Лев Толстой
Война и мир (323)

Лев Толстой
Война и мир (323)

X

Френските войски се топяха равномерно в математически правилна прогресия. И онова преминаване през Березина, за което толкова много бе писано, беше само една междинна степен от унищожаването на френската армия, а съвсем не решителен епизод от кампанията. Ако толкова много се е писало и пише за Березина от страна на французите, това е само защото на скъсания Березински мост бедствията, които преди това френската армия търпеше равномерно, тук се струпаха изведнъж, в един миг и в едно трагично зрелище, което се запомни от всички. А от страна на русите толкова много говореха и писаха за Березина само защото далеч от театъра на войната, в Петербург, бе съставен план (пак от Пфул) за залавяне на Наполеон в стратегическия капан на река Березина. Всички се бяха уверили, че всичко ще стане в действителност тъй, както е в плана, и затуй твърдяха, че тъкмо минаването на Березина е погубило французите. А всъщност, както личи от цифрите, резултатите от минаването на Березина бяха много по-малко гибелни за французите в загуба на оръдия и пленници, отколкото Красное.

Единственото значение на минаването през Березина е, че това преминаване очевидно и несъмнено доказа лъжливостта на всички планове за отрязване и верността на единствено възможния начин на действие, за който настояваше и Кутузов, и цялата войска (масата) — само да се върви след неприятеля. Множеството от французи бягаше с постоянно засилваща се бързина и с всичката енергия, насочена към постигане на целта. То бягаше като ранен звяр и не биваше да се изпречват на пътя му. Това се доказа не толкова от начина на прехвърлянето, колкото от движението по мостовете. Когато мостовете бяха скъсани, безоръжни войници, московски жители, жени с деца, които бяха във френския обоз, всички, по силата на инерцията, не се предадоха, а бягаха напред с лодки през замръзналата вода.

Тоя стремеж беше разумен. Положението и на ония, които бягаха, и на тия, които преследваха, беше еднакво лошо. Оставайки заедно със своите, всеки в определеното, заемано от него място между своите се надяваше, че ще има помощ от другаря си в бедствието. Ако се предадеше на русите, той щеше да бъде в същото положение на бедствие, но слизаше на по-ниска степен на разпределението при задоволяване нуждите на живота. На французите не бе необходимо да имат верни сведения, че половината пленници, за които русите не знаеха какво да ги правят, въпреки желанието си да ги спасят, загиваха от студ и глад; те чувствуваха, че не би могло да бъде иначе. Най-състрадателните руски началници и ония, които обичаха французите, дори и французите на руска служба, не можеха да сторят нищо за пленниците. Французите загиваха от бедствието, в което се намираше руската войска. Не можеше да се отнеме хлябът и облеклото от гладните и необходими войници, за да се дадат — не на вредните, не на омразните, не на виновните, но просто на ненужните французи. Някои правеха това, но те бяха само изключение.

Назад беше сигурна гибел; напред беше надеждата. Корабите бяха изгорени; нямаше друго спасение освен съвкупно бягство и към това съвкупно бягство бяха устремени всичките сили на французите.

Колкото по-надалеч бягаха французите, колкото по-жалки бяха остатъците им особено след Березина, на която поради петербургския план се възлагаха особени надежди, толкова по-силно се разпалваха страстите на руските военачалници, които се обвиняваха един друг и особено Кутузов. Смятаха, че несполуката на Березинския петербургски план ще бъде стоварена върху него и затова недоволството от него, презрението към него и подигравките с него се проявяваха все по-силно и по-силно. Подигравките и презрението, от само себе си се разбира, се проявяваха в почтителна форма, тъй че Кутузов не можеше и да попита в какво и за какво го обвиняват. С него не говореха сериозно; когато му докладваха и го молеха за позволение, държаха се тъй, като че изпълняваха тъжен обред, а зад гърба му смигаха и на всяка крачка се мъчеха да го измамят.

Всички тия хора, тъкмо защото не можеха да го разбират, бяха убедени, че със стареца няма какво да се приказва; че той никога не ще разбере цялото дълбокомислие на техните планове; че той ще им отговаря със своите фрази (струваше им се, че това са само фрази) за златния мост, за това, че в чужбина не може да се отиде с тълпа дрипльовци и т.н. Всичко туй те бяха го вече чували от него. И всичко, което казваше той — например, че трябва да се дочакат продуктите, че хората са без ботуши, всичко туй беше толкова просто, а всичко, което предлагаха те, беше толкова сложно и умно, че за тях беше очевидно: той беше глупав и стар, а те бяха гениални пълководци, но без власт.

Особено след съединяването с армията на блестящия адмирал и героя на Петербург Витгенщайн това настроение и щабните клюки стигнаха до крайни предели. Кутузов виждаше това и въздишайки, само свиваше рамене. Само веднъж след Березина той се разсърди и написа на Бенигсен, който правеше отделни донесения на царя, следното писмо:

„По причина на вашите болезнени припадъци благоволете, ваше високопревъзходителство, още с получаване на настоящото да тръгнете за Калуга, дето ще очаквате по-нататъшна заповед и назначение от негово императорско величество.“

Но след махането на Бенигсен в армията пристигна великият княз Константин Павлович, който участвуваше в началото на кампанията и беше отстранен от армията от Кутузов. Като пристигна в армията сега, великият княз съобщи на Кутузов, че императорът е недоволен от слабите успехи на нашите войски и от бавността на движението. Царят смятал тия дни да дойде при армията.

Старият човек, толкова опитен в придворните работи, колкото и във военните, тоя Кутузов, който същата година през август бе избран, въпреки волята на царя, за главнокомандуващ, тоя, който отстрани престолонаследника и великия княз от армията, тоя, който със своята власт, против волята на царя, заповяда да се изостави Москва, тоя Кутузов сега тутакси разбра, че неговото време бе вече свършило, че ролята му е вече изиграна и че той няма вече тая мнима власт. И не само по придворните отношения разбра той това. От една страна, той виждаше, че военната работа, в която той играеше ролята си, е свършена и чувствуваше, че призванието му е изпълнено. От друга страна, тъкмо в същото време той почна да усеща в старото си тяло физическа умора и необходимост от физическа почивка.

На 29 ноември Кутузов пристигна във Вилна — в своята добра Вилна, както казваше той. През службата си Кутузов на два пъти беше губернатор във Вилна. В богатата, оцеляла Вилна Кутузов освен удобствата за живеене, от които толкова отдавна бе лишен, намери стари приятели и спомени. И изведнъж, като се отдели от всички военни и държавни грижи, той потъна в равния, привичен за него живот, потъна, доколкото му даваха спокойствие страстите, които кипяха наоколо му, като че всичко, което ставаше сега и щеше да става в историческия свят, съвсем не го засягаше.

Чичагов, един от ония, които най-страстно се стремяха да отрязват и отблъсват французите, Чичагов, който отначало искаше да направи диверсия в Гърция, а сетне във Варшава, но съвсем не искаше да отива там, дето му заповядваха, Чичагов, познат със смелите думи, които казваше на царя, Чичагов, който смяташе, че Кутузов е облагодетелствуван от него, защото, когато той бе изпратен през 1811 година да сключи мир с Турция, без да питат Кутузов, като се убеди, че мирът вече е сключен, призна пред царя, че заслугата за сключването на мира е на Кутузов, та тоя Чичагов пръв посрещна Кутузов във Вилна пред замъка, дето трябваше да се настани Кутузов. Чичагов, във флотски вицмундир, с кортик, с фуражка под мишница, подаде на Кутузов строеви рапорт и ключовете на града. Онова презрително-почтително отношение на младежта към изумелия старец личеше до крайна степен в цялото държане на Чичагов, който знаеше вече обвиненията срещу Кутузов.

Като разговаряше с Чичагов, Кутузов му каза между другото, че екипажите с посъдина, които французите му бяха взели в Борисов, са запазени и ще му бъдат върнати.

— C’est pour me dire que je n’ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners^[1] — кипвайки, рече Чичагов, като искаше на всяка своя дума да докаже правотата си и затуй предполгаше, че и Кутузов е зает с това. Кутузов се усмихна с тънката си проницателна усмивка, сви рамене и каза:

— Ce n’est que pour vous dire ce que je vous dis.^[2]

Във Вилна противно на волята на царя Кутузов спря по-голямата част от войските. Кутузов, както разправяха приближените му, през това си пребиваване във Вилна извънредно се бе отпуснал и отслабнал физически. Той неохотно се занимаваше с работите на армията, оставяше всичко на генералите си и докато очакваше царя, водеше безделен живот.

Тръгнал на 7 декември от Петербург със свитата си — граф Толстой, княз Волконски, Аракчеев и други, — царят на 11 декември пристигна във Вилна и с пътническата си шейна отиде направо в замъка. Пред замъка, въпреки силния студ, бяха застанали в пълна парадна униформа стотина генерали и щабни офицери и почетен караул от Семьоновския полк.

Куриерът, който стигна до замъка преди царя, препускайки с изпотена тройка, извика: „Иде!“ Коновницин се втурна в преддверието да доложи на Кутузов, който очакваше в малката стаичка на вратаря.

След една минута дебелата едра фигура на стареца в пълна парадна униформа, с всички ордени, покрили гърдите му, с пристегнат от шарф корем, излезе, олюлявайки се, на входната площадка. Кутузов сложи шапката си напряко лицето, взе в ръце ръкавиците си и малко на една страна, прекрачвайки с усилие стъпалата, слезе от тях и взе приготвения рапорт, за да го даде на царя.

Тичане, шепот, още една прехвърчала лудешки тройка — и всички очи се устремиха към препускащата насам шейна, в която вече се виждаха фигурите на царя и на Волконски.

Всичко това по петдесетгодишен навик подействува физически тревожно на стария генерал; той грижливо и бързо се опипа, оправи шапката си и отведнъж, тъкмо когато царят, слизайки от шейната, дигна очи към него, той се постегна и изпъна, подаде рапорта и заговори с отмерения си ласкателен глас.

С бърз поглед царят измери от глава до пети Кутузов, намръщи се за миг, но веднага се овладя, приближи се и като разтвори ръце, прегърна стария генерал. Отново по старо, привично впечатление и във връзка с интимната мисъл на царя тази прегръдка подействува както и друг път на Кутузов: той изхлипа.

Царят поздрави офицерите, семьоновския караул, още веднъж стисна ръката на стареца и влезе с него в замъка.

Когато остана насаме с фелдмаршала, царят му изрази недоволството си от бавността на преследването, от грешките в Красное и на Березина и му изказа съображенията си за бъдещия поход в чужбина. Кутузов не направи нито възражения, нито бележки. Сега на лицето му имаше същото покорно и безсмислено изражение, с което преди седем години той бе слушал заповедите на царя на Аустерлицкото поле.

Когато Кутузов излезе от кабинета и тръгна по залата с тежкия си плъзгащ вървеж, нечий глас го спря.

— Ваша светлост — каза някой.

Кутузов вдигна глава и дълго гледа в очите граф Толстой, който се беше изправил пред него с нещо мъничко на сребърна табла. Кутузов сякаш не разбра какво искаха от него.

Изведнъж той като че си спомни: по подпухналото му лице се мярна едва забележима усмивка и като се наведе ниско и почтително, взе онова, което беше на таблата. То беше орденът „Георгий“ 1-ва степен.

Глава X

Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.

Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, — только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, — все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.

Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, — гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.

Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.

Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.

Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.

В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:

«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».

Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.

Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, — кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.

29 ноября Кутузов въехал в Вильно — в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.

Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11-м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот-то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно-почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.

Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.

— C’est pour me dire que je n’ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas même où vous voudriez donner des dîners,^[1] — вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: — Ce n’est que pour vous dire ce que je vous dis.^[2]

В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.

Выехав с своей свитой — графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7-го декабря из Петербурга, государь 11-го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.

Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.

Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.

Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.

Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.

Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.

Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.

Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.

Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей-то голос остановил его.

— Ваша светлость, — сказал кто-то.

Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой-то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.

Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1-й степени.