Виленской губернии, который как будто делал les honneurs[1] края, а в сущности был хороший генерал, полезный для совета и для того, чтобы иметь его всегда наготове на смену Барклая. Великий князь был тут потому, что это было ему угодно. Бывший министр Штейн был тут потому, что он был полезен для совета, и потому, что император Александр высоко ценил его личные качества. Армфельд был злой ненавистник Наполеона и генерал, уверенный в себе, что имело всегда влияние на Александра. Паулучи был тут потому, что он был смел и решителен в речах, Генерал-адъютанты были тут потому, что они везде были, где государь, и, наконец, — главное — Пфуль был тут потому, что он, составив план войны против Наполеона и заставив Александра поверить в целесообразность этого плана, руководил всем делом войны. При Пфуле был Вольцоген, передававший мысли Пфуля в более доступной форме, чем сам Пфуль, резкий, самоуверенный до презрения ко всему, кабинетный теоретик.
Кроме этих поименованных лиц, русских и иностранных (в особенности иностранцев, которые с смелостью, свойственной людям в деятельности среди чужой среды, каждый день предлагали новые неожиданные мысли), было еще много лиц второстепенных, находившихся при армии потому, что тут были их принципалы.
В числе всех мыслей и голосов в этом огромном, беспокойном, блестящем и гордом мире князь Андрей видел следующие, более резкие, подразделения направлений и партий.
Первая партия была: Пфуль и его последователи, теоретики войны, верящие в то, что есть наука войны и что в этой науке есть свои неизменные законы, законы облического движения, обхода и т. п. Пфуль и последователи его требовали отступления в глубь страны, отступления по точным законам, предписанным мнимой теорией войны, и во всяком отступлении от этой теории видели только варварство, необразованность или злонамеренность. К этой партии принадлежали немецкие принцы, Вольцоген, Винцингероде и другие, преимущественно немцы.
Вторая партия была противуположная первой. Как и всегда бывает, при одной крайности были представители другой крайности. Люди этой партии были те, которые еще с Вильны требовали наступления в Польшу и свободы от всяких вперед составленных планов. Кроме того, что представители этой партии были представители смелых действий, они вместе с тем и были представителями национальности, вследствие чего становились еще одностороннее в споре. Эти были русские: Багратион, начинавший возвышаться Ермолов и другие. В это время была распространена известная шутка Ермолова, будто бы просившего государя об одной милости — производства его в немцы. Люди этой партии говорили, вспоминая Суворова, что надо не думать, не накалывать иголками карту, а драться, бить неприятеля, не впускать его в Россию и не давать унывать войску.
К третьей партии, к которой более всего имел доверия государь, принадлежали придворные делатели сделок между обоими направлениями. Люди этой партии, большей частью не военные и к которой принадлежал Аракчеев, думали и говорили, что говорят обыкновенно люди, не имеющие убеждений, но желающие казаться за таковых. Они говорили, что, без сомнения, война, особенно с таким гением, как Бонапарте (его опять называли Бонапарте), требует глубокомысленнейших соображений, глубокого знания науки, и в этом деле Пфуль гениален; но вместе с тем нельзя не признать того, что теоретики часто односторонни, и потому не надо вполне доверять им, надо прислушиваться и к тому, что говорят противники Пфуля, и к тому, что говорят люди практические, опытные в военном деле, и изо всего взять среднее. Люди этой партии настояли на том, чтобы, удержав Дрисский лагерь по плану Пфуля, изменить движения других армий. Хотя этим образом действий не достигалась ни та, ни другая цель, но людям этой партии казалось так лучше.
Четвертое направление было направление, которого самым видным представителем был великий князь, наследник цесаревич, не могший забыть своего аустерлицкого разочарования, где он, как на смотр, выехал перед гвардиею в каске и колете, рассчитывая молодецки раздавить французов, и, попав неожиданно в первую линию, насилу ушел в общем смятении. Люди этой партии имели в своих суждениях и качество и недостаток искренности. Они боялись Наполеона, видели в нем силу, в себе слабость и прямо высказывали это. Они говорили: «Ничего, кроме горя, срама и погибели, из всего этого не выйдет! Вот мы оставили Вильну, оставили Витебск, оставим и Дриссу. Одно, что нам остается умного сделать, это заключить мир, и как можно скорее, пока не выгнали нас из Петербурга!»
Воззрение это, сильно распространенное в высших сферах армии, находило себе поддержку и в Петербурге, и в канцлере Румянцеве, по другим государственным причинам стоявшем тоже за мир.
Пятые были приверженцы Барклая де Толли, не столько как человека, сколько как военного министра и главнокомандующего. Они говорили: «Какой он ни есть (всегда так начинали), но он честный, дельный человек, и лучше его нет. Дайте ему настоящую власть, потому что война не может идти успешно без единства начальствования, и он покажет то, что он может сделать, как он показал себя в Финляндии. Ежели армия наша устроена и сильна и отступила до Дриссы, не понесши никаких поражений, то мы обязаны этим только Барклаю. Ежели теперь заменят Барклая Бенигсеном, то все погибнет, потому что Бенигсен уже показал свою неспособность в 1807 году», — говорили люди этой партии.
Шестые, бенигсенисты, говорили, напротив, что все-таки не было никого дельнее и опытнее Бенигсена, и, как ни вертись, все-таки придешь к нему. И люди этой партии доказывали, что все наше отступление до Дриссы было постыднейшее поражение и беспрерывный ряд ошибок. «Чем больше наделают ошибок, — говорили они, — тем лучше: по крайней мере, скорее поймут, что так не может идти. А нужен не какой-нибудь Барклай, а человек, как Бенигсен, который показал уже себя в 1807-м году, которому отдал справедливость сам Наполеон, и такой человек, за которым бы охотно признавали власть, — и таковой есть только один Бенигсен».
Седьмые — были лица, которые всегда есть, в особенности при молодых государях, и которых особенно много было при императоре Александре, — лица генералов и флигель-адъютантов, страстно преданные государю не как императору, но как человека обожающие его искренно и бескорыстно, как его обожал Ростов в 1805-м году, и видящие в нем не только все добродетели, но и все качества человеческие. Эти лица хотя и восхищались скромностью государя, отказывавшегося от командования войсками, но осуждали эту излишнюю скромность и желали только одного и настаивали на том, чтобы обожаемый государь, оставив излишнее недоверие к себе, объявил открыто, что он становится во главе войска, составил бы при себе штаб-квартиру главнокомандующего и, советуясь, где нужно, с опытными теоретиками и практиками, сам бы вел свои войска, которых одно это довело бы до высшего состояния воодушевления.
Восьмая, самая большая группа людей, которая по своему огромному количеству относилась к другим, как 99 к 1-му, состояла из людей, не желавших ни мира, ни войны, ни наступательных движений, ни оборонительного лагеря ни при Дриссе, ни где бы то ни было, ни Барклая, ни государя, ни Пфуля, ни Бенигсена, но желающих только одного, и самого существенного: наибольших для себя выгод и удовольствий. В той мутной воде перекрещивающихся и перепутывающихся интриг, которые кишели при главной квартире государя, в весьма многом можно было успеть в таком, что немыслимо бы было в другое время. Один, не желая только потерять своего выгодного положения, нынче соглашался с Пфулем, завтра с противником его, послезавтра утверждал, что не имеет никакого мнения об известном предмете, только для того, чтобы избежать ответственности и угодить государю. Другой, желающий приобрести выгоды, обращал на себя внимание государя, громко крича то самое, на что намекнул государь накануне, спорил и кричал в совете, ударяя себя в грудь и вызывая несоглашающихся на дуэль и тем показывая, что он готов быть жертвою общей пользы. Третий просто выпрашивал себе, между двух советов и в отсутствие врагов, единовременное пособие за свою верную службу, зная, что теперь некогда будет отказать ему. Четвертый нечаянно все попадался на глаза государю, отягченный работой. Пятый, для того чтобы достигнуть давно желанной цели — обеда у государя, ожесточенно доказывал правоту или неправоту вновь выступившего мнения и для этого приводил более или менее сильные и справедливые доказательства.
Все люди этой партии ловили рубли, кресты, чины и в этом ловлении следили только за направлением флюгера царской милости, и только что замечали, что флюгер обратился в одну сторону, как все это трутневое население армии начинало дуть в ту же сторону, так что государю тем труднее было повернуть его в другую. Среди неопределенности положения, при угрожающей, серьезной опасности, придававшей всему особенно тревожный характер, среди этого вихря интриг, самолюбий, столкновений различных воззрений и чувств, при разноплеменности всех этих лиц, эта восьмая, самая большая партия людей, нанятых личными интересами, придавала большую запутанность и смутность общему делу. Какой бы ни поднимался вопрос, а уж рой этих трутней, не оттрубив еще над прежней темой, перелетал на новую и своим жужжанием заглушал и затемнял искренние, спорящие голоса.
Из всех этих партий, в то самое время, как князь Андрей приехал к армии, собралась еще одна, девятая партия, начинавшая поднимать свой голос. Это была партия людей старых, разумных, государственно-опытных и умевших, не разделяя ни одного из противоречащих мнений, отвлеченно посмотреть на все, что делалось при штабе главной квартиры, и обдумать средства к выходу из этой неопределенности, нерешительности, запутанности и слабости.
Люди этой партии говорили и думали, что все дурное происходит преимущественно от присутствия государя с военным двором при армии; что в армию перенесена та неопределенная, условная и колеблющаяся шаткость отношений, которая удобна при дворе, но вредна в армии; что государю нужно царствовать, а не управлять войском; что единственный выход из этого положения есть отъезд государя с его двором из армии; что одно присутствие государя парализует пятьдесят тысяч войска, нужных для обеспечения его личной безопасности; что самый плохой, но независимый главнокомандующий будет лучше самого лучшего, но связанного присутствием и властью государя.
В то самое время как князь Андрей жил без дела при Дриссе, Шишков, государственный секретарь, бывший одним из главных представителей этой партии, написал государю письмо, которое согласились подписать Балашев и Аракчеев. В письме этом, пользуясь данным ему от государя позволением рассуждать об общем ходе дел, он почтительно и под предлогом необходимости для государя воодушевить к войне народ в столице, предлагал государю оставить войско.
Одушевление государем народа и воззвание к нему для защиты отечества — то самое (насколько оно произведено было личным присутствием государя в Москве) одушевление народа, которое было главной причиной торжества России, было представлено государю и принято им как предлог для оставления армии.