Лев Толстой
Война и мир (163)

Лев Толстой
Война и мир (163)

XXII

Същата вечер Пиер отиде у Ростови, за да изпълни поръчението. Наташа беше на легло, графът — в клуба и като предаде писмата на Соня, Пиер отиде при Маря Дмитриевна, която се интересуваше как княз Андрей е приел съобщението. След десет минути Соня отиде в стаята на Маря Дмитриевна.

— Наташа иска непременно да види граф Пьотр Кирилич — каза тя.

— Че как, при нея ли да го заведем? У вас там не е прибрано — рече Маря Дмитриевна.

— Не, тя се облече и отиде в салона — каза Соня. Маря Дмитриевна само сви рамене.

— Кога ще пристигне графинята, тя съвсем ме измъчи. Ти внимавай, не й казвай всичко — рече тя на Пиер. — Не ти дава сърце да й се скараш, толкова е за окайване, толкова е за окайване!

Отслабнала, с бледо и строго лице (съвсем не посрамена, както очакваше да я види Пиер), Наташа се бе изправила сред салона. Когато Пиер се появи на вратата, тя се раздвижи бързо, очевидно в колебание да отиде ли при него, или да почака.

Пиер бързо се приближи до нея. Той мислеше, че както винаги тя ще му подаде ръка; но когато отиде съвсем близо до него, тя се спря, дишайки тежко, с безжизнено отпуснати ръце, в съвсем същата поза, в която заставаше да пее сред залата, но сега с друго изражение.

— Пьотр Кирилич — бързо почна тя, — княз Болконски ви беше приятел, той ви е приятел — поправи се тя (струваше й се, че всичко е само минало и че сега всичко е друго). — Той ми казваше тогава да се отнеса до вас…

Пиер мълчаливо сумтеше и я гледаше. До тая минута той я укоряваше в душата си и се мъчеше да я презира; но сега така му дожаля за нея, че в душата му нямаше място за укор.

— Той сега е тук, кажете му… да ми… да ми прости. — Тя се спря и почна да диша по-бързо, но не заплака.

— Да… ще му кажа — рече Пиер, — но… — Той не знаеше какво да каже.

Личеше, че Наташа се уплаши от мисълта, която можеше да хрумне на Пиер.

— Не, аз зная, че всичко е свършено — каза бързо тя. — Не, то не може да стане никога. Аз се измъчвам само от злото, което му причиних. Кажете му само, че го моля да ми прости, да ми прости, да ми прости за всичко… — Тя цяла се затресе и седна на стол.

Неизпитвано никога досега чувство на жалост преизпълни душата на Пиер.

— Ще му кажа, още веднъж всичко ще му кажа — рече Пиер, — но… бих искал да зная едно нещо…

„Какво да знаете?“ — попита го погледът на Наташа.

— Бих искал да зная обичахте ли… — Пиер не знаеше как да нарече Анатол и се изчерви, щом помисли за него — обичахте ли тоя лош човек?

— Не го наричайте лош — каза Наташа. — Но аз нищо, нищо не зная… — Тя пак заплака.

И още по-силно чувство на жалост, на нежност, на обич обхвана Пиер. Той усещаше, че под очилата му текат сълзи, но се надяваше, че няма да ги забележат.

— Нека не говорим повече, приятелко моя — рече Пиер.

На Наташа изведнъж й се стори тъй странен тоя негов кротък, нежен и сърдечен глас.

— Нека не говорим, приятелко моя, аз ще му кажа всичко; но за едно нещо ви моля — смятайте ме за свой приятел и ако ви потрябва помощ, съвет или ако ви е необходимо просто да си излеете душата пред някого — не сега, а когато в душата ви се изясни, — спомнете си за мене. — Той хвана и целуна ръката й. — Ще бъда щастлив, ако бъда в състояние… — Пиер се смути.

— Не ми говорете тъй: аз не заслужавам това! — извика Наташа и понечи да излезе от стаята, но Пиер я задържа за ръката. Той знаеше, че му е необходимо да й каже още нещо. Но когато го каза, той сам се учуди на думите си.

— Престанете, престанете, целият живот е пред вас — каза й той.

— Пред мене? Не! Всичко е загубено за мене — каза тя със срам и самоунижение.

— Всичко е загубено? — повтори той. — Ако аз не бях аз, а най-красивият, най-умният и най-добрият човек в света и ако бях свободен, още в тоя миг на колене бих ви молил за ръката и любовта ви.

За първи път след много дни Наташа заплака със сълзи на благодарност и умиление и като погледна Пиер, излезе от стаята.

След нея Пиер също тъй, почти тичешком, отиде във вестибюла, сдържайки сълзите си от умиление и щастие, които стягаха гърлото му, и като не можа отведнъж да пъхне ръце в ръкавите, облече шубата си и седна в шейната.

— Сега къде ще заповядате? — попита кочияшът.

„Къде? — попита се Пиер. — Къде може да се отиде сега? Нима в клуба или на гости?“ Всички хора му се струваха толкова жалки, толкова бедни в сравнение с чувството на умиление и любов, което изпитваше; в сравнение със смекчения, благодарен поглед, с който последния път го погледна през сълзи тя.

— Дома — каза Пиер и въпреки десетградусовия студ разкопча мечата шуба на широките си гърди, които дишаха радостно.

Беше мразовито и ясно. Над мръсните, полутъмни улици, над черните покриви се издигаше тъмно звездно небе. Само като гледаше небето, Пиер не усещаше оскърбителната низост на всичко земно в сравнение с висотата, на която бе неговата душа. Когато излезе на Арбатския площад, пред очите на Пиер се откри грамадно пространство от тъмното звездно небе. Почти в средата на това небе, над Пречистенския булевард, обкръжена и обсипана от вси страни със звезди, но отличавайки се от всички с близостта си до земята, с бялата си светлина и с дългата, дигната нагоре опашка, се възправяше грамадната ярка комета на 1812 година, същата комета, която предвещавала, както разправяха, всевъзможни ужаси и края на света. Но у Пиер тая светла звезда с дълга лъчиста опашка не предизвикваше никакво страшно чувство. Напротив, Пиер радостно, с мокри от сълзи очи гледаше тая светла звезда, която сякаш, след като бе прелетяла с невъобразима бързина по параболична линия неизмеримите пространства, изведнъж, като забита в земята стрела, се бе залепила тук, в едно избрано от нея място на черното небе, и се бе спряла, дигнала енергично нагоре опашката си, като светеше и бляскаше с бялата си светлина между безброй други блещукащи звезди. На Пиер му се струваше, че тая звезда напълно отговаря на онова, което беше в неговата разцъфнала за нов живот, смекчена и ободрена душа.

Глава XXII

В этот же вечер, Пьер поехал к Ростовым, чтобы исполнить свое поручение. Наташа была в постели, граф был в клубе, и Пьер, передав письма Соне, пошел к Марье Дмитриевне, интересовавшейся узнать о том, как князь Андрей принял известие. Через десять минут Соня вошла к Марье Дмитриевне.

— Наташа непременно хочет видеть графа Петра Кирилловича, — сказала она.

— Да как же, к ней что ль его свести? Там у вас не прибрано, — сказала Марья Дмитриевна.

— Нет, она оделась и вышла в гостиную, — сказала Соня.

Марья Дмитриевна только пожала плечами.

— Когда это графиня приедет, измучила меня совсем. Ты смотри ж, не говори ей всего, — обратилась она к Пьеру. — И бранить-то ее духу не хватает, так жалка, так жалка!

Наташа, исхудавшая, с бледным и строгим лицом (совсем не пристыженная, какою ее ожидал Пьер) стояла по середине гостиной. Когда Пьер показался в двери, она заторопилась, очевидно в нерешительности, подойти ли к нему или подождать его.

Пьер поспешно подошел к ней. Он думал, что она ему, как всегда, подаст руку; но она, близко подойдя к нему, остановилась, тяжело дыша и безжизненно опустив руки, совершенно в той же позе, в которой она выходила на середину залы, чтоб петь, но совсем с другим выражением.

— Петр Кирилыч, — начала она быстро говорить — князь Болконский был вам друг, он и есть вам друг, — поправилась она (ей казалось, что всё только было, и что теперь всё другое). — Он говорил мне тогда, чтобы обратиться к вам…

Пьер молча сопел носом, глядя на нее. Он до сих пор в душе своей упрекал и старался презирать ее; но теперь ему сделалось так жалко ее, что в душе его не было места упреку.

— Он теперь здесь, скажите ему… чтобы он прост… простил меня. — Она остановилась и еще чаще стала дышать, но не плакала.

— Да… я скажу ему, — говорил Пьер, но… — Он не знал, что сказать.

Наташа видимо испугалась той мысли, которая могла притти Пьеру.

— Нет, я знаю, что всё кончено, — сказала она поспешно. — Нет, это не может быть никогда. Меня мучает только зло, которое я ему сделала. Скажите только ему, что я прошу его простить, простить, простить меня за всё… — Она затряслась всем телом и села на стул.

Еще никогда не испытанное чувство жалости переполнило душу Пьера.

— Я скажу ему, я всё еще раз скажу ему, — сказал Пьер; — но… я бы желал знать одно…

«Что знать?» спросил взгляд Наташи.

— Я бы желал знать, любили ли вы… — Пьер не знал как назвать Анатоля и покраснел при мысли о нем, — любили ли вы этого дурного человека?

— Не называйте его дурным, — сказала Наташа. — Но я ничего — ничего не знаю… — Она опять заплакала.

И еще больше чувство жалости, нежности и любви охватило Пьера. Он слышал как под очками его текли слезы и надеялся, что их не заметят.

— Не будем больше говорить, мой друг, — сказал Пьер.

Так странно вдруг для Наташи показался этот его кроткий, нежный, задушевный голос.

— Не будем говорить, мой друг, я всё скажу ему; но об одном прошу вас — считайте меня своим другом, и ежели вам нужна помощь, совет, просто нужно будет излить свою душу кому-нибудь — не теперь, а когда у вас ясно будет в душе — вспомните обо мне. — Он взял и поцеловал ее руку. — Я счастлив буду, ежели в состоянии буду… — Пьер смутился.

— Не говорите со мной так: я не стою этого! — вскрикнула Наташа и хотела уйти из комнаты, но Пьер удержал ее за руку. Он знал, что ему нужно что-то еще сказать ей. Но когда он сказал это, он удивился сам своим словам.

— Перестаньте, перестаньте, вся жизнь впереди для вас, — сказал он ей.

— Для меня? Нет! Для меня всё пропало, — сказала она со стыдом и самоунижением.

— Все пропало? — повторил он. — Ежели бы я был не я, а красивейший, умнейший и лучший человек в мире, и был бы свободен, я бы сию минуту на коленях просил руки и любви вашей.

Наташа в первый раз после многих дней заплакала слезами благодарности и умиления и взглянув на Пьера вышла из комнаты.

Пьер тоже вслед за нею почти выбежал в переднюю, удерживая слезы умиления и счастья, давившие его горло, не попадая в рукава надел шубу и сел в сани.

— Теперь куда прикажете? — спросил кучер.

«Куда? спросил себя Пьер. Куда же можно ехать теперь? Неужели в клуб или гости?» Все люди казались так жалки, так бедны в сравнении с тем чувством умиления и любви, которое он испытывал; в сравнении с тем размягченным, благодарным взглядом, которым она последний раз из-за слез взглянула на него.

— Домой, — сказал Пьер, несмотря на десять градусов мороза распахивая медвежью шубу на своей широкой, радостно-дышавшей груди.

Было морозно и ясно. Над грязными, полутемными улицами, над черными крышами стояло темное, звездное небо. Пьер, только глядя на небо, не чувствовал оскорбительной низости всего земного в сравнении с высотою, на которой находилась его душа. При въезде на Арбатскую площадь, огромное пространство звездного темного неба открылось глазам Пьера. Почти в середине этого неба над Пречистенским бульваром, окруженная, обсыпанная со всех сторон звездами, но отличаясь от всех близостью к земле, белым светом, и длинным, поднятым кверху хвостом, стояла огромная яркая комета 1812-го года, та самая комета, которая предвещала, как говорили, всякие ужасы и конец света. Но в Пьере светлая звезда эта с длинным лучистым хвостом не возбуждала никакого страшного чувства. Напротив Пьер радостно, мокрыми от слез глазами, смотрел на эту светлую звезду, которая, как будто, с невыразимой быстротой пролетев неизмеримые пространства по параболической линии, вдруг, как вонзившаяся стрела в землю, влепилась тут в одно избранное ею место, на черном небе, и остановилась, энергично подняв кверху хвост, светясь и играя своим белым светом между бесчисленными другими, мерцающими звездами. Пьеру казалось, что эта звезда вполне отвечала тому, что было в его расцветшей к новой жизни, размягченной и ободренной душе.^[1]