Лев Толстой
Война и мир (146)

Лев Толстой
Война и мир (146)

V

— В Петербург Борис не успя да се ожени за богата мома и за тая цел пристигна в Москва. В Москва Борис се колебаеше между двете най-богати моми за омъжване — Жули и княжна Маря. Макар че княжна Маря, без да бъде хубава, му се струваше по-привлекателна от Жули, нему, кой знае защо, беше неловко да ухажва Болконска. При последната си среща с нея на именния ден на стария княз при всичките му опити да заговори с нея за чувствата тя му отговаряше не на място и очевидно не го слушаше.

Жули, напротив, макар и по особен, присъщ само ней начин, на драго сърце приемаше неговото ухажване.

Жули беше на двадесет и седем години. След смъртта на братята си стана много богата. Сега тя съвсем не беше хубава; но мислеше, че не само е все тъй хубава, но много по-привлекателна от по-рано. Тая заблуда се поддържаше в нея от това, че — първо, бе станала много богата мома за омъжване и, второ, че колкото повече остаряваше, толкова по-безопасна ставаше за мъжете, толкова по-свободно се държаха мъжете с нея и без да поемат никакви задължения, можеха да използуват нейните вечери, вечерни приеми и оживеното общество, което се събираше у нея. Мъж, който преди десет години би се страхувал да ходи всеки ден в къща, дето има седемнадесетгодишна госпожица, за да не я компрометира и да не се свърже с нея, сега смело ходеше всеки ден у тях и се отнасяше с нея не като с госпожица за омъжване, а като с позната, която няма пол.

През тая зима домът на Карагини беше най-приятният и гостоприемен дом в Москва. Освен вечерите и обедите с покани у Карагини всеки ден се събираше голямо общество, особено мъже, които вечеряха в дванадесет часа през нощта и се заседяваха до три. Нямаше бал, разходка, театър, който да бъде пропуснат от Жули. Тоалетите й бяха винаги най-модни. Но въпреки това Жули изглеждаше разочарована от всичко, казваше на всекиго, че не вярва ни в приятелство, ни в любов, нито в каквито и да било радости в живота и очаква успокоение само там. Тя бе усвоила тона на девойка, изпитала голямо разочарование, на девойка, която сякаш бе загубила любимия си човек или пък е жестоко измамена от него. Макар че нищо подобно не бе се случило с нея, с нея се отнасяха като с такава и дори тя самата вярваше, че много е пострадала от живота. Тая меланхолия, която не й пречеше да се весели, не пречеше на младите хора, които ходеха у нея, да прекарват приятно времето си. Всеки гостенин, който отиваше у тях, отдаваше дан на меланхоличното настроение на домакинята и след това се занимаваше със светски разговори, с танци, с игри на ума, с турнири-буриме, които бяха на мода у Карагини. Само някои млади хора, между които и Борис, се задълбочаваха в меланхоличното настроение на Жули и с тия млади хора тя имаше по-продължителни и уединени разговори за безсмислието на всичко светско и им отваряше албумите си, изпълнени с тъжни рисунки, изречения и стихове.

Жули беше особено любезна с Борис: жалеше го за неговото ранно разочарование в живота, предлагаше му оная утеха на приятелство, която тя, толкова много пострадала от живота, можеше да предложи — и му отвори албума си. Борис й нарисува в албума две дървета и написа: „Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les ténèbres et la. mélancolie.“^[1]

На друго място той нарисува гробница и написа:

La mort est secourable et la mort est tranqullie.

Ah! contre les douleurs il n’y a pas d’autre asile.^[2]

Жули каза, че това е прелестно.

— Il y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la mélancolie^[3] — каза тя на Борис дума по дума преписано от някаква книга място.

— C’est un rayon de lumière dans l’ombre, une nuance entre la douleur et le désespoir, qui montre la consolation possible.^[4]

В отговор Борис й написа стиховете:

Aliment de poison d’une âme trop sensible,

Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,

Tendre mélancolie, ah! viens me consoler,

Viens calmer les tourments de ma sombre retraite

Et mêle une douceur secrète

A ces pleurs, que je sens couler.^[5]

Жули свиреше на Борис най-тъжни ноктюрни на арфа. Борис й четеше на глас „Бедната Лиза“ и неведнъж прекъсваше четенето от вълнение, което спираше дъха му. Когато се срещаха в голямо общество, Жули и Борис се гледаха един друг като единствени хора в морето от равнодушни, които взаимно се разбират.

Ана Михайловна, която често ходеше у Карагини, за да прави компания на майката в игра на карти, през това време си правеше сигурни справки за онова, което даваха на Жули (даваха двете пензенски имения и нижегородските гори). Ана Михайловна с преданост към волята на провидението и с умение гледаше изтънчената тъга, която свързваше нейния син с богатата Жули.

— Toujours charmante et mélancolique, cette chère Julie^[6] — казваше тя на дъщерята. — Борис казва, че във вашата къща си отпочива. Той понесе толкова много разочарования и е тъй чувствителен — казваше на майката.

— Ах, мили, как се привързах напоследък към Жули — думаше тя на сина си, — не мога ти каза! А пък и може ли някой да не я обича? Тя е такова неземно същество! Ах, Борис, Борис! — Тя млъкваше за миг. — Колко ми е мъчно за нейната maman — продължаваше тя, — днес тя ми показа сметки и писма от Пенза (те имат грамадно имение) и тя, клетата, върши всичко сама: толкова много я мамят!

Борис слушаше майка си и едва забележимо се усмихваше. Той се смееше кротко на нейната простодушна хитрина, но я изслушваше и понякога я разпитваше внимателно за пензенските и нижегородските имения.

Жули отдавна очакваше предложение от своя меланхоличен обожател и бе готова да го приеме; но някакво скрито чувство на отвращение към нея, към нейното страстно желание да се омъжи, към нейната неестественост и чувство на ужас да се отрече от възможността за истинска любов — възпираше още Борис. Срокът на отпуска му се свършваше. По цели дни и всеки божи ден той прекарваше у Карагини и всеки ден, размисляйки, Борис си казваше, че утре ще направи предложението. Но в присъствието на Жули, като гледаше червеното й лице и брадичката, почти винаги посипана с пудра, нейните влажни очи и изражението на лицето, което показваше постоянна готовност да мине от меланхолия веднага в неестествен възторг от съпружеското щастие, Борис не можеше да произнесе решителната дума, макар че във въображението си той отдавна вече се смяташе притежател на пензенските и нижегородски имения и разпределяше употребяването на доходите от тях. Жули виждаше нерешителността на Борис и понякога й минаваше през ума, че му е отвратителна; но веднага нейната женска самоизмама й даваше утеха и тя си казваше, че той е стеснителен само от любов. Но нейната меланхолия почна да се превръща в раздразнителност и наскоро преди заминаването на Борис тя предприе решителен план. Тъкмо когато отпускът на Борис свършваше, в Москва, а, разбира се от само себе си, и в салона на Карагини се появи Анатол Курагин и Жули, изоставяйки неочаквано меланхолията, стана много весела и внимателна към Курагин.

— Mon cher — каза Ана Михайловна на сина си, — je sais de bonne source que le prince Basile envoie son fils à Moscou pour lui faire épouser Julie.^[7] Аз толкова обичам Жули, че ще ми е жал за нея. Какво мислиш, мили? — каза Ана Михайловна.

Мисълта, че ще остане изигран и целият тоя месец на тежка меланхолична служба при Жули ще бъде загубен и че ще види всичките разпределени вече във въображението му и употребени както трябва доходи от пензенските имения в ръцете на другиго — особено в ръцете на глупавия Анатол, — обиждаше Борис. Той тръгна за Карагини с твърдото намерение да направи предложение. Жули го посрещна с весел и безгрижен вид, небрежно му разказа колко весело й било на снощния бал и го попита кога заминава. Макар че Борис бе дошъл с намерение да приказва за любовта си и затуй смяташе да бъде нежен, той почна да говори раздразнено за женското непостоянство: как лесно жените могат да минават от скръб към радост и как тяхното настроение зависи само от това, кой ги ухажва. Жули се оскърби и каза, че това е вярно, че за жената е потребно разнообразие, че всекиму ще омръзне едно и също нещо.

— Заради това бих ви посъветвал… — започна Борис, като искаше да й каже нещо остро; но тутакси му мина през ума обидната мисъл, че може да си тръгне от Москва, без да е постигнал целта си, и да загуби напразно всичкия си труд (което никога и за нищо не бе му се случвало). Той спря посред думите си, наведе очи, за да не вижда нейното неприятно-раздразнено и нерешително лице, и каза: — Аз съвсем не дойдох да се карам с вас. Напротив… — Той я погледна, за да се увери може ли да продължи. Цялото й раздразнение изведнъж бе изчезнало и безпокойните, молещи очи с жадно очакване бяха устремени към него. „Аз винаги мога да наредя така, че рядко да се виждам с нея — помисли Борис. — А работата е почната и трябва да се довърши!“ Той се изчерви, дигна очи към нея и й каза: — Вие знаете чувствата ми към вас! — Не беше потребно да говори повече: лицето на Жули сияеше от тържество и самодоволство; но тя накара Борис да й каже всичко, което се казва в подобни случаи — че я обича и че никога не е обичал никоя жена повече. Тя знаеше, че за пензенските имения и за нижегородските гори може да изисква това и получи онова, което искаше.

Годеникът и годеницата, без да поменуват вече за дървесата, които ръсят върху тях мрак и меланхолия, правеха планове за бъдещата уредба на блестящия дом в Петербург, правеха визити и приготвяха всичко за бляскавата сватба.

Глава V

Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами — Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему-то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.

Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.

Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во-первых она стала очень богатой невестой, а во-вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17-ти-летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней-невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.

Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12-м часу ночи и засиживающихся до 3-го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там. Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.

Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les ténèbres et la mélancolie.^[1]

В другом месте он нарисовал гробницу и написал:

«La mort est secourable et la mort est tranquille

«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».^[2]

Жюли сказала, что это прелестно.

— Il y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la mélancolie,^[3] — сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.

— C’est un rayon de lumière dans l’ombre, une nuance entre la douleur et le désespoir, qui montre la consolation possible.^[4] — На это Борис написал ей стихи:

«Aliment de poison d'une âme trop sensible,

«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,

«Tendre mélancolie, ah, viens me consoler,

«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite

«Et mêle une douceur secrète

«A ces pleurs, que je sens couler».^[5]

Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.

Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.

— Toujours charmante et mélancolique, cette chère Julie,^[6] — говорила она дочери. — Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, — говорила она матери.

— Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, — говорила она сыну, — не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! — Она замолкала на минуту. — И как мне жалко ее maman, — продолжала она, — нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!

Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.

Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое-то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.

— Mon cher, — сказала Анна Михайловна сыну, — je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils à Moscou pour lui faire épouser Julieie.^[7] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? — сказала Анна Михайловна.

Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого — в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.

— Для этого я бы советовал вам… — начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно-раздраженного и нерешительного лица и сказал: — Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… — Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: — «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.

Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.