Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
III
След като отстъпиха от Бородино, руските войски се установиха при Фили. Ермолов, който бе ходил да оглежда позицията, дойде при фелдмаршала.
— Невъзможно е да се бием на тая позиция — каза той. Кутузов го погледна учудено и го накара да повтори думите си. Когато той повтори, Кутузов му протегна ръка.
— Я си дай ръката — каза той и като я обърна така, че да опипа пулса му, каза: — Ти си болен, мили. Помисли какво говориш.
На Поклонното възвишение, шест версти далеч от Дорогомиловската застава, Кутузов излезе от колата си и седна на една скамейка край пътя. Грамадно множество генерали се събра около него. Пристигналият от Москва граф Растопчин се присъедини към тях. Цялото това блестящо общество, разкъсано на няколко кръжока, говореше помежду си за изгодността и неизгодността на позицията, за положението на войските, за предполагаемите планове, за положението на Москва, изобщо — по военни въпроси. Всички чувствуваха, че макар и да не бяха повикани за това, че макар и да не бе наречен тъй — но това беше военен съвет. Всички разговори бяха по общи въпроси. Ако някой съобщаваше или научаваше лични новини, за това говореха шепнешком и тутакси минаваха пак към общите въпроси: нито шеги, нито смях, не се съзираха дори и усмивки сред всички тия хора. Всички очевидно с усилие се стараеха да се държат на висотата на положението. И всички групи, като разговаряха помежду си, се стараеха да бъдат наблизо до главнокомандуващия (чиято скамейка беше центърът на тия кръжоци) и говореха тъй, че той да може да ги чува. Главнокомандуващият слушаше и понякога питаше за нещо от онова, което приказваха около него, но сам не влизаше в разговор и не изказваше никакво мнение. Повечето пъти, като послушаше разговора на някой кръжок, той се извръщаше с изражение на разочарование — сякаш те говореха съвсем не за онова, което той искаше да знае. Едни говореха за избраната позиция, критикувайки не толкова самата позиция, колкото умствените способности на ония, които я бяха избрали; други доказваха, че грешката е била направена по-рано, че трябвало да се приеме сражение още завчера; трети приказваха за битката при Саламанка, за която разправяше току-що пристигналият французин Кросар в испански мундир. (Тоя французин, заедно с един от немските принцове, които служеха в руската армия, разглеждаше подробно обсадата на Сарагоса, като смяташе Москва да бъде защищавана по същия начин). В четвърти кръжок граф Растопчин говореше, че той с московската дружина е готов да загине пред стените на столицата, но че все пак не може да не съжали за неизвестността, в която е бил оставен, и че ако е знаел това по-рано, щяло да бъде друго… Пети, показвайки глъбината на стратегическите си разсъждения, говореха за посоката, по която трябва да потеглят войските. Шести говореха пълна безсмислица. Лицето на Кутузов ставаше все по-угрижено и по-тъжно. От всички тия разговори Кутузов виждаше едно нещо: нямаше никаква физическа възможност, в пълния смисъл на думата, да се защищава Москва, тоест до такава степен нямаше възможност, че ако някой безумен главнокомандуващ би издал заповед да се даде сражение, би излязло бъркотия и все пак сражение нямаше да има; нямаше да има, защото всички висши началници не само смятаха тая позиция за невъзможна, но в разговорите си обсъждаха само онова, което ще стане след безспорното изоставяне на тая позиция. Та как можеха началниците да водят войските си на полесражение, което смятаха за невъзможно? Низшите началници, дори войниците (които също разсъждават) също смятаха позицията за невъзможна и затуй не можеха да отиват да се бият с увереността, че не ще бъдат победени. Ако Бенигсен настояваше да се защищава тая позиция и други още я обсъждаха, тоя въпрос сам по себе си нямаше значение, а имаше значение само като предлог за спор и за интриги. Кутузов разбираше това.
Избрал позицията, Бенигсен, подчертавайки разпалено руския си патриотизъм (което Кутузов не можеше да слуша, без да се мръщи), настояваше за защита на Москва. Кутузов ясно като бял ден виждаше целта на Бенигсен: в случай на неуспех да стовари вината върху Кутузов, който е завел войските си без сражение до Воробьови Гори, а в случай на успех — да го припише на себе си; в случай пък на отказ — да очисти себе си за престъпното изоставяне на Москва. Но тоя въпрос на интрига не занимаваше сега стария човек. Един страшен въпрос го занимаваше. И на тоя въпрос той не чу отговор от никого. За него тоя въпрос беше сега: „Нима аз пуснах Наполеон до Москва и кога направих това? Кога стана това? Нима вчера, когато изпратих заповед на Платов да отстъпи, или завчера вечерта, когато бях задрямал и заповядах на Бенигсен той да се разпорежда? Или още по-рано?… Но кога, кога се реши това страшно нещо? Москва трябва да бъде изоставена. Войските трябва да отстъпят и трябва да се даде заповед за това.“ Струваше му се, че да даде тая страшна заповед, значеше все едно да се откаже от командуването на армията. А той не само обичаше властта, но беше свикнал с нея (почитта, която се отдаваше на княз Прозоровски, при когото той бе зачислен в Турция, го дразнеше) и беше убеден, че нему бе предопределено да спаси Русия и че само затова, въпреки волята на царя и по волята на народа, бе избран главнокомандуващ. Той беше убеден, че в тия тежки времена единствен той можеше да стои начело на армията, че в целия свят единствен той можеше без ужас да знае, че негов противник е непобедимият Наполеон; и той се ужасяваше от мисълта за заповедта, която трябваше да даде. Но трябваше да реши нещо, трябваше да се прекратят тия разговори около него, които почваха да стават твърде свободни.
Той повика при себе си старшите генерали.
— Ma tete, fut-elle bonne ou mauvaise, n’a qu’a s’aider d’elle meme[1] — каза той, ставайки от скамейката, и замина за Фили, дето бяха екипажите му.
Глава III
Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
— Драться на этой позиции нет возможности, — сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
— Дай-ка руку, — сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: — Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого-нибудь кружка, он с видом разочарования, — как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, — отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все-таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой-нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все-таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты — свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха — себе приписать его; в случае же отказа — очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?… но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что-нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
— Ma tête fut-elle bonne ou mauvaise, n’a qu'à s’aider d’elle même,[1] — сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.