Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
Част пета
I
След сгодяването на княз Андрей и Наташа Пиер без всякаква видима причина изведнъж почувствува, че му е невъзможно да продължава предишния си живот. Колкото и твърдо да бе убеден в истините, които му бе открил неговият благодетел, колкото и радостно да му беше първото време на увлечение от вътрешната работа за самоусъвършенствуване, на която се бе отдал с такава жар — след годежа на княз Андрей с Наташа и след смъртта на Йосиф Алексеевич, съобщението за което той получи почти в същото време, цялата прелест на оня предишен живот изведнъж изчезна за него. Остана само, скелетът на живота му: неговият дом с блестящата му жена, която се ползуваше сега от милостите на едно важно лице, познанството с цял Петербург и службата с отегчителни формалности. И тоя предишен живот изведнъж изпъкна пред Пиер с неочаквана мръсотия. Той престана да пише дневника си, избягваше обществото на братята, отново почна да ходи в клуба, отново почна да пие много, отново се сближи с ергенски компании и почна да води такъв живот, че графиня Елена Василевна сметна за необходимо да му направи строга бележка. Пиер почувствува, че тя има право и за да не компрометира жена си, замина за Москва.
В Москва, щом влезе в грамадната си къща с увехналите и вехнещи княжни, с безчетната прислуга, щом видя — когато мина из града — Иверския параклис с безброй светлини от свещи пред златните ризи по иконите, Кремълския площад с неотъпкан сняг, файтонджиите и колибите по Сивцев Вражек, московските старци, които не искаха нищо и не бързаха за никъде, доизживявайки дните си, видя бабичките, московските госпожи, московските балове и московския Английски клуб — той се почувствува у дома си, в тихо пристанище. В Москва му стана спокойно, топло, привично и мръсно както в стар халат.
Московското общество, цялото, от бабите до децата, прие Пиер като дългоочакван гост, чието място винаги бе запазено и незаето. За московското общество Пиер беше най-мил, добър, умен, весел, великодушен чудак, разсеян и сърдечен, от стария тип руски господари. Кесията му беше винаги празна, защото бе отворена за всички.
Бенефиси, лоши картини, статуи, благотворителни дружества, цигани, училища, другарски обеди, гуляи, масони, църкви, книги — никому и за нищо не се отказваше и ако не бяха двама негови приятели, които бяха заели от него много пари и го взеха под свое настойничество, той би раздал всичко. В клуба нямаше нито обяд, нито вечеря без него. Щом след две бутилки „Марго“ той се търкулваше на мястото си върху дивана, веднага го обкръжаваха и се почваха приказки, препирни и шеги. Дето се караха — той само с добродушната си усмивка и със сполучлива шега ги помиряваше. Масонските трапезни ложи бяха отегчителни и безжизнени, щом го нямаше.
След ергенска вечеря, когато той с добродушна и сладка усмивка отстъпваше пред молбите на веселата компания и ставаше, за да отиде с тях, сред младежите се чуваха радостни и тържествени викове. Той танцуваше по баловете, когато не достигаше кавалер. Младите дами и госпожици го обичаха, защото, без да задиря никоя, той беше еднакво любезен с всички, особено след вечерята. „Il est charmant, il n’a pas de sexe“[1] — казваха за него.
Пиер беше камерхер в оставка, който добродушно доизкарваше живота си, каквито в Москва имаше стотици.
Как би се ужасил той, ако преди седем години, когато току-що бе пристигнал от чужбина, някой би му казал, че няма нужда да търси и да измисля нищо, че неговата пътечка е отдавна утъпкана, определена от край време и че каквото и да прави, той ще бъде такъв, каквито са всички в неговото положение. Той не би го повярвал! Нима той не желаеше от дън душа ту да направи Русия република, ту сам да стане Наполеон, ту — философ, ту — тактик, победител на Наполеон? Нима той не смяташе, че е възможно и нима не бе желал страстно да прероди порочния човешки род и сам той да стигне до най-високата степен на съвършенството? Нима не бе създал и училища, и болници и не бе освобождавал селяните?
А вместо всичко това — ето го, богат мъж на невярна жена, камерхер в оставка, който обича да си хапне, да пийне и като се разкопчее, да понаругае лекичко правителството, член на московския Английски клуб и обичан от всеки член на московското общество. Той дълго не можеше да се помири с мисълта, че самият той е тъкмо такъв московски камерхер в оставка, чийто тип тъй дълбоко презираше преди седем години.
Понякога се утешаваше с мисълта, че само така, временно, води тоя живот; но сетне го ужасяваше друга мисъл, че тъй, временно, колко души вече бяха навлезли, както и той, с всички зъби и коси в тоя живот и в тоя клуб, а излизаха оттам без ни един зъб и косъм.
В минути на гордост, когато мислеше за положението си, струваше му се, че той е съвсем друг, различен от ония камерхери в оставка, които по-рано презираше; че те бяха простаци и глупави, доволни и успокоени от положението си, „а аз и сега съм постоянно недоволен, все ми се иска да направя нещо за човечеството — казваше си той в минути на гордост. — А може би и всички ония мои другари също като мене са се блъскали, търсили са някакъв нов, свой път в живота и също като мене, по силата на обстановката, на обществото, на рода, на оная стихийна сила, срещу която човек не е властен, стигнаха дотам, дето съм и аз“ — казваше си той в минути на скромност; и след като поживя в Москва известно време, той вече не презираше, а почна да обича, да уважава и жали, също като себе си, своите другари по съдба.
Пиер не бе връхлитан както по-рано от минути на отчаяние, на хипохондрия и отвращение от живота; но същата болест, която се проявяваше по-рано с резки пристъпи, бе натикана вътре и не го напускаше нито за миг. „За какво? Защо? Какво става в света?“ — с недоумение се питаше той по няколко пъти на ден и без да ще, се задълбочаваше в смисъла на жизнените явления; но знаейки от опит, че на тия въпроси няма отговори, той бързо се мъчеше да се извърне от тях, вземаше някоя книга или бързаше да отиде в клуба или при Аполон Николаевич да бъбрят за градските клюки.
„Елена Василевна, която никога нищо не е обичала освен тялото си и е една от най-глупавите жени в света — мислеше Пиер, — е смятана от хората за върха на ума и на изтънчеността и се прекланят пред нея. Наполеон Бонапарт бе презиран от всички, докато бе велик, а откак стана жалък комедиант — император Франц се домогва да му предложи дъщеря си за незаконна съпруга. Испанците възнасят молитви на Бога чрез католическото духовенство за благодарност, че на 14 юни са победили французите, а французите възнасят молитви чрез същото католическо духовенство за това, че на 14 юни те са победили испанците. Моите братя масони се кълнат в живота си, че са готови да пожертвуват всичко за ближния, а не дават и по една рубла, когато се събират помощи за бедните, и интригуват пред «Астрей» срещу «Търсещите манна»[2], и се мъчат да добият истински шотландски килим и един документ, смисъла на който не знае дори оня, който го е писал, и който не е потребен никому. Всички ние вярваме в християнския закон за прощаване на обидите и за любов към ближния — закон, поради който сме издигнали в Москва четиридесет пъти по четиридесет църкви, а вчера пребиха с камшик един беглец и служителят на същия тоя закон за любовта и прошението, свещеникът, даде на войника да целуне кръста преди смъртното наказание.“ Тъй мислеше Пиер и цялата тая обща, призната от всички лъжа, колкото и да бе свикнал с нея, всеки път го слисваше, като че беше нещо ново. „Аз разбирам лъжата и бъркотията — мислеше той, — но как да им разкажа всичко, което разбирам? Опитвах се и винаги узнавах, че в глъбините на душата си и те разбират същото, което разбирам и аз, само че се опитват да не виждат лъжата. Значи, тъй трябва! Но аз — де да се дяна аз?“ — мислеше Пиер. Той се измъчваше от злочестата способност на мнозина, особено на русите — способността да виждат и вярват във възможността за доброто и справедливостта и прекалено ясно да виждат злото и лъжата на живота и затова нямаше сили да взема сериозно участие в живота. Всяка област на труда според него се съчетаваше със злото и измамата. Какъвто и да се опитваше да стане, за каквото и да се заловеше — злото и лъжата го отблъскваха и преграждаха всичките му пътища за дейност. А пък трябваше да се живее, трябваше да бъде зает. Премного страшно бе да е под гнета на тия неразрешими жизнени въпроси и той се отдаваше на първото увлечение само да ги забрави. Посещаваше всевъзможни общества, много пиеше, купуваше картини и строеше, а най-важното — четеше.
Той четеше, и то четеше всичко, каквото му попаднеше, и тъй четеше, че когато си отидеше в къщи и лакеите още го разсъбличаха, той, взел вече книга, четеше — и от четенето преминаваше в сън, а от съня — към бъбрене в салоните и в клуба, от бъбренето — към гуляй и жени, от гуляя — отново към бъбрене, четене и вино. Да пие вино, за него все повече и повече ставаше физическа и заедно с това нравствена потребност. Макар докторите да му казваха, че при неговото пълно тяло виното е опасно, той пиеше твърде много. Ставаше му съвсем хубаво само когато, без да разбира как, наливайки в голямата си уста няколко чаши вино, почувствуваше приятна топлина в тялото си, нежност към всички ближни и склонност на ума да отговаря повърхностно на всяка мисъл, без да се углъбява в същината й. Само след като изпиеше една-две бутилки вино, той смътно чувствуваше, че оня заплетен, страшен възел на живота, който преди това го ужасяваше, не е толкова страшен, както му се струваше. Със зашумяла глава, като бъбреше или слушаше разговорите или като четеше след обяда и вечерята, той непрестанно виждаше някоя страна от тоя възел. Но само под влиянието на виното си казваше: „Това е нищо. Аз ще го разплета — ето, обяснението ми е вече готово. Но сега нямам време, ще обмисля всичко това после!“ Но това после не дохождаше никога.
Сутрин, на празен стомах, всички предишни въпроси му изглеждаха все така неразрешими и страшни, че Пиер бързо грабваше книга и се радваше, когато някой дойдеше при него.
Понякога Пиер си спомняше онова, което бе слушал да разказват — как на война войниците, които се намират в прикрития от изстрелите, когато нямат какво да правят, старателно си търсят някакво занятие, за да могат по-леко да понасят опасността. И на Пиер му се струваше, че всички хора са такива войници, които се спасяват от живота — кой с честолюбие, кой — с игра на карти, кой — с писане на закони, кой — с жени, кой — с играчки, кой — с коне, кой — с политика, кой — с лов, кой — с вино, кой — с държавни работи. „Няма нито нищожно, нито важно, всичко е еднакво; само да се спася от него както мога! — мислеше Пиер. — Само да не го виждаш, да не виждаш страшния него.“
Часть пятая
Глава I
Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, — вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал — проехав по городу — эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, — он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, — приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги — никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он — одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n’a pas de seхе»,[1] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно-доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за-границы, кто-нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что-то для человечества», — говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой-то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, — думал Пьер — представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом — император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14-го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14-го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему — закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что-то новое, всякий раз изумляла его. — «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, — но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее. Стало быть так надо! Но мне-то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, — способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался — зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал — и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой-нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю — вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, — я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто-нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. — «Только бы не видать ее, эту страшную ее».