Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
XVIII
На другия ден княз Андрей си спомни снощния бал, но мислите му не се спряха за дълго на него: „Да, балът беше много бляскав. И още… да, Ростова е много мила. Има в нея нещо свежо, особено, не петербургско, което я отличава.“ Това бе всичко, което помисли той за снощния бал, и след като пи чай, седна да работи.
Но от умора или от безсъницата работата не вървеше през тоя ден и княз Андрей не можа да върши нищо; той непрекъснато сам критикуваше своята работа, както това често се случваше с него, и се зарадва, когато чу, че някой иде.
Дошлият беше Бицки, който служеше в различни, комисии, ходеше във всички петербургски общества беше страстен поклонник на новите идеи и на Сперански, отруден вестоносец на Петербург, един от ония хора, които избират своите политически убеждения както дрехите — по модата, но които затуй изглеждат най-разпалени привърженици на тези убеждения. Той се втурна при княз Андрей с угрижен вид, едва успял да свали шапката си, и веднага почна да говори. Току-що бе научил подробности по тазсутрешното заседание на Държавния съвет, открито от царя, и разправяше с възторг за това. Речта на царя била необикновена. Тя била от ония речи, които произнасят само конституционни монарси. „Царят направо каза, че Съветът и Сенатът са държавни съсловия; той каза, че управлението трябва да има за основа не произвола, а твърди начала. Царят каза, че финансите трябва да бъдат преобразувани и отчетите да бъдат публични“ — разправяше Бицки, като подчертаваше известни думи и многозначително разтваряше очи.
— Да, днешното събитие е ера, най-великата ера в нашата история — завърши той.
Княз Андрей слушаше за откриването на Държавния съвет, което очакваше с такова нетърпение и на което придаваше такава важност, и се чудеше, че сега, когато това събитие е станало, то не само не го засягаше, но му се струваше повече от нищожно. С лека насмешка слушаше той възторжените приказки на Бицки. Една съвсем проста мисъл мина през ума му: „Какво интересува и мене, и Бицки, какво ни интересува нас онова, което е благоволил да каже царят в Съвета? Нима всичко това може да ме направи по-щастлив и по-добър?“
И това просто разсъждение изведнъж унищожи всичкия предишен интерес на княз Андрей към извършваните преобразования. Същия ден княз Андрей трябваше да бъде на обяд у Сперански „en petit comité“[1], както му бе казал домакинът, когато го покани. По-рано тоя обяд в семейния и приятелски кръг на човека, от когото той толкова се възхищаваше, много интересуваше княз Андрей, още повече, защото досега той не беше виждал Сперански в домашния му бит; но сега не му се отиваше.
Ала в определения за обяда час княз Андрей вече влизаше в собствената неголяма къща на Сперански до Таврийската градина. В паркетната трапезария на малката къщица, отличаваща се с необикновена чистота (която приличаше на монашеска чистота), княз Андрей, малко закъснял, завари в пет часа вече цялото събрано общество на тоя petit comité, интимни познати на Сперански. Нямаше никакви дами освен малката дъщеря на Сперански (с дълго лице, което приличаше на бащиното й) и гувернантката й. Гостите бяха Жерве, Магницки и Столипин. Още от вестибюла княз Андрей чу високи гласове и звънлив, ясен смях, приличен на оня смях, с който се смеят на сцената. Някой с глас, който приличаше на гласа на Сперански, отчетливо подчертаваше своето „ха… ха… ха…“ Княз Андрей никога не бе чувал Сперански да се смее и тоя звънлив, тънък смях на държавния мъж странно го порази.
Княз Андрей влезе в трапезарията. Цялата компания бе застанала между двата прозореца до малката маса с мезета. Сперански, в сив фрак със звезда, очевидно още със същата бяла жилетка и висока бяла връзка, с които е бил на знаменитото заседание на Държавния съвет, се бе изправил с весело лице до масата. Гостите го бяха обкръжили. Обръщайки се към Михаил Михайлович, Магницки разправяше някакъв анекдот. Сперански слушаше и предварително се смееше на онова, което щеше да каже Магницки. Тъкмо когато княз Андрей влезе в стаята, думите на Магницки отново бяха заглушени от смях. Столипин се смееше високо и басово, дъвчейки къс хляб със сирене; с тих смях съскаше Жерве и тънко, ясно се смееше Сперански.
Сперански, продължавайки да се смее, подаде на княз Андрей бялата си нежна ръка.
— Много ми е драго, че ви виждам, княже — рече той. — За един миг… — каза той на Магницки, като прекъсна думите му. — Днес сме се уговорили: ще имаме обяд за удоволствие й ни дума по работа. — И той пак се обърна към разказвача и пак се засмя.
Княз Андрей слушаше смеха му и гледаше смеещия се Сперански с учудване и тъга от разочарование. Нему се струваше, че това не бе Сперански, а друг човек. Всичко, което по-рано му се виждаше тайнствено и привлекателно в Сперански, изведнъж му стана ясно и непривлекателно.
Разговорът на трапезата не спря нито за миг и сякаш се състоеше от събрани смешни анекдоти. Магницки още не бе успял да довърши това, което разправяше, когато друг един вече заяви, че ще разкаже нещо още по-смешно. Повечето от анекдотите засягаха ако не самия кръг на службата, то служебни лица. Сякаш тази компания окончателно бе решила, че тия хора са нищожни и затуй единственото отношение към тях можеше да бъде само добродушно-комичното. Сперански разправи, че на тазсутрешното заседание на Съвета, когато, попитали един глух сановник какво е мнението му, сановникът отговорил, че той е на същото мнение. Жерве разказа за цяло едно дело по ревизия, бележито с безсмислието на всички действуващи лица: Столипин, като заекваше, се намеси в разговора и почна да разправя разпалено за злоупотребленията през предишното управление, заплашвайки по тоя начин да придаде сериозен характер на разговора. Магницки почна да се надсмива на разпалеността на Столипин. Жерве пусна една шега и разговорът отново взе предишната си весела насока.
Очевидно Сперански обичаше след работа да почине и да се повесели с приятели и всичките му гости, разбирайки неговото желание, се мъчеха да го развеселят и сами да се повеселят. Но това веселие се струваше на княз Андрей тежко и невесело. Тънкият звук на гласа на Сперански го порази неприятно и немлъкващият смях със своята фалшива нота, кой знае защо, оскърбяваше чувството на княз Андрей. Княз Андрей не се смееше и се страхуваше, че ще бъде тежест за тази компания. Но никой не забелязваше неговото несъответствие с общото настроение. Изглеждаше, че на всички им е много весело.
На няколко пъти той поиска да се намеси в разговора, но всеки път думите му биваха изхвърляни навън като тапа от вода; и той не можеше да се шегува заедно с тях.
Нямаше нищо лошо или неуместно в онова, което те приказваха, всичко беше остроумно и можеше да бъде смешно; ала нещичко тъкмо от онова, което е същината на веселието, не само че липсваше, но те дори не знаеха, че то съществува.
След обяда дъщерята на Сперански и гувернантката й станаха. Сперански помилва дъщеря си със своята бяла ръка и я целуна. И тоя жест се стори неестествен на княз Андрей.
Мъжете, по английски, останаха на масата да пият портвайн. Посред почналия разговор по испанските операции на Наполеон, които всички одобряваха единодушно, княз Андрей почна да им противоречи. Сперански се усмихна и очевидно искайки да отклони разговора от взетата насока, разказа един анекдот, който нямаше нищо общо с разговора. За няколко мига всички замълчаха.
Като поседя на трапезата, Сперански запуши бутилката, с виното и каза: „Днеска хубавото винце е скъпичко“, даде я на слугата и стана. Всички станаха и разговаряйки все тъй шумно, отидоха в салона. Дадоха на Сперански два плика, донесени от куриер. Той ги взе и отиде в кабинета си. Щом излезе, общото весело настроение затихна и гостите почнаха разсъдително и тихо да си приказват.
— Е, сега декламация! — рече Сперански, излизайки от кабинета си. — Чуден талант! — обърна се той към княз Андрей. Магницки веднага зае поза и почна да рецитира френски шеговити стихове, съчинени от него за някои известни в Петербург лица, и няколко пъти беше прекъсван от ръкопляскания. Когато стиховете свършиха, княз Андрей се приближи до Сперански, за да се сбогува.
— Къде тъй рано? — каза Сперански.
— Обещах да отида на една вечер…
Те млъкнаха за малко. Княз Андрей гледаше отблизо в тия огледални, непозволяващи да се приближиш до тях очи и го досмеша как е могъл да чака каквото и да е от Сперански и от цялата своя дейност, свързана с него, и как е могъл да придава значение на онова, което вършеше Сперански. Дълго време след като излезе от Сперански, тоя отмерен, невесел смях не преставаше да звучи в ушите на княз Андрей.
Когато се върна в къщи, почна да си спомня, като нещо ново, своя петербургски живот от четири месеца насам. Той си спомни своите тичания, търсения, историята на проекта му за военния устав; който бе приет за сведение и за който се мъчеха да премълчат единствено защото друг проект, много лош, беше вече приготвен и представен на царя; спомни си заседанията на комитета, в който Берг беше член; спомни си как в тия заседания грижливо и надълго се обсъждаше всичко, което се отнасяше до формата и процедурата на заседанията на комитета, и как грижливо и накъсо се избикаляше всичко, което се отнасяше до същината на въпроса. Спомни си своята законодателна работа, как внимателно превеждаше на руски членове от римския и френския сборник от закони, и го досрамя за себе си. След това си представи живо Богучарово, заниманията си на село, пътуването си до Рязан, спомни си селяните, Дрон — кмета, и като си представи, че прилага по отношение на тях правата на лицата, които той подреждаше по параграфи, учуди се как е могъл толкова дълго да се занимава с такава празна работа.
Глава XVIII
На другой день князь Андрей вспомнил вчерашний бал, но не на долго остановился на нем мыслями. «Да, очень блестящий был бал. И еще… да, Ростова очень мила. Что-то в ней есть свежее, особенное, не петербургское, отличающее ее». Вот всё, что он думал о вчерашнем бале, и напившись чаю, сел за работу.
Но от усталости или бессонницы (день был нехороший для занятий, и князь Андрей ничего не мог делать) он всё критиковал сам свою работу, как это часто с ним бывало, и рад был, когда услыхал, что кто-то приехал.
Приехавший был Бицкий, служивший в различных комиссиях, бывавший во всех обществах Петербурга, страстный поклонник новых идей и Сперанского и озабоченный вестовщик Петербурга, один из тех людей, которые выбирают направление как платье — по моде, но которые по этому-то кажутся самыми горячими партизанами направлений. Он озабоченно, едва успев снять шляпу, вбежал к князю Андрею и тотчас же начал говорить. Он только что узнал подробности заседания государственного совета нынешнего утра, открытого государем, и с восторгом рассказывал о том. Речь государя была необычайна. Это была одна из тех речей, которые произносятся только конституционными монархами. «Государь прямо сказал, что совет и сенат суть государственные сословия; он сказал, что правление должно иметь основанием не произвол, а твердые начала. Государь сказал, что финансы должны быть преобразованы и отчеты быть публичны», рассказывал Бицкий, ударяя на известные слова и значительно раскрывая глаза.
— Да, нынешнее событие есть эра, величайшая эра в нашей истории, — заключил он.
Князь Андрей слушал рассказ об открытии государственного совета, которого он ожидал с таким нетерпением и которому приписывал такую важность, и удивлялся, что событие это теперь, когда оно совершилось, не только не трогало его, но представлялось ему более чем ничтожным. Он с тихой насмешкой слушал восторженный рассказ Бицкого. Самая простая мысль приходила ему в голову: «Какое дело мне и Бицкому, какое дело нам до того, что государю угодно было сказать в совете! Разве всё это может сделать меня счастливее и лучше?»
И это простое рассуждение вдруг уничтожило для князя Андрея весь прежний интерес совершаемых преобразований. В этот же день князь Андрей должен был обедать у Сперанского «en petit comité»,[1] как ему сказал хозяин, приглашая его. Обед этот в семейном и дружеском кругу человека, которым он так восхищался, прежде очень интересовал князя Андрея, тем более что до сих пор он не видал Сперанского в его домашнем быту; но теперь ему не хотелось ехать.
В назначенный час обеда, однако, князь Андрей уже входил в собственный, небольшой дом Сперанского у Таврического сада. В паркетной столовой небольшого домика, отличавшегося необыкновенной чистотой (напоминающей монашескую чистоту) князь Андрей, несколько опоздавший, уже нашел в пять часов собравшееся всё общество этого petit comité, интимных знакомых Сперанского. Дам не было никого кроме маленькой дочери Сперанского (с длинным лицом, похожим на отца) и ее гувернантки. Гости были Жерве, Магницкий и Столыпин. Еще из передней князь Андрей услыхал громкие голоса и звонкий, отчетливый хохот — хохот, похожий на тот, каким смеются на сцене. Кто-то голосом, похожим на голос Сперанского, отчетливо отбивал: ха… ха… ха… Князь Андрей никогда не слыхал смеха Сперанского, и этот звонкий, тонкий смех государственного человека странно поразил его.
Князь Андрей вошел в столовую. Всё общество стояло между двух окон у небольшого стола с закуской. Сперанский в сером фраке с звездой, очевидно в том еще белом жилете и высоком белом галстухе, в которых он был в знаменитом заседании государственного совета, с веселым лицом стоял у стола. Гости окружали его. Магницкий, обращаясь к Михайлу Михайловичу, рассказывал анекдот. Сперанский слушал, вперед смеясь тому, что скажет Магницкий. В то время как князь Андрей вошел в комнату, слова Магницкого опять заглушились смехом. Громко басил Столыпин, пережевывая кусок хлеба с сыром; тихим смехом шипел Жерве, и тонко, отчетливо смеялся Сперанский.
Сперанский, всё еще смеясь, подал князю Андрею свою белую, нежную руку.
— Очень рад вас видеть, князь, — сказал он. — Минутку… обратился он к Магницкому, прерывая его рассказ. — У нас нынче уговор: обед удовольствия, и ни слова про дела. — И он опять обратился к рассказчику, и опять засмеялся.
Князь Андрей с удивлением и грустью разочарования слушал его смех и смотрел на смеющегося Сперанского. Это был не Сперанский, а другой человек, казалось князю Андрею. Всё, что прежде таинственно и привлекательно представлялось князю Андрею в Сперанском, вдруг стало ему ясно и непривлекательно.
За столом разговор ни на мгновение не умолкал и состоял как будто бы из собрания смешных анекдотов. Еще Магницкий не успел докончить своего рассказа, как уж кто-то другой заявил свою готовность рассказать что-то, что было еще смешнее. Анекдоты большею частью касались ежели не самого служебного мира, то лиц служебных. Казалось, что в этом обществе так окончательно было решено ничтожество этих лиц, что единственное отношение к ним могло быть только добродушно-комическое. Сперанский рассказал, как на совете сегодняшнего утра на вопрос у глухого сановника о его мнении, сановник этот отвечал, что он того же мнения. Жерве рассказал целое дело о ревизии, замечательное по бессмыслице всех действующих лиц. Столыпин заикаясь вмешался в разговор и с горячностью начал говорить о злоупотреблениях прежнего порядка вещей, угрожая придать разговору серьезный характер. Магницкий стал трунить над горячностью Столыпина, Жерве вставил шутку и разговор принял опять прежнее, веселое направление.
Очевидно, Сперанский после трудов любил отдохнуть и повеселиться в приятельском кружке, и все его гости, понимая его желание, старались веселить его и сами веселиться. Но веселье это казалось князю Андрею тяжелым и невеселым. Тонкий звук голоса Сперанского неприятно поражал его, и неумолкавший смех своей фальшивой нотой почему-то оскорблял чувство князя Андрея. Князь Андрей не смеялся и боялся, что он будет тяжел для этого общества. Но никто не замечал его несоответственности общему настроению. Всем было, казалось, очень весело.
Он несколько раз желал вступить в разговор, но всякий раз его слово выбрасывалось вон, как пробка из воды; и он не мог шутить с ними вместе.
Ничего не было дурного или неуместного в том, что они говорили, всё было остроумно и могло бы быть смешно; но чего-то, того самого, что составляет соль веселья, не только не было, но они и не знали, что оно бывает.
После обеда дочь Сперанского с своей гувернанткой встали. Сперанский приласкал дочь своей белой рукой, и поцеловал ее. И этот жест показался неестественным князю Андрею.
Мужчины, по-английски, остались за столом и за портвейном. В середине начавшегося разговора об испанских делах Наполеона, одобряя которые, все были одного и того же мнения, князь Андрей стал противоречить им. Сперанский улыбнулся и, очевидно желая отклонить разговор от принятого направления, рассказал анекдот, не имеющий отношения к разговору. На несколько мгновений все замолкли.
Посидев за столом, Сперанский закупорил бутылку с вином и сказав: «нынче хорошее винцо в сапожках ходит», отдал слуге и встал. Все встали и также шумно разговаривая пошли в гостиную. Сперанскому подали два конверта, привезенные курьером. Он взял их и прошел в кабинет. Как только он вышел, общее веселье замолкло и гости рассудительно и тихо стали переговариваться друг с другом.
— Ну, теперь декламация! — сказал Сперанский, выходя из кабинета. — Удивительный талант! — обратился он к князю Андрею. Магницкий тотчас же стал в позу и начал говорить французские шутливые стихи, сочиненные им на некоторых известных лиц Петербурга, и несколько раз был прерываем аплодисментами. Князь Андрей, по окончании стихов, подошел к Сперанскому, прощаясь с ним.
— Куда вы так рано? — сказал Сперанский.
— Я обещал на вечер…
Они помолчали. Князь Андрей смотрел близко в эти зеркальные, непропускающие к себе глаза и ему стало смешно, как он мог ждать чего-нибудь от Сперанского и от всей своей деятельности, связанной с ним, и как мог он приписывать важность тому, что делал Сперанский. Этот аккуратный, невеселый смех долго не переставал звучать в ушах князя Андрея после того, как он уехал от Сперанского.
Вернувшись домой, князь Андрей стал вспоминать свою петербургскую жизнь за эти четыре месяца, как будто что-то новое. Он вспоминал свои хлопоты, искательства, историю своего проекта военного устава, который был принят к сведению и о котором старались умолчать единственно потому, что другая работа, очень дурная, была уже сделана и представлена государю; вспомнил о заседаниях комитета, членом которого был Берг; вспомнил, как в этих заседаниях старательно и продолжительно обсуживалось всё касающееся формы и процесса заседаний комитета, и как старательно и кратко обходилось всё что касалось сущности дела. Он вспомнил о своей законодательной работе, о том, как он озабоченно переводил на русский язык статьи римского и французского свода, и ему стало совестно за себя. Потом он живо представил себе Богучарово, свои занятия в деревне, свою поездку в Рязань, вспомнил мужиков, Дрона-старосту, и приложив к ним права лиц, которые он распределял по параграфам, ему стало удивительно, как он мог так долго заниматься такой праздной работой.