Лев Толстой
Война и мир (331)

Лев Толстой
Война и мир (331)

XVIII

Тая нощ Пиер дълго не можа да заспи; той се разхождаше назад-напред из стаята и ту се мръщеше, замислен за нещо трудно, като свиваше изведнъж рамене и потреперваше, ту щастливо се усмихваше.

Той мислеше за княз Андрей, за Наташа, за тяхната любов и ту я ревнуваше за миналото, ту се укоряваше, ту си прощаваше това. Стана шест часът сутринта, а той все още се разхождаше из стаята.

„Но какво да правя, щом не може без това? Какво да правя?! Значи, тъй трябва“ — каза си той, бързо се съблече и си легна, щастлив и развълнуван, но без съмнения и колебания.

„Колкото и странно, колкото и невъзможно да е това щастие — трябва, трябва да сторя всичко, за да бъдем с нея мъж и жена“ — каза си той.

Няколко дни още преди това Пиер бе определил заминаването си за Петербург за петък. В четвъртък, когато се събуди, Савелич дойде при него за нареждания по приготвянето на багажа му за пътуването.

„Как за Петербург? Какво е това — Петербург? Кой е в Петербург? — неволно, макар и само за себе си, се питаше той. — Да, нещо отдавна, отдавна, много преди това, се беше случило, аз се готвех да заминавам за нещо в Петербург — спомни си той. — Но защо? Може и да замина. Колко е добър и внимателен, как помни всичко! — помисли той, загледан в старческото лице на Савелич. — И каква приятна усмивка!“ — помисли той.

— Е, все тъй ли не искаш да те освободя, Савелич? — попита Пиер.

— Защо ми е, ваше сиятелство, да бъда свободен? При покойния граф, Бог да го прости, живяхме, и при вас лошо не сме видели.

— Е, ами децата?

— И децата ще преживеят, ваше сиятелство: при такива господари може да се живее.

— Ами моите наследници? — рече Пиер. — Ако изведнъж се оженя… Зер, може да се случи — добави той с неволна усмивка.

— И, ще се осмеля да доложа, хубаво ще бъде, ваше сиятелство.

„Колко лесна смята той тая работа — помисли Пиер. — Той не знае колко страшно, колко опасно е то. Твърде рано или твърде късно… Страшно!“

— Какво ще благоволите да заповядате? Утре ли ще благоволите да тръгнете? — попита Савелич.

— Не, мъничко ще поотложа. Аз ще ти обадя. Ти ме извини, че те карах да тичаш насам-нататък — рече Пиер, като погледна усмихнат Савелич, и помисли: „Колко е странно все пак, той не знае, че сега няма никакъв Петербург и че преди всичко трябва да се реши онова. Всъщност той сигурно знае, но се преструва. Дали да поприказвам с него? Какво ли мисли той? — помисли Пиер. — Не, по-късно, някой ден.“

На закуската Пиер съобщи на княжната, че е бил вчера у княжна Маря и заварил там — можете ли да си представите кого?! — Натали Ростова.

Княжната се престори, че не вижда в съобщението му нищо по-необикновено, отколкото ако Пиер би видял Ана Семьоновна.

— Познавате ли я? — попита Пиер.

— Виждала съм княжната — отговори тя. — Чувах, че са я сватосвали за младия Ростов. То би било много добре за Ростови; разправят, че те съвсем са се разорили.

— Не, Ростова познавате ли?

— Чувах тогава само за тая история. Много жалко.

„Не, тя или не разбира, или се преструва — помисли Пиер. — По-добре и на нея да не казвам.“

Княжната също бе приготвила на Пиер провизии за из пътя.

„Колко добри са всички — помисли Пиер, — че сега, когато това сигурно не може да им бъде интересно, те се занимават с всички тия работи. И всичко това — за мене; ето кое е чудното.“

Същия ден при Пиер дойде полицейският началник и му предложи да изпрати свой пълномощник в Грановитата палата, за да получи вещите, които се раздаваха днес на собствениците.

„Ето на, и тоя също — мислеше Пиер, като гледаше полицейския началник в лицето, — какъв чудесен, хубав офицер и колко е добър! Да се занимава сега с такива дреболии. А пък разправят, че не бил честен и че използувал положението си. Глупости! А всъщност защо и той да не използува? Той така е възпитан. И всички вършат същото. А пък има такова приятно, добро лице и се усмихва, като ме гледа.“

Пиер отиде на обед у княжна Маря.

Минавайки по улиците между опожарените къщи, той се учудваше на красотата на тия развалини. Комините на къщите, срутените стени, които приличаха живописно на Рейн и на Колизей, се редяха из опожарените квартали, като се закриваха едни други. Срещнатите файтонджии и ездачи, дърводелците, които сечаха греди, продавачите и дюкянджиите, всички поглеждаха Пиер с весели, светнали лица и сякаш думаха: „А, ето го! Да видим какво ще излезе от това.“

Когато влизаше в дома на княжна Маря, Пиер бе обзет от съмнение дали наистина е бил вчера тук, видял се е с Наташа и е приказвал с нея. „Може би съм го измислил. Може би ще вляза и няма да видя никого.“ Но едва бе успял да влезе в стаята, и с цялото си същество, по мигновеното лишаване от свободата си, той усети нейното присъствие. Тя беше със същата черна рокля с меки гънки, вчесана също като снощи, но беше съвсем друга. Ако беше снощи такава, той още при влизането в стаята не би могъл нито за миг да не я познае!

Тя беше също такава, каквато я познаваше, когато тя беше почти дете и по-късно, като годеница на княз Андрей. Весел въпросителен блясък светеше в очите й; лицето й имаше ласкаво и странно-закачливо изражение.

Пиер обядва и щеше да остане и цялата вечер; но княжна Маря отиваше на нощна църковна служба и Пиер тръгна заедно с тях.

На другия ден Пиер дойде рано, обядва и остана цялата вечер. Макар че княжна Маря и Наташа очевидно се радваха на гостенина, макар че целият жизнен интерес на Пиер бе съсредоточен сега в тоя дом, привечер те бяха вече изприказвали всичко и разговорът непрекъснато минаваше от едно незначително нещо към друго и често се прекъсваше.

Пиер се заседя тая вечер толкова до късно, че княжна Маря и Наташа почнаха да се споглеждат, като очевидно чакаха да си отиде скоро. Пиер виждаше това и не можеше да си отиде. Стана му тежко, неудобно, но продължаваше да седи, защото не можеше да стане и да си отиде.

Княжна Маря, която не виждаше докога ще продължи това, първа стана и като се оплака, че има мигрена, поиска да се сбогува.

— Та, значи, вие утре заминавате за Петербург? — рече тя.

— Не, не заминавам — учудено и като че обидено бързо отговори Пиер. — Ах, да, за Петербург ли? Утре; само че сега не се сбогувам. Утре ще намина да ми дадете поръчки — каза той, застанал пред княжна Маря, като се червеше и не си отиваше.

Наташа му подаде ръка и излезе. Княжна Маря, напротив, вместо да излезе, се отпусна в креслото и строго и внимателно устреми в Пиер своя лъчист и дълбок поглед. Умората, която тя очевидно показваше преди това, сега съвсем бе изчезнала. Тя въздъхна тежко и продължително, сякаш се приготвяше за дълъг разговор.

С излизането на Наташа цялото смущение и неловкост на Пиер мигновено изчезнаха и се смениха с развълнувано оживление. Той бързо премести креслото си по-близо до княжна Маря.

— Да, исках да ви кажа — рече той, като че отговаряше и на думите, и на погледа й. — Княжна, помогнете ми. Какво да правя? Мога ли да се надявам? Княжна, приятелко, чуйте ме. Аз знам всичко. Знам, че не я заслужавам; знам, че сега е невъзможно да се приказва за това. Но аз искам да бъда неин брат. Не, не искам… не мога…

Той спря и потърка с ръце лицето и очите си.

— Ето на — продължи той и личеше, че е направил усилие над себе си, за да говори свързано. — Не знам откога я обичам. Но единствено нея, само нея съм обичал през целия си живот, и тъй я обичам, че не мога да си представя своя живот без нея. Да моля за ръката й сега, не се решавам; но мисълта, че може би тя би могла да бъде моя и че ще изпусна тая възможност… възможност… е ужасна. Кажете, мога ли да се надявам? Кажете, какво да правя? Мила княжна — каза той, след като млъкна за малко и я пипна по ръката, защото тя не отговори.

— Мисля за това, което ми казахте — отговори княжна Маря. — Ето какво ще ви кажа. Вие имате право, че сега да й се говори за любов…

Княжната спря. Тя щеше да каже: сега не е възможно да й се говори за любов, но спря, защото оня ден по мигновено променената Наташа тя видя, че Наташа не само не би се оскърбила, ако Пиер би й изказал любовта си, но че тя само това искаше.

— Да й се говори сега… не бива — каза все пак княжна Маря.

— Но какво да правя?

— Оставете това на мене — рече княжна Маря. — Аз знам…

Пиер гледаше княжна Маря в очите.

— Кажете, кажете… — рече той.

— Аз знам, че тя ви обича… че ще ви обикне — поправи се княжна Маря.

Преди още да доизрече тия думи, Пиер скочи и с уплашено лице грабна ръката на княжна Маря.

— Защо смятате? Мислите ли, че мога да се надявам? Мислите?!

— Да, мисля — каза усмихната княжна Маря. — Пишете на родителите й. И оставете тая работа на мене. Когато ще бъде възможно, аз ще й кажа. Аз желая това. И сърцето ми усеща, че то ще стане.

— Не, това не може да бъде! Колко съм щастлив! Но то не може да бъде… Колко съм щастлив! Не, не може да бъде! — каза Пиер, като целуваше ръцете на княжна Маря.

— Вие заминете за Петербург; така е по-добре. А аз ще ви пиша — рече тя.

— За Петербург ли? Да замина? Да, добре, ще замина. Но утре мога ли да дойда при вас?

На другия ден Пиер пристигна, за да се сбогува. Наташа бе по-малко оживена, отколкото в предишните дни; но тоя ден, когато понякога я погледнеше в очите, Пиер чувствуваше, че изчезва, че няма вече нито него, нито нея, а има единствено чувство на щастие. „Нима? Не, не може да бъде“ — казваше си той при всеки неин поглед, жест и дума, които изпълваха душата му с радост.

Когато се сбогуваше с нея и хвана тънката й слаба ръка, той, без да ще, малко по-дълго я задържа в своята.

„Нима тая ръка, това лице, тия очи, цялото това чуждо за мене съкровище на женска прелест, нима всичко това ще бъде вечно мое, привично, такова, каквото съм аз самият за себе си? Не, това е невъзможно!…“

— Довиждане, графе — каза му тя високо. — Аз много ще ви чакам — прибави тя шепнешком.

И тия прости думи, погледът и изражението на лицето, които ги придружаваха, в продължение на два месеца бяха предмет на неизчерпаеми спомени, тълкувания и щастливи мечти за Пиер. „Аз много ще ви чакам… Да, да, как каза тя? Да, аз много ще ви чакам. Ах, колко съм щастлив! Ама как така, толкова да съм щастлив!“ — казваше си Пиер.

Глава XVIII

Пьер долго не мог заснуть в этот день; он взад и вперед ходил по комнате, то нахмурившись, вдумываясь во что-то трудное, вдруг пожимая плечами и вздрагивая, то счастливо улыбаясь.

Он думал о князе Андрее, о Наташе, об их любви, и то ревновал ее к прошедшему, то упрекал, то прощал себя за это. Было уже шесть часов утра, а он все ходил по комнате.

«Ну что ж делать. Уж если нельзя без этого! Что ж делать! Значит, так надо», — сказал он себе и, поспешно раздевшись, лег в постель, счастливый и взволнованный, но без сомнений и нерешительностей.

«Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастье, — надо сделать все для того, чтобы быть с ней мужем и женой», — сказал он себе.

Пьер еще за несколько дней перед этим назначил в пятницу день своего отъезда в Петербург. Когда он проснулся, в четверг, Савельич пришел к нему за приказаниями об укладке вещей в дорогу.

«Как в Петербург? Что такое Петербург? Кто в Петербурге? — невольно, хотя и про себя, спросил он. — Да, что-то такое давно, давно, еще прежде, чем это случилось, я зачем-то собирался ехать в Петербург, — вспомнил он. — Отчего же? я и поеду, может быть. Какой он добрый, внимательный, как все помнит! — подумал он, глядя на старое лицо Савельича. — И какая улыбка приятная!» — подумал он.

— Что ж, все не хочешь на волю, Савельич? — спросил Пьер.

— Зачем мне, ваше сиятельство, воля? При покойном графе, царство небесное, жили и при вас обиды не видим.

— Ну, а дети?

— И дети проживут, ваше сиятельство: за такими господами жить можно.

— Ну, а наследники мои? — сказал Пьер. — Вдруг я женюсь… Ведь может случиться, — прибавил он с невольной улыбкой.

— И осмеливаюсь доложить: хорошее дело, ваше сиятельство.

«Как он думает это легко, — подумал Пьер. — Он не знает, как это страшно, как опасно. Слишком рано или слишком поздно… Страшно!»

— Как же изволите приказать? Завтра изволите ехать? — спросил Савельич.

— Нет; я немножко отложу. Я тогда скажу. Ты меня извини за хлопоты, — сказал Пьер и, глядя на улыбку Савельича, подумал: «Как странно, однако, что он не знает, что теперь нет никакого Петербурга и что прежде всего надо, чтоб решилось то. Впрочем, он, верно, знает, но только притворяется. Поговорить с ним? Как он думает? — подумал Пьер. — Нет, после когда-нибудь».

За завтраком Пьер сообщил княжне, что он был вчера у княжны Марьи и застал там, — можете себе представить кого? — Натали Ростову.

Княжна сделала вид, что она в этом известии не видит ничего более необыкновенного, как в том, что Пьер видел Анну Семеновну.

— Вы ее знаете? — спросил Пьер.

— Я видела княжну, — отвечала она. — Я слышала, что ее сватали за молодого Ростова. Это было бы очень хорошо для Ростовых; говорят, они совсем разорились.

— Нет, Ростову вы знаете?

— Слышала тогда только про эту историю. Очень жалко.

«Нет, она не понимает или притворяется, — подумал Пьер. — Лучше тоже не говорить ей».

Княжна также приготавливала провизию на дорогу Пьеру.

«Как они добры все, — думал Пьер, — что они теперь, когда уж наверное им это не может быть более интересно, занимаются всем этим. И все для меня; вот что удивительно».

В этот же день к Пьеру приехал полицеймейстер с предложением прислать доверенного в Грановитую палату для приема вещей, раздаваемых нынче владельцам.

«Вот и этот тоже, — думал Пьер, глядя в лицо полицеймейстера, — какой славный, красивый офицер и как добр! Теперь занимается такими пустяками. А еще говорят, что он не честен и пользуется. Какой вздор! А впрочем, отчего же ему и не пользоваться? Он так и воспитан. И все так делают. А такое приятное, доброе лицо, и улыбается, глядя на меня».

Пьер поехал обедать к княжне Марье.

Проезжая по улицам между пожарищами домов, он удивлялся красоте этих развалин. Печные трубы домов, отвалившиеся стены, живописно напоминая Рейн и Колизей, тянулись, скрывая друг друга, по обгорелым кварталам. Встречавшиеся извозчики и ездоки, плотники, рубившие срубы, торговки и лавочники, все с веселыми, сияющими лицами, взглядывали на Пьера и говорили как будто: «А, вот он! Посмотрим, что выйдет из этого».

При входе в дом княжны Марьи на Пьера нашло сомнение в справедливости того, что он был здесь вчера, виделся с Наташей и говорил с ней. «Может быть, это я выдумал. Может быть, я войду и никого не увижу». Но не успел он вступить в комнату, как уже во всем существе своем, по мгновенному лишению своей свободы, он почувствовал ее присутствие. Она была в том же черном платье с мягкими складками и так же причесана, как и вчера, но она была совсем другая. Если б она была такою вчера, когда он вошел в комнату, он бы не мог ни на мгновение не узнать ее.

Она была такою же, какою он знал ее почти ребенком и потом невестой князя Андрея. Веселый вопросительный блеск светился в ее глазах; на лице было ласковое и странно-шаловливое выражение.

Пьер обедал и просидел бы весь вечер; но княжна Марья ехала ко всенощной, и Пьер уехал с ними вместе.

На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю; несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.

Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.

— Так вы завтра едете в Петербург? — сказала ока.

— Нет, я не еду, — с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. — Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, — сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.

Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.

Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.

— Да, я и хотел сказать вам, — сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. — Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу… я не могу…

Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.

— Ну, вот, — продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. — Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность… ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, — сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.

— Я думаю о том, что вы мне сказали, — отвечала княжна Марья. — Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… — Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.

— Говорить ей теперь… нельзя, — все-таки сказала княжна Марья.

— Но что же мне делать?

— Поручите это мне, — сказала княжна Марья. — Я знаю…

Пьер смотрел в глаза княжне Марье.

— Ну, ну… — говорил он.

— Я знаю, что она любит… полюбит вас, — поправилась княжна Марья.

Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.

— Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!

— Да, думаю, — улыбаясь, сказала княжна Марья. — Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.

— Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! — говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.

— Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, — сказала она.

— В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?

На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», — говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.

Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.

«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!…»

— Прощайте, граф, — сказала она ему громко. — Я очень буду ждать вас, — прибавила она шепотом.

И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» — говорил себе Пьер.