Лев Толстой
Война и мир (107)

Лев Толстой
Война и мир (107)

V

Очаквайки съобщение, че е зачислен член на комитета, княз Андрей възобнови старите си познанства особено с ония лица, които, както знаеше, имаха власт и можеха да му потрябват. В Петербург той изпитваше сега чувство, подобно на чувството в навечерието на сражение, когато биваше измъчван от тревожно любопитство и непобедимо го влечеше към висшите сфери, там, дето се подготвяше бъдещето, от което зависеха съдбите на милионите. От озлобението на старците, от любопитството на непосветените, от сдържаността на посветените, от припряността и загрижеността на всички, от неизчислимия брой комитети и комисии, за съществуването на които узнаваше наново всеки ден, той чувствуваше, че сега, в 1809 година, тук в Петербург, се готвеше някакво гигантско гражданско сражение, главнокомандуващият на което беше неизвестно нему, тайнствено лице, което му се струваше гениално — Сперански. И самата неясна нему работа по преобразованието, и Сперански — главният деец, почнаха тъй страстно да го интересуват, че в съзнанието му работата по военния устав твърде скоро взе да отстъпва на второ място.

Княз Андрей се намираше в едно от най-изгодните положения, за да бъде добре приет в най-разнообразните и висши кръгове на тогавашното петербургско общество. Партията на преобразователите го приемаше сърдечно и го примамваше, първо, защото той беше известен като умен и много начетен, второ, защото с освобождаването на селяните си той си бе създал вече известност на либерал. Партията на недоволните старци, осъждайки преобразованията, се обръщаше към него просто като към син на баща си, за съчувствие. Женското общество, висшият свят, го приемаше сърдечно, защото той беше кандидат за женене, богат и знатен, и почти ново лице с ореол на романтична история за мнимата му смърт и трагичния край на жена му. Освен туй всички, които го познаваха от по-рано, твърдяха единодушно, че през последните пет години той се е променил много, в добро отношение, станал е по-мек и възмъжал, че сега няма вече у него предишната престореност, гордост и присмехулност, а има онова спокойствие, което се придобива с годините. Говореха за него, интересуваха се за него и всички искаха да го видят.

На другия ден след посещението при граф Аракчеев княз Андрей бе вечерта у граф Кочубей. Той разказа на графа срещата си със Сила Андреич. (Кочубей наричаше така Аракчеев със същата неопределена, неизвестно над какво насмешка, която княз Андрей бе забелязал в приемната на военния министър.)

— Mon cher — каза Кочубей, — дори за тая работа няма да можете без Михаил Михайлович. C’est le grand faiseur.^[1] Аз ще му кажа. Той обеща да дойде тая вечер…

— Че какво се интересува Сперански от военните устави? — попита княз Андрей.

Усмихвайки се, Кочубей поклати глава, сякаш се учудваше от наивността на Болконски.

— Ние с него наскоро приказвахме за вас — продължи Кочубей, — за вашите свободни земеделци…

— Вие ли, княже, сте освободили селяните си? — каза един старец от времето на Екатерина, обръщайки се презрително към Болконски.

— Малкото имение не даваше никакъв доход — отговори Болконски, за да не раздразва напразно стареца, като се помъчи да смекчи пред него постъпката си.

— Vous craignez d’être en retard^[2] — рече старецът като гледаше Кочубей. — Едно нещо не разбирам — продължи старецът, — кой ще оре земята, ако им се даде свобода? Лесно се пишат закони, но мъчно се управлява. На̀, както сега, питам ви, графе, кои ще бъдат началници на учрежденията, щом всички трябва да държат изпити?

— Мисля, че ония, които издържат изпитите — отговори Кочубей, като метна крак върху крак и погледна наоколо си.

— Ето на, при мене служи Пряничников, чудесен човек, злато човек, но е на шестдесет години, нима и той ще отиде на изпити?…

— Да, това е затруднително, тъй като образованието е съвсем слабо разпространено, но… — Граф Кочубей не довърши, стана, улови княз Андрей за ръката и тръгна да посрещне влизащия висок, плешив, рус човек, около четиридесетгодишен, с голямо открито чело и необикновено, странно бяло продълговато лице. Влезлият беше в син фрак, с кръст на шията и звезда от лявата страна на гърдите. Той беше Сперански. Княз Андрей веднага го позна и в душата му нещо трепна, както става във важните мигове на живота. Уважение ли бе това или завист, или очакване — той не знаеше. Цялата фигура на Сперански имаше някакъв особен характер, по който човек веднага можеше да го познае. У никого сред обществото, в което живееше, княз Андрей не беше виждал това спокойствие и самоувереност на несръчните и тъпи движения, у никого не беше виждал такъв твърд и в същото време мек поглед на полузатворените и малко влажни очи, не беше виждал такава твърдост на нищо неозначаващата усмивка, такъв тънък, равен, тих глас и най-важното, такава нежна белота на лицето и особено на ръцете; малко широки, но извънредно пълнички, нежни и бели. Такава белота и нежност на лицето княз Андрей беше виждал само у войници, които дълго са били в болница. Това беше Сперански, държавният секретар, докладчикът на царя и негов спътник в Ерфурт, дето той неведнъж се бе срещал и говорил с Наполеон.

Сперански не скачаше с поглед от едно лице на друго, както става неволно, когато човек влиза в голямо общество, и не бързаше да заговори. Той говореше тихо, с увереност, че ще го слушат, й гледаше само оня, с, когото говореше.

Княз Андрей следеше особено внимателно всяка дума и движение на Сперански. Както се случва с добрата, особено с ония, които съдят строго своите ближни, когато се срещнеше с ново лице, особено с такова като Сперански, когото той знаеше по репутацията му, — княз Андрей винаги очакваше да намери в него пълно съвършенство на човешките достойнства.

Сперански изказа на Кочубей съжалението си, че не е могъл да дойде по-рано, тъй като го задържали в двореца. Той не каза, че царят го бе задържал. И княз Андрей забеляза това подчертаване на скромността. Когато Кочубей му каза името на княз Андрей, Сперански бавно изви очи към Болконски все със същата усмивка и го загледа мълчаливо.

— Много ми е драго да се запозная с вас, слушал съм както всички за вас — рече той.

Кочубей каза с няколко думи как Аракчеев приел Болконски. Сперански още повече се усмихна.

— Директорът на комисията по военните устави е мой добър приятел — господин Магницки — каза той, като изговаряше докрай всяка сричка и всяка дума, — и ако пожелаете, аз мога да ви свържа с него. (При точката той млъкна за малко.) Надявам се, че ще намерите в него съчувствие и желание да съдействува за всичко, което е разумно.

Около Сперански веднага се образува групичка и оня старец, който разправяше за своя чиновник, за Пряничников, също зададе въпрос на Сперански.

Княз Андрей, без да се намесва в разговора, наблюдаваше всички движения на Сперански, на тоя човек, доскорошен нищожен семинарист, който, както мислеше. Болконски, държеше сега в ръцете си, тия бели, пълнички ръце — съдбата на Русия. Княз Андрей бе смаян от необикновеното, презрително спокойствие, с което Сперански отговаряше на стареца. Той сякаш от някаква неизмерима висота му отправяше своите снизходителни думи. Когато старецът почна да говори прекалено високо, Сперански се усмихна и каза, че той не може да съди за изгодата или вредата от онова, което е било угодно на царя.

След като поговори известно време в общия кръг, Сперански стана, приближи се до княз Андрей и го дръпна със себе си в другия край на стаята. Личеше, че той смята за необходимо да се занимае с Болконски.

— Не успях да поприказвам с вас, княже, сред оня въодушевен разговор, в който бях въвлечен от тоя почтен старец — рече той, като се усмихна кротко презрително и с тая усмивка сякаш признаваше, че той заедно с княз Андрей разбира нищожността на хората, с които току-що бе говорил. Това обръщение поласка княз Андрей. — Аз ви зная отдавна: първо, поради работата с вашите селяни, това е първият наш пример, за който е много желателно да има повече последователи, и, второ, защото сте един от ония камерхери, които не се сметнаха оскърбени от новия указ за придворните чинове, предизвикващ такива приказки и клюки.

— Да — каза княз Андрей, — баща ми не искаше да се ползувам от това право; аз започнах службата си като долен чин.

— Вашият баща, човек от старото време, е очевидно по-горе от нашите съвременници, които толкова осъждат тая мярка, а тя възстановява само естествената справедливост.

— Аз мисля все пак, че и в това осъждане има основание — каза княз Андрей, опитвайки се да се бори с влиянието на Сперански, което почваше да усеща. Неприятно му беше да се съгласява за всичко с него: искаше да му противоречи. Княз Андрей, който обикновено говореше лесно и хубаво, сега, говорейки със Сперански, чувствуваше затруднение в изказването. Прекалено много го занимаваха наблюденията над личността на знаменития човек.

— Основание за личното честолюбие може би — изказа тихо мнението си Сперански.

— Отчасти и за държавата — рече княз Андрей.

— Как разбирате това?… — каза Сперански, като наведе бавно очи.

— Аз съм почитател на Montesquieu — рече княз Андрей. — И неговата мисъл, че le principe des monarchies est l’honneur, me paraît incontestable. Certains droits et privilèges de la noblesse me paraissent Être des moyens de soutenir ce sentiment.^[3]

Усмивката изчезна от бялото лице на Сперански и физиономията му много спечели от това. Навярно мисълта на княз Андрей му се видя интересна.

— Si vous envisagez la question sous ce point de vue^[4] — почна той, като изговаряше думите на френски с очевидно затруднение и говореше още по-бавно, отколкото на руски, но съвсем спокойно. Той каза, че честта, l’honneur, не може да се поддържа с предимства, вредни за вървежа на службата, че честта, l’honneur, е или отрицателно понятие, за да не се вършат осъдителни постъпки, или известен източник на съревнование, за да се получат одобрение и награди, които изразяват одобрението.

Доводите му бяха сбити, прости и ясни.

— Институтът, който поддържа тая чест — източник на съревнование, е институт, подобен на Légion d’honneur^[5] на великия император Наполеон, който не вреди, но съдействува за успеха на службата, а не е съсловно или придворно предимство.

— Не споря, но не може да се отрече, че придворното предимство постигна същата цел — каза княз Андрей: — всеки придворен се смята задължен да бъде достоен за своето положение.

— Но вие не искахте да го използувате, княже — рече Сперански с усмивка, която показваше, че той желае да прекъсне с любезност неудобния за събеседника си спор. — Ако ми направите честта да заповядате у мене в сряда — добави той, — аз, след като поговоря с Магницки, ще ви съобщя онова, което може да ви интересува, и освен туй ще имам удоволствието да поприказвам по-подробно с вас. — Той затвори очи, поклони се à la française^[6], без да се сбогува, и като се помъчи да не го забележат, излезе от залата.

Глава V

Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809-м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое-то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо — Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский — главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.

Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во-первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во-вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет, радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.

На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем-то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).

— Mon cher,^[1] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C’est le grand faiseur.^[2] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…

— Какое же дело Сперанскому до военных уставов? — спросил князь Андрей.

Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.

— Мы с ним говорили про вас на-днях, — продолжал Кочубей, — о ваших вольных хлебопашцах…

— Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? — сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.

— Маленькое именье ничего не приносило дохода, — отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.

— Vous craignez d'être en retard,^[3] — сказал старик, глядя на Кочубея.

— Я одного не понимаю, — продолжал старик — кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?

— Те, кто выдержат экзамены, я думаю, — отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.

— Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…

— Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… — Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что-то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание — он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.

Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.

Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.

Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.

— Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, — сказал он.

Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.

— Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель — господин Магницкий, — сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, — и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.

Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.

Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, — этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.

Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.

— Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, — сказал он, кротко-презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. — Я вас знаю давно: во-первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во-вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.

— Да, — сказал князь Андрей, — отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.

— Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.

— Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… — сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.

— Основание для личного честолюбия может быть, — тихо вставил свое слово Сперанский.

— Отчасти и для государства, — сказал князь Андрей.

— Как вы разумеете?… — сказал Сперанский, тихо опустив глаза.

— Я почитатель Montesquieu, — сказал князь Андрей. — И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l’honneur, me paraît incontestable. Certains droits et privilèges de la noblesse me paraissent être des moyens de soutenir ce sentiment.^[4]

Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.

— Si vous envisagez la question sous ce point de vue,^[5] — начал он, с очевидным затруднением выговаривая по-французски и говоря еще медленнее, чем по-русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l’honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l’honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.

Доводы его были сжаты, просты и ясны.

Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Légion d’honneur^[6] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.

— Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, — сказал князь Андрей: — всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.

— Но вы им не хотели воспользоваться, князь, — сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. — Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, — прибавил он, — то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. — Он, закрыв глаза, поклонился, и à la française,^[7] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.