Лев Толстой
Война и мир (129)

Лев Толстой
Война и мир (129)

I

Библейското предание разправя, че липсата на труд — безделието, било условие за блаженството на първия човек преди неговото падение. Обичта към безделието е останала също такава и в падналия човек, но проклятието продължава да тежи върху човека, и не само защото ние трябва с пот на челото да си изкарваме хляба, но защото според нашите нравствени качества не можем да бъдем бездейни и спокойни. Един таен глас ни казва, че трябва да се чувствуваме виновни, защото не вършим нищо. Ако човек би могъл да намери някакво състояние, в което, без да върши нищо, да се чувствува полезен и изпълняващ дълга си, той би намерил едната страна на първобитното блаженство. От такова състояние на задължително и безукорно безделие се ползува цяло съсловие — съсловието на военните. В това именно задължително и безукорно безделие е била и ще бъде главната привлекателност на военната служба.

Николай Ростов изпитваше напълно това блаженство след 1807 година, продължавайки да служи в Павлоградския полк, дето вече командуваше ескадрон, който бе приел от Денисов.

Ростов бе станал загрубял, добър момък, когото неговите московски познати биха намерили до известна степен mauvais genre^[1], но който бе обичан и уважаван от другарите, от подчинените и от началството си и който бе доволен от своя живот. Напоследък, тоест в 1809 година, в писмата, получавани от къщи, той все по-често намираше оплаквания от майка си, че работите им вървят от лошо по-лошо и че е време да се върне в къщи, да зарадва и успокои старите си родители.

Като четеше тия писма, Николай изпитваше страх, че искат да го извадят от тая среда, в която, оградил се от цялата житейска бъркотия, живееше толкова тихо и спокойно. Той чувствуваше, че рано или късно ще трябва пак да влезе в тоя житейски въртоп с работи, които се разстройват и оправят, с проверка на сметките на управители, с караници, интриги, с връзки, с обществото, с любовта на Соня и с даденото й обещание. Всичко това беше страшно мъчно, объркано и той отговаряше на майчините си писма със студени класически писма, започващи с ma chère maman^[2] и свършващи с votre obéissant fils^[3], като премълчаваше кога смята да се върне. В 1810 година той получи писма от домашните си, в които му съобщаваха за годежа на Наташа с Болконски и че сватбата ще бъде след една година, защото старият княз не бил съгласен. Това писмо огорчи и оскърби Николай. Първо, мъчно му беше, че ще загуби от къщи Наташа, която обичаше най-много от всички домашни; второ, от своето хусарско гледище съжаляваше, че не е бил там, защото той би показал на тоя Болконски, че сродяването с него съвсем не е толкова голяма чест и че ако той обича Наташа, може да мине и без позволение от налудничавия си баща. За миг той се поколеба — дали да вземе отпуск, за да види Наташа годеница, но в това време се случиха маневри, дойдоха и съображенията за Соня, за бъркотията и Николай пак отложи. Но през пролетта на същата година той получи писмо от майка си, писано скритом от графа, и това писмо го убеди да замине. Тя му пишеше, че ако Николай не си дойде и не вземе работите в свои ръце, цялото имение ще отиде на публичен търг и всички ще стигнат до просия. Графът е толкова слаб, така се е доверил на Митенка и е толкова добър, и тъй всички го мамят, че всичко върви от лошо по-лошо. „За Бога, моля ти се, ела веднага, ако не искаш да направиш мене и цялото си семейство нещастни“ — пишеше графинята.

Това писмо подействува на Николай. То притежаваше здравия смисъл на посредствеността, който му подсказваше какво трябва да прави.

Сега трябваше да замине — ако не като си даде оставката, то поне в отпуск. Защо трябваше да замине, той не знаеше; но след като си отспа след обяд, заповяда да оседлаят сивия Марс, отдавна неязден и страшно зъл жребец, и върнал се в къщи на запенения жребец, каза на Лаврушка (лакеят на Денисов остана при Ростов) и на дошлите вечерта другари, че ще иска отпуск и ще замине за дома. Колкото и тежко и странно да му беше да си помисли, че ще замине и няма да узнае от щаба онова, което особено го интересуваше, ще бъде ли произведен ротмистър, или ще получи „Ана“^[4] за последните маневри; колкото и странно да му беше да си представи, че ще замине, без да продаде на граф Голуховски тройката светлокафяви с черни гриви и с черни опашки коне, за които полският граф се пазареше с него и за които Ростов се обзалагаше, че ще ги продаде за две хиляди; колкото и невъзможно да му се струваше, че балът, който хусарите трябваше да устроят на пани Пшаздецка — напук на уланите, които бяха устроили бал на своята пани Боржозовска, — ще стане без него, той знаеше, че трябва да замине от тоя ясен, хубав свят за някъде си, дето всичко беше празна работа и бъркотия. След седмица получи отпуск. Хусарите, другари не само по полк, ами и по бригада, дадоха обяд на Ростов, който струваше по подписка петнадесет рубли на човек — свиреха две музики, пяха два хора певци; Ростов танцува трепак^[5] с майор Басов; пияните офицери дигаха на ръце, прегръщаха и изпуснаха Ростов; войниците от трети ескадрон още веднъж го дигнаха на ръце и викаха „ура!“. След това сложиха Ростов в шейната и го изпратиха до първата станция.

До половината път, както винаги става, от Кременчуг до Киев, всичките мисли на Ростов бяха още назад — в ескадрона; но щом преполови пътя, той почна вече да забравя тройката светлокафяви коне, вахмистъра си и пани Боржозовска и почна неспокойно да се пита какво и как ще намери в Отрадное. Колкото повече наближаваше, толкова по-силно, много по-силно (сякаш нравственото чувство бе подчинено на същия закон за привличането обратнопропорционално на квадрата на разстоянието) той мислеше за дома; на последната станция пред Отрадное той даде три рубли бакшиш на файтонджията и като момче изтича, задъхан, върху входната площадка на къщата.

След възторга на срещата и след странното чувство на неудовлетвореност в сравнение с онова, което очакваш — все същото, защо толкова бързах! — Николай почна да се вживява в стария домашен свят. Баща му и майка му бяха същите, само малко поостарели. Новото в тях беше някакво безпокойство и понякога — несъгласие, което не съществуваше по-рано и което, както скоро узна Николай, бе причинено от лошото състояние на работите. Соня беше почнала вече двадесетата си година. Тя бе спряла вече да хубавее, не обещаваше нищо повече от това, което имаше; но и то стигаше. Откак пристигна Николай, тя цяла лъхаше щастие и любов и вярната, непоколебима любов на тая девойка му действуваше радостно. Петя и Наташа най-много учудиха Николай. Петя беше вече голямо, тринадесетгодишно, хубаво, весело и умно-палаво момче, чийто глас вече мутираше. Николай дълго се учудваше и се смееше на Наташа, като я гледаше.

— Съвсем не си същата — рече той.

— Какво, погрозняла ли съм?

— Напротив, но някак си важна. Княгиня? — каза й той шепнешком.

— Да, да, да — рече радостно Наташа.

Наташа му разказа за любовта си с княз Андрей, за неговото дохождане в Отрадное и му показа последното му писмо.

— Е, как, радваш ли се? — попита Наташа. — Сега аз съм тъй спокойна и щастлива.

— Много се радвам — отговори Николай. — Той е отличен човек. А ти много ли си влюбена?

— Как да ти кажа — отговори Наташа, — аз бях влюбена в Борисов учителя си, в Денисов, но това съвсем не е същото. Спокойно ми е, сигурно. Знам, че по-добър човек от него не може да има и тъй ми е спокойно сега и хубаво. Съвсем не както по-рано…

Николай изказа пред Наташа неудоволствието си, че сватбата е отложена за една година; но Наташа се нахвърли ожесточено върху брат си, доказвайки му, че не можеше да бъде иначе, че би било лошо да влезе в семейството против волята, на бащата и че тя самата искала това.

— Ти съвсем, съвсем не разбираш — рече тя. Николай млъкна и се съгласи с нея.

Брат й често се чудеше, като я гледаше. Съвсем не личеше, че тя е влюбена годеница, разделена от годеника си. Тя беше кротка, спокойна и весела — съвсем както по-рано. Това учудваше Николай и дори го караше да гледа недоверчиво на сгодяването й с Болконски. Той не вярваше, че нейната съдба е вече решена, толкова повече, че не беше виждал княз Андрей с нея. Все му се струваше, че в тоя предполагаем брак нещо не е в ред.

„Защо е отлагането? Защо не са се сгодили официално?“ — мислеше той. Веднъж, когато поговори с майка си за Наташа, той, за свое учудване и донякъде — за удоволствие, разбра, че и майка му в глъбините на душата си понякога гледаше също като него недоверчиво на тоя брак.

— Ето на̀, пише — рече тя, като показа на сина си писмо от княз Андрей с онова затаено чувство на недоброжелателство, което майката има винаги към бъдещото съпружеско щастие на дъщеря си, — пише, че не ще дойде по-рано от декември. Каква е тая работа, която може да го задържа? Сигурно болест! Много му е слабо здравето. Ти недей казва на Наташа. Не гледай, че е весела: тя изживява последните си момински дни, а аз знам какво става с нея всеки път, когато получи писмо от него. Но като рече Бог, всичко ще бъде добре — заключаваше тя всеки път, — той е отличен човек.

Глава I

Библейское предание говорит, что отсутствие труда — праздность была условием блаженства первого человека до его падения. Любовь к праздности осталась та же и в падшем человеке, но проклятие всё тяготеет над человеком, и не только потому, что мы в поте лица должны снискивать хлеб свой, но потому, что по нравственным свойствам своим мы не можем быть праздны и спокойны. Тайный голос говорит, что мы должны быть виновны за то, что праздны. Ежели бы мог человек найти состояние, в котором он, будучи праздным, чувствовал бы себя полезным и исполняющим свой долг, он бы нашел одну сторону первобытного блаженства. И таким состоянием обязательной и безупречной праздности пользуется целое сословие — сословие военное. В этой-то обязательной и безупречной праздности состояла и будет состоять главная привлекательность военной службы.

Николай Ростов испытывал вполне это блаженство, после 1807 года продолжая служить в Павлоградском полку, в котором он уже командовал эскадроном, принятым от Денисова.

Ростов сделался загрубелым, добрым малым, которого московские знакомые нашли бы несколько mauvais genre,^[1] но который был любим и уважаем товарищами, подчиненными и начальством и который был доволен своей жизнью. В последнее время, в 1809 году, он чаще в письмах из дому находил сетования матери на то, что дела расстраиваются хуже и хуже, и что пора бы ему приехать домой, обрадовать и успокоить стариков-родителей.

Читая эти письма, Николай испытывал страх, что хотят вывести его из той среды, в которой он, оградив себя от всей житейской путаницы, жил так тихо и спокойно. Он чувствовал, что рано или поздно придется опять вступить в тот омут жизни с расстройствами и поправлениями дел, с учетами управляющих, ссорами, интригами, с связями, с обществом, с любовью Сони и обещанием ей. Всё это было страшно трудно, запутано, и он отвечал на письма матери, холодными классическими письмами, начинавшимися: Ma chère maman^[2] и кончавшимися: votre obéissant fils,^[3] умалчивая о том, когда он намерен приехать. В 1810 году он получил письма родных, в которых извещали его о помолвке Наташи с Болконским и о том, что свадьба будет через год, потому что старый князь не согласен. Это письмо огорчило, оскорбило Николая. Во-первых, ему жалко было потерять из дома Наташу, которую он любил больше всех из семьи; во-вторых, он с своей гусарской точки зрения жалел о том, что его не было при этом, потому что он бы показал этому Болконскому, что совсем не такая большая честь родство с ним и что, ежели он любит Наташу, то может обойтись и без разрешения сумасбродного отца. Минуту он колебался не попроситься ли в отпуск, чтоб увидать Наташу невестой, но тут подошли маневры, пришли соображения о Соне, о путанице, и Николай опять отложил. Но весной того же года он получил письмо матери, писавшей тайно от графа, и письмо это убедило его ехать. Она писала, что ежели Николай не приедет и не возьмется за дела, то всё именье пойдет с молотка и все пойдут по миру. Граф так слаб, так вверился Митеньке, и так добр, и так все его обманывают, что всё идет хуже и хуже. «Ради Бога, умоляю тебя, приезжай сейчас же, ежели ты не хочешь сделать меня и всё твое семейство несчастными», писала графиня.

Письмо это подействовало на Николая. У него был тот здравый смысл посредственности, который показывал ему, что было должно.

Теперь должно было ехать, если не в отставку, то в отпуск. Почему надо было ехать, он не знал; но выспавшись после обеда, он велел оседлать серого Марса, давно не езженного и страшно-злого жеребца, и вернувшись на взмыленном жеребце домой, объявил Лаврушке (лакей Денисова остался у Ростова) и пришедшим вечером товарищам, что подает в отпуск и едет домой. Как ни трудно и странно было ему думать, что он уедет и не узнает из штаба (что ему особенно интересно было), произведен ли он будет в ротмистры, или получит Анну за последние маневры; как ни странно было думать, что он так и уедет, не продав графу Голуховскому тройку саврасых, которых польский граф торговал у него, и которых Ростов на пари бил, что продаст за 2 тысячи, как ни непонятно казалось, что без него будет тот бал, который гусары должны были дать панне Пшаздецкой в пику уланам, дававшим бал своей панне Боржозовской, — он знал, что надо ехать из этого ясного, хорошего мира куда-то туда, где всё было вздор и путаница.

Через неделю вышел отпуск. Гусары-товарищи не только по полку, но и по бригаде, дали обед Ростову, стоивший с головы по 15 руб. подписки, — играли две музыки, пели два хора песенников; Ростов плясал трепака с майором Басовым; пьяные офицеры качали, обнимали и уронили Ростова; солдаты третьего эскадрона еще раз качали его, и кричали ура! Потом Ростова положили в сани и проводили до первой станции.

До половины дороги, как это всегда бывает, от Кременчуга до Киева, все мысли Ростова были еще назади — в эскадроне; но перевалившись за половину, он уже начал забывать тройку саврасых, своего вахмистра Дожойвейку, и беспокойно начал спрашивать себя о том, что и как он найдет в Отрадном. Чем ближе он подъезжал, тем сильнее, гораздо сильнее (как будто нравственное чувство было подчинено тому же закону скорости падения тел в квадратах расстояний), он думал о своем доме; на последней перед Отрадным станции, дал ямщику три рубля на водку, и как мальчик задыхаясь вбежал на крыльцо дома.

После восторгов встречи, и после того странного чувства неудовлетворения в сравнении с тем, чего ожидаешь — всё то же, к чему же я так торопился! — Николай стал вживаться в свой старый мир дома. Отец и мать были те же, они только немного постарели. Новое в них било какое-то беспокойство и иногда несогласие, которого не бывало прежде и которое, как скоро узнал Николай, происходило от дурного положения дел. Соне был уже двадцатый год. Она уже остановилась хорошеть, ничего не обещала больше того, что в ней было; но и этого было достаточно. Она вся дышала счастьем и любовью с тех пор как приехал Николай, и верная, непоколебимая любовь этой девушки радостно действовала на него. Петя и Наташа больше всех удивили Николая. Петя был уже большой, тринадцатилетний, красивый, весело и умно-шаловливый мальчик, у которого уже ломался голос. На Наташу Николай долго удивлялся, и смеялся, глядя на нее.

— Совсем не та, — говорил он.

— Что ж, подурнела?

— Напротив, но важность какая-то. Княгиня! — сказал он ей шопотом.

— Да, да, да, — радостно говорила Наташа.

Наташа рассказала ему свой роман с князем Андреем, его приезд в Отрадное и показала его последнее письмо.

— Что ж, ты рад? — спрашивала Наташа. — Я так теперь спокойна, счастлива.

— Очень рад, — отвечал Николай. — Он отличный человек. Что ж ты очень влюблена?

— Как тебе сказать, — отвечала Наташа, — я была влюблена в Бориса, в учителя, в Денисова, но это совсем не то. Мне покойно, твердо. Я знаю, что лучше его не бывает людей, и мне так спокойно, хорошо теперь. Совсем не так, как прежде…

Николай выразил Наташе свое неудовольствие о том, что свадьба была отложена на год; но Наташа с ожесточением напустилась на брата, доказывая ему, что это не могло быть иначе, что дурно бы было вступить в семью против воли отца, что она сама этого хотела.

— Ты совсем, совсем не понимаешь, — говорила она. Николай замолчал и согласился с нею.

Брат часто удивлялся глядя на нее. Совсем не было похоже, чтобы она была влюбленная невеста в разлуке с своим женихом. Она была ровна, спокойна, весела совершенно по прежнему. Николая это удивляло и даже заставляло недоверчиво смотреть на сватовство Болконского. Он не верил в то, что ее судьба уже решена, тем более, что он не видал с нею князя Андрея. Ему всё казалось, что что-нибудь не то, в этом предполагаемом браке.

«Зачем отсрочка? Зачем не обручились?» думал он. Разговорившись раз с матерью о сестре, он, к удивлению своему и отчасти к удовольствию, нашел, что мать точно так же в глубине души иногда недоверчиво смотрела на этот брак.

— Вот пишет, — говорила она, показывая сыну письмо князя Андрея с тем затаенным чувством недоброжелательства, которое всегда есть у матери против будущего супружеского счастия дочери, — пишет, что не приедет раньше декабря. Какое же это дело может задержать его? Верно болезнь! Здоровье слабое очень. Ты не говори Наташе. Ты не смотри, что она весела: это уж последнее девичье время доживает, а я знаю, что с ней делается всякий раз, как письма его получаем. А впрочем Бог даст, всё и хорошо будет, — заключала она всякий раз: — он отличный человек.