Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
III
В 1811 година в Москва живееше един френски доктор, който бързо бе станал моден, грамаден на ръст, хубавец, любезен като французин и, както казваха всички в Москва — необикновено изкусен лекар — Метивие. В къщите на най-висшето общество той бе приет не като доктор, а като равен.
Напоследък княз Николай Андреич, който се присмиваше на медицината, по съвета на m-lle Bourienne допусна тоя доктор до себе си и свикна с него. Метивие два пъти седмично идваше у княза.
На Никулден, именния ден на княза, цялата Москва се бе събрала при входа на къщата му, но той заповяда да не приемат никого; и само малцина, списъка на които бе дал на княжна Маря, заповяда да бъдат поканени на обяд.
Метивие, пристигнал заранта, за да го поздрави, сметна за прилично, като, доктор, de forcer la consigne[1], както каза на княжна Маря, и влезе при княза. Тъй се бе случило, че в тая сутрин на своя имен ден старият княз беше в едно от най-лошите си настроения. Цялата сутрин той се разхождаше уморено из къщата, заяждаше се с всички и се правеше, че не разбира какво му казват и че не го разбират. Княжна Маря знаеше много добре това настроение на тиха и съсредоточена свадливост, която обикновено завършваше с яростно избухване, и през цялата сутрин се разхождаше като пред напълнена, с приготвен спусък пушка и очакваше неизбежния изстрел. До пристигането на доктора сутринта мина благополучно. След като пусна доктора, княжна Маря седна с книга в салона до вратата, отдето можеше да чува всичко, което става в кабинета.
Отначало тя чуваше само гласа на Метивие, след това гласа на баща си; след туй и двата гласа заприказваха едновременно, вратата бързо се разтвори и на прага се показа изплашената хубава фигура на Метивие с черния му перчем и фигурата на княза с домашна шапчица и халат, с обезобразено от ярост лице и наведени долу гледци на очите.
— Не разбираш ли? — викаше князът. — А пък аз разбирам! Френски шпионин! Бонапартов роб, шпионин, вън от къщата ми, вън, ти казвам! — И затръшна вратата.
Метивие сви рамене и се приближи до mademoiselle Bourienne, която бе дотърчала от съседната стая поради тоя вик.
— Князът не е съвсем здрав — la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez-vous, je repasserai demain[2] — каза Метивие и като сложи пръст на устни, бързо излезе.
Зад вратата се чуха стъпки в пантофи и викове: „Шпиони, изменници, навред изменници! Нямаш минута спокойствие в къщата си!“
След излизането на Метивие старият княз повика дъщеря си и цялата сила на гнева му се стовари върху нея. Тя беше виновна, че са пуснали при него шпионин. Та нали бе казал, на нея бе казал да състави списък и да не се пускат ония, които не са в списъка. Защо са пуснали тоя мерзавец! Тя беше причина за всичко. „Той не може да има минута спокойствие с нея, не може да умре спокойно“ — каза той.
— Не, драга, ще се разделим, ще се разделим, това да го знаете, да го знаете! Не мога повече — рече той и излезе от стаята. И сякаш страхувайки се да не би тя някак да съумее да се утеши, върна се при нея и като се мъчеше да изглежда спокоен, прибави: — И недейте мисли, че съм ви казал това в яда си, аз съм спокоен и всичко съм обмислил; и това ще стане — ще се разделим, потърсете си място!… — Но Не можа да се сдържи и с озлобление, което може да има само човек, който обича, той очевидно измъчвайки се сам, размаха пестници и извика към нея: — Поне някакъв глупак да се оженеше за нея! — Той затръшна вратата, повика при себе си m-lle Bourienne и притихна в кабинета.
В два часа се събраха избраните за обяда шест души. Гостите — известният граф Растопчин, княз Лопухин с племенника си, генерал Чатров — стар боен другар на княза, и от младите — Пиер и Борис Друбецкой — го чакаха в салона.
Борис, пристигнал тия дни в Москва в отпуск, пожела да бъде представен на княз Николай Андреич и успя до такава степен да спечели разположението му, че князът направи изключение за него измежду всичките неженени млади хора, които не приемаше в къщата си.
Къщата на княза не бе онова, което наричат „общество“, но беше такъв мъничък кръжок, че макар в града да не се приказваше за него, се смяташе за най-ласкателно да бъдеш приет в него. Борис разбра това една седмица по-рано, когато в негово присъствие Растопчин каза на главнокомандуващия, който покани графа на обяд на Никулден, че не може да отиде.
— В тоя ден аз винаги отивам да целуна мощите на княз Николай Андреич.
— Ах, да, да — отговори главнокомандуващият. — Как е той?…
Малкото общество, събрано преди обяда в старомодния висок, със стари мебели салон, приличаше на тържествен съдилищен съвет. Всички мълчаха и ако говореха, говореха тихо. Княз Николай Андреевич излезе сериозен и мълчалив. Княжна Маря изглеждаше още по-тиха и плаха от друг път. Гостите неохотно се обръщаха към нея, защото виждаха, че на нея не й се искаше да води разговор с тях. Само граф Растопчин поддържаше нишката на разговора, като разправяше последните ту градски, ту политически новини.
Лопухин и старият генерал участвуваха от време на време в разговора. Княз Николай Андреич слушаше, както върховен съдия слуша доклада, който му правят, като само нарядко с мучене или с няколко думички показваше, че си взема бележка за това, което, му докладват. Разговорът имаше такъв тон, от който личеше, че никой не одобрява онова, което ставаше в политическия свят. Разказваха за събития, които потвърждаваха очевидно, че всичко вървеше от зле по-зле; но във всичко, което разказваха и обсъждаха, поразително бе, че оня, който разказваше, всеки път се спираше или го спираха на границата, дето можеше да се сметне, че преценката се отнася за особата на императора.
На обяда стана дума за последната политическа новина, за заграбването от Наполеон на владенията на Олденбургския херцог и за руската, враждебна към Наполеон нота, изпратена на всички европейски дворове.
— Бонапарт постъпва с Европа като пират на завоюван кораб — каза граф Растопчин, повтаряйки няколко пъти вече казаната от него фраза. — Чудиш се само на дълготърпението или на заслепението на монарсите. Сега работата стигна до папата и Бонапарт вече без стеснение иска да свали главата на католическата религия и всички мълчат! Само нашият цар протестира против заграбването на владенията на Олденбургския херцог. И то… — Граф Растопчин млъкна, чувствувайки се на оня предел, дето вече не може да се осъжда.
— Предложиха му други имоти, вместо Олденбургското херцогство — каза княз Николай Андреич. — Както аз преселвах селяните от Лѝсие Гори в Богучарово и в рязанските имения, така й той мести херцозите.
— Le duc d’Oldenbourg supporte, son malheur avec une force de caractère et une résignation admirable[3] — каза Борис, като се намеси почтително в разговора. Той каза това, защото на път през Петербург бе имал честта да се представи на херцога. Княз Николай Андреич погледна младия човек така, сякаш щеше да му каже нещичко срещу тия думи, но се отказа, тъй като го сметна, че е твърде млад за това.
— Аз четох нашия протест по Олденбургския въпрос и се учудих от лошата редакция на тая нота — каза граф Растопчин с небрежен тон на човек, който се произнася за добре известна нему работа.
Пиер погледна Растопчин с наивно учудване, не разбирайки защо го безпокои лошата редакция на нотата.
— Нима не е все едно как е написана нотата, графе — каза той, — ако нейното съдържание е силно?
— Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d’avoir un beau style[4] — каза граф Растопчин. Пиер разбра защо граф Растопчин се безпокоеше от редакцията на нотата.
— Изглежда, че са се навъдили достатъчно писачи — каза старият княз, — там, в Петербург, всички пишат, не само ноти — всички пишат нови закони. Моят Андрюша е написал там цял том закони за Русия. Днеска всички пишат! — И се засмя неестествено.
За миг разговорът спря; старият генерал се изкашля, за да обърне внимание към себе си.
— Благоволихте ли да чуете за последното събитие на царския преглед в Петербург? Как се е проявил новият френски посланик!
— Какво? Да, чух нещо; той казал нещо неуместно пред негово величество.
— Негово величество му обърнал внимание на гренадирската дивизия и на церемониалния марш — продължи генералът — и уж посланикът не обърнал никакво внимание, и уж си позволил да каже — ние във Франция не обръщаме внимание на такива дребни работи. Царят не благоволил да каже нищо. На следния преглед, казват, царят ни веднъж не благоволил да му заговори.
Всички млъкнаха по тоя факт, който се отнасяше лично до царя, не можеше да се изказва никакво мнение.
— Дръзки са! — рече князът. — Познавате ли Метивие? Днес го изпъдих от дома. Той беше тук, пуснали го при мене, макар че бях молил да не пускат никого — каза князът, като погледна сърдито дъщеря си. И разказа целия си разговор с френския доктор и причините, по които се беше убедил, че Метивие е шпионин. Макар че причините бяха съвсем недостатъчни и неясни, никой не възрази.
При печеното поднесоха шампанско. Гостите станаха от местата си, за да поздравяват стария княз. Княжна Маря също се приближи до него.
Той отправи към нея студен, зъл поглед и приближи сбръчканата си избръсната буза да я целуне. Цялото му изражение й подсказваше, че той не е забравил сутрешния разговор, че решението му си остава все тъй в сила и че само благодарение на гостите не й казва това сега.
Когато отидоха в салона да пият кафе, старците насядаха заедно.
Княз Николай Андреич се съживи повече и каза какво мисли за предстоящата война.
Той каза, че докато търсим съюз с немците и се бъркаме в европейските работи, в които ни е вмъкнал Тилзитският мир, войните ни с Наполеон ще бъдат нещастни. Ние не трябва да воюваме нито в защита на Австрия, нито срещу Австрия. Нашата политика е изцяло на Изток, а по отношение на Бонапарт трябва едно нещо — въоръжение по границата и твърдост в политиката, и тогава той никога не ще се реши да прекрачи руската граница, както в седма година.
— Пък и не можем, княже, ние да воюваме с французите! — каза граф Растопчин. — Нима можем да се опълчим срещу нашите учители и богове? Погледнете нашата младеж, погледнете нашите госпожи. Наши богове са французите, наше царство небесно — Париж.
Той заговори по-високо, очевидно за да го чуят всички:
— Костюмите френски, мислите френски, чувствата френски! Ето, вие сте изритали Метивие, защото е французин и негодник, а нашите госпожи пълзят по корем подире му. Снощи бях на прием и там от пет госпожи трите бяха католички и с разрешение на папата в неделя шият на гергеф. А самите те — почти голи, като реклами за бани, извинявайте за израза. Ех, княже, като погледне човек нашите младежи, че да вземе от музея старата суровица на Пьотр Велики и да ги натупа по руски — всичките щуротии ще изхвръкнат.
Всички млъкнаха. Старият княз гледаше Растопчин с усмивка и одобрително клатеше глава.
— Е, довиждане, ваше сиятелство, бъдете здрав — рече Растопчин, като ставаше с присъщите му бързи движения и подаваше ръка на княза.
— Довиждане, гълъбче!… Същинска гусла, винаги се захласвам в него! — каза старият княз, задържайки ръката му, и приближи бузата си за целувка. Заедно с Растопчин станаха и другите.
Глава III
В 1811-м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства — Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m-lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne,[1] как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.
— Не понимаешь? — кричал князь, — а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома — вон, я говорю, — и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
— Князь не совсем здоров, — la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez-vous, je repasserai demain,[2] — сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь, и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
— Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, — сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как-нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: — И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет — разойтись, поищите себе места!… — Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
— И хоть бы какой-нибудь дурак взял ее замуж! — Он хлопнул дверью, позвал к себе m-lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости — известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой — ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
— В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
— Ах да, да, — отвечал главнокомандующий. — Что он?…
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
— Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, — сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. — Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… — Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
— Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, — сказал князь Николай Андреич. — Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
— Le duc d’Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractère et une résignation admirable,[3] — сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое-что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
— Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, — сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
— Разве не всё равно, как написана нота, граф? — сказал он, — ежели содержание ее сильно.
— Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d’avoir un beau style,[4] — сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
— Кажется, писак довольно развелось, — сказал старый князь: — там в Петербурге всё пишут, не только ноты, — новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! — И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
— Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
— Что? Да, я слышал что-то; он что-то неловко сказал при Его Величестве.
— Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, — продолжал генерал, — и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
— Дерзки! — сказал князь. — Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, — сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно — вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
— И где нам, князь, воевать с французами! — сказал граф Ростопчин. — Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги — французы, наше царство небесное — Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. — Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по-русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой.
— Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, — сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
— Прощай, голубчик, — гусли, всегда заслушаюсь его! — сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие.