Лев Толстой
Война и мир (230)

Лев Толстой
Война и мир (230)

V

Противно на Кутузов, в същото време и в едно събитие, още по-важно, отколкото отстъплението на армията без бой — в изоставянето на Москва и опожаряването й, — Растопчин, който ни изглежда ръководител на това събитие, действуваше съвсем иначе.

Това събитие — изоставянето на Москва и опожаряването й — беше също тъй неизбежно, както и отстъплението на войските след Бородинското сражение, без да водят бой за Москва.

Всеки руски човек, не въз основа на умозаключения, а поради чувството, което е в нас и е било и в бащите ни, би могъл да предскаже онова, което стана.

Като се почне от Смоленск, във всички градове и села на руската земя ставаше, без участието на граф Растопчин и на неговите позиви, същото, каквото стана в Москва. Народът с безгрижие чакаше неприятеля, не се бунтуваше, не се вълнуваше, никого не разкъсваше на парчета, а спокойно очакваше участта си, усещайки, че има сили да реши в най-тежкия миг онова, което трябваше да се направи. И щом неприятелят се приближеше, по-богатите елементи от населението си отиваха, като изоставяха имуществата си; а по-бедните оставаха и опожаряваха и унищожаваха онова, което оставаше.

Съзнанието, че това ще бъде тъй и че винаги ще бъде тъй, съществуваше и съществува в душата на русина. И това съзнание, и нещо повече дори, предчувствието, че Москва ще бъде превзета, бе залегнало в руското московско общество от 1812 година. Ония, които заминаваха от Москва още през юли и в началото на август, показаха, че са очаквали това. Ония, които заминаваха, отнасяйки онова, което можеха да вземат, като оставяха къщи и половината от имуществата си, действуваха тъй поради оня скрит (latent) патриотизъм, който се изразява не с фрази, не с убийство на децата си за спасяване на отечеството и други такива неестествени действия, а който се изразява незабелязано, просто, органически и затова всякога дава най-силни резултати.

Казваха им: „Срамота е да бягаш от опасността; само страхливците бягат от Москва.“ Растопчин им внушаваше с позивите си, че е позорно да се заминава от Москва. Срам ги бе да ги наричат страхливци, срам ги бе да заминават, но те все пак заминаваха, като знаеха, че тъй трябва. Защо заминаваха? Не може да се предполага, че Растопчин ги е наплашил с ужасите, които Наполеон е вършил в покорените земи. Заминаваха, и първи заминаха богатите, образовани хора, които много добре знаеха, че Виена и Берлин останаха непокътнати и че там през времето, когато те бяха завзети от Наполеон, жителите прекарваха времето си весело с очарователните французи, толкова обичани тогава от руските мъже и особено от дамите.

Те заминаваха, защото за руските хора не можеше и да съществува въпросът: добре или зле ще бъде в Москва под управлението на французите? Под управлението на французите не биваше да се живее: то беше по-лошо от всичко. Те заминаваха и преди Бородинското сражение, и още по-бързо — след Бородинското сражение, въпреки призивите за защита, въпреки заявленията на московския главнокомандуващ, за намерението му да изнесе Иверската Богородица и да тръгне на бой, въпреки балоните, които трябваше да погубят французите, и въпреки всичките ония празни работи, които Растопчин пишеше в позивите си. Те знаеха, че войската трябва да се бие и че ако тя не може, не се отива на Три Гори с госпожици и слуги срещу Наполеон и че трябва да се замине, колкото и жално да е да оставиш имуществото си да пропадне. Те заминаваха и не мислеха за величественото значение на тая грамадна, богата столица, изоставена от жителите си и принесена в жертва на огъня (големият изоставен дървен град без друго трябваше да изгори); те заминаваха — всеки за себе си, но в същото време само поради това, че заминаваха, стана онова величествено събитие, което завинаги ще остане най-хубавата слава на руския народ. Оная госпожа от висшето общество, която още през юни се дигна от Москва със своите арапи и жени-шутове, за да отиде в саратовско село, със смътното съзнание, че тя не е слуга на Бонапарт, и със страх — да не би по заповед на граф Растопчин да я спрат, вършеше просто и истински великото дело, което спаси Русия. А граф Растопчин, който ту изобличаваше ония, които заминаваха, ту преместваше учрежденията вън от Москва, ту раздаваше съвсем негодно оръжие на пияната сбирщина, ту изнасяше икони, ту забраняваше на Августин да откарва от Москва мощи и икони, ту вземаше всички частни каруци, които се намираха в Москва, ту отвозваше със сто тридесет и шест впряга балона, изработен от Лепих, ту загатваше, че ще изгори Москва, ту разправяше как е изгорил къщата си и написал прокламация към французите, в която тържествено ги укорявал, че са унищожили неговия приют за деца, ту приемаше славата за изгарянето на Москва, ту се отричаше от нея, ту заповядваше на народа да залавя всички шпиони и да ги закарва при него, ту укоряваше за това народа, ту изселваше от Москва всички французи, ту оставяше в града госпожа Обер-Шалме, която беше центърът на цялото френско население в Москва, а без някаква особена вина заповяда да арестуват и изпратят на заточение стария почтен директор на пощата Ключарьов; ту събираше народа на Три Гори, за да се бие с французите, ту пък, за да се отърве от него, даваше му да убие един човек, а той самият излизаше през задната врата; ту приказваше, че не ще преживее нещастието с Москва, ту пишеше в албумите френски стихове за своето участие в тая работа — тоя човек не разбираше значението на събитието, което се извършваше, а искаше само той самият да направи нещо, да учуди някого, да извърши нещо патриотично-геройско и като хлапак си играеше с величавото и неизбежно събитие — изоставянето и изгарянето на Москва, и се мъчеше с малката си ръка ту да насърчава, ту да сдържа течението на грамадния, отнасящ и него със себе си народен поток.

Je suis ne Tartare. Je voulus etre Romain. Les Francais m’appelerent barbare, les Russes — Georges Dandin.^[1]

Глава V

В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.

Событие это — оставление Москвы и сожжение ее — было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.

Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.

Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.

Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12-го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.

«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», — говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все-таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.

Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором писал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г-жу Обер-Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт-директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по-французски стихи о своем участии в этом деле,^[1] — этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что-то сделать сам, удивить кого-то, что-то совершить патриотически-геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.