Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
XXII
На 15-и сутринта, на третия ден след това, пред Слободския дворец имаше безброй екипажи.
Залите бяха пълни. В първата бяха дворяни, облечени в мундири, във втората — търговци с медали, с бради и сини кафтани. В залата на дворянското събрание имаше шум и движение. До една голяма маса под царския портрет бяха насядали по столове с високи облегала най-важните велможи; но повечето дворяни се разхождаха из залата.
Всичките дворяни, същите, които Пиер виждаше всеки ден или в клуба, или в къщите им, всички бяха с мундири, едни — с екатеринински, други — с павловски, трети — с нови, александровски, а някои — с общодворянски; и тоя общ характер — на мундир, придаваше нещо странно и фантастично на тия стари и млади, най-различни и познати лица. Особено поразителни бяха старците, полуослепели, беззъби, плешиви, подути от жълта тлъстина или сбърчени и мършави. Повечето от тях седяха по местата си и мълчаха, а ако ходеха и приказваха, принаждаха се към някои от по-младите. Също както по лицата от тълпата, които Петя бе видял на площада, по всички тия лица имаше поразителна черта на противоположност: между общото очакване на нещо тържествено — и обикновеното, вчерашното — партията бостон, Петрушка-готвача, здравето на Зинаида Дмитриевна и т.н.
От рано сутринта Пиер беше в залите, стегнат в неудобен, станал му тесен дворянски мундир. Той беше развълнуван: необикновеното събрание не само на дворянството, но и на търговското съсловие — на съсловия, etats generaux — предизвика в него редица отдавна изоставени, но дълбоко врязани в душата му мисли за Contrat social[1] и за Френската революция. Забелязаните от него думи във възванието, че царят ще дойде в столицата за съвещаване със своя народ, затвърдяваха мнението му. И смятайки, че приближава нещо важно в тоя смисъл, онова, което очакваше отдавна, той ходеше, вглеждаше се, вслушваше се в приказките, но никъде не намираше израз на мислите, които го занимаваха.
Беше прочетен манифестът на царя, който предизвика възторг, и след това всички се пръснаха и разговаряха. Освен обикновените интереси Пиер чуваше разсъждения — де да застанат предводителите, когато влезе царят, кога да дадат бал на царя, да се разделят ли по околии или от цялата губерния… и т.н.; но щом стигнаха до войната и до онова, за което бе събрано дворянството, приказките ставаха нерешителни и неопределени. Всички искаха повече да слушат, отколкото да говорят.
Един мъж на средна възраст, мъжествен, хубав, в мундир на запасен моряк, говореше в една зала и около него се беше струпало множество. Пиер се приближи до образувания около говорителя кръг и се заслуша. Граф Иля Андреич в своя екатеринински, войводски кафтан, разхождайки се с приятна усмивка между множеството, познат с всички, приближи също до тая група и почна да слуша със своята добра усмивка, както слушаше винаги, клатейки одобрително глава в знак, че е съгласен с говорителя. Бившият моряк говореше много смело; това личеше по изражението на лицето на слушателите му и още по това, че хора, които Пиер знаеше като най-покорни и тихи, се отдръпваха неодобрително или му възразяваха. Пиер се промъкна насред кръга, вслуша се и се убеди, че говорещият наистина беше либерал, но в съвсем друг смисъл, не тъй, както смяташе Пиер. Морякът говореше с оня особено звучен, напевен дворянски баритон, с приятно грасиране[2] и изпускане на съгласните с такъв глас, с какъвто викат: „Я, с’ушай, дай лулата!“ и други от тоя род. Той говореше като човек, свикнал на пълна свобода и на власт.
— Та какво от това, че смоляните са предложили опълчение на ца’я? Та от смоляните ли ще се учим? Ако б’аго’одното дво’янство на Московска губерния сметне за необходимо, то може да изрази предаността си на негово величество с други средства. Нима забравихме опълчението през седмата година! Само писарушките и крадците-разбойници забогатяха…
Като се усмихваше сладко, граф Иля Андреич одобрително кимаше.
— И какво, нима нашите опълченци принесоха полза на отечеството? Никаква! Само Съсипаха нашите стопанства. Все пак наборът е по-добре… защото иначе ще се върне при вас — нито войник, нито мужик, само един разврат. Дворяните не скъпят живота си, ние сами ще тръгнем поголовно, ще вземем още новобранци — и тогава само да ни викне ца’я (тъй произнасяше той царя), всички ще умрем за него — прибави ораторът въодушевено.
Иля Андреич преглъщаше слюнките си от удоволствие и буташе Пиер, но на Пиер също му се поиска да говори. Той поизлезе напред, чувствувайки се въодушевен, без да знае от какво и без да знае още какво ще каже. Тъкмо бе отворил уста да заговори и един сенатор, съвсем беззъб, с умно и сърдито лице, изправен наблизо до оратора, пресече Пиер. Видимо свикнал да участвува в обсъждания и да задава въпроси, той заговори тихо, но така, че можеше да се чува.
— Мисля, уважаеми господине — като фъфлеше с беззъбата си уста, каза сенаторът, — че ние сме повикани тук не за да обсъждаме кое в настоящия миг е по-удобно за държавата — наборът или опълчението. Ние сме повикани да отговорим на възванието, с което ни удостои негово величество. А кое е по-удобно — наборът или опълчението, за това ще оставим да съди висшата власт…
Пиер изведнъж намери изход на своето въодушевление. Той се ожесточи срещу сенатора, който внасяше тая правилност и теснота на възгледите си в предстоящата работа на дворянството. Пиер излезе напред и го спря. Той сам не знаеше какво ще приказва, но почна оживено, като от време на време вмъкваше френски думи и се изразяваше книжно на руски.
— Извинете, ваше превъзходителство — почна той (Пиер се познаваше добре с тоя сенатор, но смяташе, че тук е необходимо да се обръща към него официално), — макар да не съм съгласен с господина… (Пиер се запъна. Искаше му се да каже mon tres honorable preopinant[3]) с господина… que je n’ai pas l’honneur de connaitre[4], но мисля, че дворянското съсловие е повикано, освен да изрази съчувствие и възторг, също така и да обсъди мерките, с които можем да помогнем на отечеството. Мисля — каза той, като се въодушеви, — че и царят би бил недоволен, ако би видял в нас само собственици на селяни, които ние му даваме, и… chair a canon[5], което правим от себе си, но не би намерил в нас съ… съ… съветници.
Мнозина, като забелязаха презрителната усмивка на сенатора и волните приказки на Пиер, се дръпнаха от кръга; само Иля Андреич беше доволен от думите на Пиер, както беше доволен от думите на моряка, на сенатора и изобщо всеки път от това, което бе чул последно.
— Мисля, че преди да се обсъждат тия въпроси — продължи Пиер, — ние трябва да помолим царя, най-почтително да помолим негово величество да ни съобщи колко войска имаме, в какво положение са нашите войски и армии и тогава…
Но Пиер не можа да довърши думите си, защото го нападнаха от три страни. Най-силно го нападна отдавна познатият му и винаги добре разположен към него играч на бостон Степан Степанович Апраксин. Степан Степанович беше с мундир и дали от мундира, или по други причини, но Пиер видя насреща си съвсем друг човек. Степан Степанович с внезапно проявена по лицето му старческа злоба кресна срещу Пиер:
— Първо, ще ви кажа, че нямаме право да питаме за това царя, и, второ, ако руското дворянство има това право, царят не може да ни отговори. Войските се движат съобразно с движението на неприятеля — войските намаляват и се увеличават…
Друг глас, на един човек на среден ръст, около четиридесетгодишен, когото в миналото Пиер беше виждал при циганите и го знаеше като нечестен картоиграч и който също така се бе променил в мундира си, приближи до Пиер и прекъсна Апраксин.
— Пък и не е време да се разсъждава — рече тоя дворянин, — а трябва да се действува: войната е в Русия. Нашият враг е потеглил, за да погуби Русия, за да оскверни гробовете на бащите ни, за да откара жени и деца. — Дворянинът се удари в гърдите. — Всички ще се дигнем, всички поголовно ще тръгнем, всички за царя-баща! — крещеше той и въртеше налетите си с кръв очи. В множеството се чуха няколко одобрителни гласа. — Ние сме руси и няма да пожалим кръвта си за защита на вярата, престола и отечеството. И трябва да оставим празните приказки, ако сме синове на отечеството. Ние ще покажем на Европа как Русия се дига за Русия — крещеше дворянинът.
Пиер искаше да възрази, но не можа да каже ни дума. Той чувствуваше, че звукът на думите му, независимо от това, каква мисъл имаше в тях, по-малко се чуваше, отколкото думите на оживения дворянин.
Иля Андреич, който беше зад кръга, одобряваше, каквото се говореше; някои живо се извръщаха с рамо към оратора в края на изречението и казваха:
— Ха така, така! Така е!
Пиер искаше да каже, че е съгласен да жертвува и пари, и селяни, и себе си, но че трябва да се знае какво е положението на работите, за да се помогне, ала не можа да говори. Мнозина викаха и приказваха едновременно, тъй че Иля Андреич не успяваше да кима на всички; и групата се увеличаваше, разпадаше се, отново се събираше и тръгна цялата, с обща глъчка, за голямата зала, към голямата маса. Пиер не само че не успяваше да говори, но грубо го прекъсваха, отблъсваха и му обръщаха гръб като на общ враг. То не беше затуй, че бяха недоволни от думите му — те бяха забравени вече подир толкова други приказки, изговорени след неговите, — но за въодушевлението на тълпата беше потребно да има осезателен предмет на обич и осезателен предмет на омраза. Пиер стана предмет на омраза. След оживения дворянин говориха много оратори и всички говориха все в същия тон. Мнозина говориха прекрасно и оригинално.
Издателят на Руски вестник Глинка, когото познаха („Писателят, писателят!“ — разнесе се из тълпата), каза, че адът трябва да се отблъсва с ад, че той видял дете, което се усмихва на блясъка на светкавицата и на гръмотевичния тътен, но че ние няма да бъдем такова дете.
— Да, да, на гръмотевичния тътен! — повториха одобрително в задните редове.
Множеството се приближи до голямата маса, дето бяха насядали, облечени в мундири, с ленти, побелели и плешиви, седемдесетгодишни велможи-старци, които Пиер бе виждал, почти всичките из къщите им, заедно с шутовете, или в клуба при игра на бостон. Множеството се приближи до масата все със същия общ като бучене шум. Ораторите, притиснати към високите облегала на столовете от напиращото отзад множество, говореха един след друг, а понякога и двама едновременно. Изправените отдире забелязваха какво не бе казал говорещият оратор и бързаха да кажат пропуснатото. Други, в тая горещина и теснотия, ровеха в главата си, за да намерят някаква мисъл, и бързаха да я изрекат. Познатите на Пиер велможи-старчета седяха и се озъртаха ту към един, ту към друг и изражението на повечето от тях показваше само, че им е много горещо. Но Пиер беше развълнуван и общото чувство да се покаже, че ние не искаме да знаем за нищо, което се проявяваше повече в гласовете и в изражението на лицата, отколкото в смисъла на речите, се предаваше и нему. Той не бе се отрекъл от мислите си, но се чувствуваше виновен за нещо и искаше да се оправдае.
— Аз казах само, че за нас би било по-удобно да правим пожертвувания, когато знаем от какво има нужда — рече той, като се опита да надвика другите.
Едно от най-близките старчета го изгледа, но веднага се отвлече от вика, който започна в другия край на масата.
— Да, Москва ще бъде отстъпена! Тя ще бъде изкупителна жертва! — крещеше един.
— Той е враг на човечеството! — крещеше друг. — Дайте ми да говоря… Господа, вие ме притискате!…
Глава XXII
15-го числа утром, на третий день после этого, у Слободского дворца стояло бесчисленное количество экипажей.
Залы были полны. В первой были дворяне в мундирах, во второй купцы с медалями, в бородах и синих кафтанах. По зале Дворянского собрания шел гул и движение. У одного большого стола, под портретом государя, сидели на стульях с высокими спинками важнейшие вельможи; но большинство дворян ходило по зале.
Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в клубе, то в их домах, — все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском, и этот общий характер мундира придавал что-то странное и фантастическое этим старым и молодым, самым разнообразным и знакомым лицам. Особенно поразительны были старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие желтым жиром или сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали, и ежели ходили и говорили, то пристроивались к кому-нибудь помоложе. Так же как на лицах толпы, которую на площади видел Петя, на всех этих лицах была поразительна черта противоположности: общего ожидания чего-то торжественного и обыкновенного, вчерашнего — бостонной партии, Петрушки-повара, здоровья Зинаиды Дмитриевны и т. п.
Пьер, с раннего утра стянутый в неловком, сделавшемся ему узким дворянском мундире, был в залах. Он был в волнении: необыкновенное собрание не только дворянства, но и купечества — сословий, états généraux — вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе мыслей о Contrat social[1] и французской революции. Замеченные им в воззвании слова, что государь прибудет в столицу для совещания с своим народом, утверждали его в этом взгляде. И он, полагая, что в этом смысле приближается что-то важное, то, чего он ждал давно, ходил, присматривался, прислушивался к говору, но нигде не находил выражения тех мыслей, которые занимали его.
Был прочтен манифест государя, вызвавший восторг, и потом все разбрелись, разговаривая. Кроме обычных интересов, Пьер слышал толки о том, где стоять предводителям в то время, как войдет государь, когда дать бал государю, разделиться ли по уездам или всей губернией… и т. д.; но как скоро дело касалось войны и того, для чего было собрано дворянство, толки были нерешительны и неопределенны. Все больше желали слушать, чем говорить.
Один мужчина средних лет, мужественный, красивый, в отставном морском мундире, говорил в одной из зал, и около него столпились. Пьер подошел к образовавшемуся кружку около говоруна и стал прислушиваться. Граф Илья Андреич в своем екатерининском, воеводском кафтане, ходивший с приятной улыбкой между толпой, со всеми знакомый, подошел тоже к этой группе и стал слушать с своей доброй улыбкой, как он всегда слушал, в знак согласия с говорившим одобрительно кивая головой. Отставной моряк говорил очень смело; это видно было по выражению лиц, его слушавших, и по тому, что известные Пьеру за самых покорных и тихих людей неодобрительно отходили от него или противоречили. Пьер протолкался в середину кружка, прислушался и убедился, что говоривший действительно был либерал, но совсем в другом смысле, чем думал Пьер. Моряк говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают: «Чеаек, трубку!», и тому подобное. Он говорил с привычкой разгула и власти в голосе.
— Что ж, что смоляне предложили ополченцев госуаю. Разве нам смоляне указ? Ежели буародное дворянство Московской губернии найдет нужным, оно может выказать свою преданность государю импературу другими средствами. Разве мы забыли ополченье в седьмом году! Только что нажились кутейники да воры-грабители…
Граф Илья Андреич, сладко улыбаясь, одобрительно кивал головой.
— И что же, разве наши ополченцы составили пользу для государства? Никакой! только разорили наши хозяйства. Лучше еще набор… а то вернется к вам ни солдат, ни мужик, и только один разврат. Дворяне не жалеют своего живота, мы сами поголовно пойдем, возьмем еще рекрут, и всем нам только клич кликни гусай (он так выговаривал государь), мы все умрем за него, — прибавил оратор одушевляясь.
Илья Андреич проглатывал слюни от удовольствия и толкал Пьера, но Пьеру захотелось также говорить. Он выдвинулся вперед, чувствуя себя одушевленным, сам не зная еще чем и сам не зная еще, что он скажет. Он только что открыл рот, чтобы говорить, как один сенатор, совершенно без зубов, с умным и сердитым лицом, стоявший близко от оратора, перебил Пьера. С видимой привычкой вести прения и держать вопросы, он заговорил тихо, но слышно:
— Я полагаю, милостивый государь, — шамкая беззубым ртом, сказал сенатор, — что мы призваны сюда не для того, чтобы обсуждать, что удобнее для государства в настоящую минуту — набор или ополчение. Мы призваны для того, чтобы отвечать на то воззвание, которым нас удостоил государь император. А судить о том, что удобнее — набор или ополчение, мы предоставим судить высшей власти…
Пьер вдруг нашел исход своему одушевлению. Он ожесточился против сенатора, вносящего эту правильность и узкость воззрений в предстоящие занятия дворянства. Пьер выступил вперед и остановил его. Он сам не знал, что он будет говорить, но начал оживленно, изредка прорываясь французскими словами и книжно выражаясь по-русски.
— Извините меня, ваше превосходительство, — начал он (Пьер был хорошо знаком с этим сенатором, но считал здесь необходимым обращаться к нему официально), — хотя я не согласен с господином… (Пьер запнулся. Ему хотелось сказать mon très honorable préopinant),[2] — с господином… que je n’ai pas L’honneur de connaître;[3] но я полагаю, что сословие дворянства, кроме выражения своего сочувствия и восторга, призвано также для того, чтобы и обсудить те меры, которыми мы можем помочь отечеству. Я полагаю, — говорил он, воодушевляясь, — что государь был бы сам недоволен, ежели бы он нашел в нас только владельцев мужиков, которых мы отдаем ему, и… chair à canon,[4] которую мы из себя делаем, но не нашел бы в нас со… со… совета.
Многие поотошли от кружка, заметив презрительную улыбку сенатора и то, что Пьер говорит вольно; только Илья Андреич был доволен речью Пьера, как он был доволен речью моряка, сенатора и вообще всегда тою речью, которую он последнею слышал.
— Я полагаю, что прежде чем обсуждать эти вопросы, — продолжал Пьер, — мы должны спросить у государя, почтительнейше просить его величество коммюникировать нам, сколько у нас войска, в каком положении находятся наши войска и армии, и тогда…
Но Пьер не успел договорить этих слов, как с трех сторон вдруг напали на него. Сильнее всех напал на него давно знакомый ему, всегда хорошо расположенный к нему игрок в бостон, Степан Степанович Апраксин. Степан Степанович был в мундире, и, от мундира ли, или от других причин, Пьер увидал перед собой совсем другого человека. Степан Степанович, с вдруг проявившейся старческой злобой на лице, закричал на Пьера:
— Во-первых, доложу вам, что мы не имеем права спрашивать об этом государя, а во-вторых, ежели было бы такое право у российского дворянства, то государь не может нам ответить. Войска движутся сообразно с движениями неприятеля — войска убывают и прибывают…
Другой голос человека, среднего роста, лет сорока, которого Пьер в прежние времена видал у цыган и знал за нехорошего игрока в карты и который, тоже измененный в мундире, придвинулся к Пьеру, перебил Апраксина.
— Да и не время рассуждать, — говорил голос этого дворянина, — а нужно действовать: война в России. Враг наш идет, чтобы погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтоб увезти жен, детей. — Дворянин ударил себя в грудь. — Мы все встанем, все поголовно пойдем, все за царя-батюшку! — кричал он, выкатывая кровью налившиеся глаза. Несколько одобряющих голосов послышалось из толпы. — Мы русские и не пожалеем крови своей для защиты веры, престола и отечества. А бредни надо оставить, ежели мы сыны отечества. Мы покажем Европе, как Россия восстает за Россию, — кричал дворянин.
Пьер хотел возражать, но не мог сказать ни слова. Он чувствовал, что звук его слов, независимо от того, какую они заключали мысль, был менее слышен, чем звук слов оживленного дворянина.
Илья Андреич одобривал сзади кружка; некоторые бойко поворачивались плечом к оратору при конце фразы и говорили:
— Вот так, так! Это так!
Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований ни деньгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать состояние дел, чтобы помогать ему, но он не мог говорить. Много голосов кричало и говорило вместе, так что Илья Андреич не успевал кивать всем; и группа увеличивалась, распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя говором, в большую залу, к большому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого происходило, что недовольны были смыслом его речи, — ее и забыли после большого количества речей, последовавших за ней, — но для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти. Пьер сделался последним. Много ораторов говорило после оживленного дворянина, и все говорили в том же тоне. Многие говорили прекрасно и оригинально.
Издатель Русского вестника Глинка, которого узнали («писатель, писатель!» — послышалось в толпе), сказал, что ад должно отражать адом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при раскатах грома, но что мы не будем этим ребенком.
— Да, да, при раскатах грома! — повторяли одобрительно в задних рядах.
Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах, в лентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи-старики, которых почти всех, по домам с шутами и в клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа подошла к столу, не переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе, прижатые сзади к высоким спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы. Стоявшие сзади замечали, чего не досказал говоривший оратор, и торопились сказать это пропущенное. Другие, в этой жаре и тесноте, шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее. Знакомые Пьеру старички вельможи сидели и оглядывались то на того, то на другого, и выражение большей части из них говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако, чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем, выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и ему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в чем-то виноватым и желал оправдаться.
— Я сказал только, что нам удобнее было бы делать пожертвования, когда мы будем знать, в чем нужда, — стараясь перекричать другие голоса, проговорил он.
Один ближайший старичок оглянулся на него, но тотчас был отвлечен криком, начавшимся на другой стороне стола.
— Да, Москва будет сдана! Она будет искупительницей! — кричал один.
— Он враг человечества! — кричал другой. — Позвольте мне говорить… Господа, вы меня давите…