Лев Толстой
Война и мир (269)

Лев Толстой
Война и мир (269)

X

На 8 септември в бараката на пленниците дойде един много важен френски офицер, ако се съдеше по почтителността, с която се отнасяха към него караулните. Тоя офицер, навярно щабен, със списък в ръка, извика всички руси, като нарече Пиер celui qui n’avoue pas son nom^[1]. И като изгледа равнодушно и лениво всички пленници, заповяда на караулния офицер да ги облекат прилично и да ги постъкмят, преди да ги заведат при маршала. След един час пристигна рота войници и Пиер, заедно с тринадесетте други, го поведоха към Девиче поле. Денят беше ясен, слънчев след дъжд и въздухът бе необикновено чист. Димът не се стелеше ниско както в деня, когато Пиер бе изведен от ареста при Зубовския насип; в чистия въздух димът възлизаше на стълбове. Никъде не се виждаше огън от пожарите, но от всички страни се дигаха стълбове дим и цяла Москва, всичко, каквото Пиер можеше да види, беше само пожарище. От всички страни се виждаха пепелища с печки и комини и тук-там обгорели стени на каменни къщи. Пиер се вглеждаше в пожарите и не можеше да различи познатите квартали на града. Тук-там се виждаха оцелели църкви. Кремъл, неразрушен, се белееше отдалеч с кулите си и с „Иван Велики“. Наблизо весело блестеше куполът на Новодевичия манастир и оттам особено звънливо се чуваха камбаните. Тоя камбанен звън припомни на Пиер, че беше неделя и празникът на Рождество Богородично. Но изглеждаше, че няма кой да празнува тоя празник: навсякъде имаше следи от унищожителен пожар и от русите само нарядко се срещаха окъсани, изплашени хора, които се криеха, щом видеха французи.

Очевидно руското гнездо беше разорено и унищожено; но зад унищожението на тоя руски ред на живот Пиер несъзнателно чувствуваше, че в това разорено гнездо се бе установил свой, съвсем друг, но твърд френски ред. Той чувствуваше това по вида на тия войници, вървящи бодро и весело в правилни редици, които конвоираха него заедно с другите престъпници; той го чувствуваше по вида на някакъв важен френски чиновник в двуконна каляска, която мина срещу тях, карана от войник. Той го чувствуваше по веселите звуци на полковата музика откъм лявата страна на полето и особено чувствуваше и разбираше това по списъка, който прочете пристигналият офицер, когато извикваше пленниците тая сутрин. Пиер беше взет от едни войници, заведен на едно, после на друго място с десетки други хора; изглеждаше, че можеха да го забравят, да го сбъркат с другите. Но не: отговорите, които бе дал на разпита, се върнаха при него във формата на негово наименование: celui qui n’avoue pas son nom. И под това наименование, което се виждаше страшно за Пиер, сега го водеха някъде с несъмнена увереност, изписана по лицата им, че всички останали пленници и той самият бяха тъкмо тия, които бяха потребни, и че ги водят там, дето трябва. Пиер се чувствуваше като нищожна тресчица, попаднала в колело на непозната нему, но безпогрешно действуваща машица.

Заведоха Пиер и другите престъпници в дясната страна на Девиче поле, близо до манастира, до една голяма бяла къща с грамадна градина. Тя беше къщата на княз Шчербатов, дето Пиер често бе ходил у стопанина и дето сега, както разбра от разговорите на войниците, живееше маршалът, херцог Екмюлски.

Закараха го до входната площадка и почнаха по един да ги въвеждат в къщата. Пиер бе въведен шести. През стъклената галерия, антрето и вестибюла, които Пиер познаваше, го въведоха в дълъг нисък кабинет, до вратата на който стоеше адютант.

Даву бе седнал в дъното на стаята, наведен над масата, с очила на носа. Пиер отиде съвсем близо до него. Без да дига очи, Даву очевидно се занимаваше с някакви книжа пред него. Все така — без да дига очи, той тихо попита:

— Qui etes vous?^[2]

Пиер мълчеше, защото не можеше да промълви ни една дума. За Пиер Даву не беше просто френски генерал; за Пиер Даву беше прочут с жестокостта си човек. Загледан в студеното лице на Даву, който като строг учител приемаше известно време да търпи и да чака отговор, Пиер чувствуваше, че всяка минута на забавяне можеше да му струва живота; но не знаеше какво да каже. Той не се решаваше да каже това, което бе казал на първия разпит; а да съобщи званието и положението си, беше и опасно, и срамно. Пиер мълчеше. Но преди да успее да реши едно или друго, Даву дигна глава, дигна очилата си на челото, присви очи и погледна втренчено Пиер.

— Аз зная този човек — каза той отмерено и студено, очевидно с намерение да уплаши Пиер. Мразът, който преди това бе пропълзял по гърба на Пиер, стисна сега главата му като менгеме.

— Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu…

— C’est un espion russe^[3] — прекъсна го Даву, като се обърна към друг генерал, който беше в стаята и когото Пиер не бе съзрял. И Даву се извърна. С неочаквано силен глас Пиер изведнъж бързо каза:

— Non, Monseigneur — каза той, като неочаквано си спомни, че Даву беше херцог. — Non, Monseigneur, vous n’avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n’ai pas quitte Moscou.

— Votre nom?! — повтори Даву.

— Besouhof.

— Qu’est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas?^[4]

— Monseigneur!^[5] — извика Пиер не с оскърбен, но с умоляващ глас.

Даву вдигна очи и погледна втренчено Пиер. Няколко секунди те се гледаха един друг и тоя поглед спаси Пиер. Чрез тоя поглед между тия двама души, извън всички условия на война и на съд, се установиха човешки отношения. И двамата в тоя единствен миг смътно изпитаха безброй неща и разбраха, че и двамата са деца на човечеството, че са братя.

При първия поглед, когато Даву само дигна глава от списъка си, дето човешките работи и съществования бяха означени с номера, Пиер беше за него само едно обстоятелство; и без да смята, че поема на съвестта си една лоша постъпка, Даву би го застрелял; но сега вече виждаше в него човека. За миг той се замисли.

— Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites?^[6] — каза студено Даву.

Пиер си спомни Рамбал и каза полка и името му, и улицата, дето бе къщата.

— Vous n’etes pas ce que vous dites^[7] — каза отново Даву.

С треперещ, пресекващ глас Пиер почна да изрежда доказателства за верността на показанието си.

Но в това време влезе адютантът и доложи нещо на Даву.

Даву изведнъж цял светна от съобщението на адютанта и почна да се закопчава. Личеше, че съвсем бе забравил Пиер.

Когато адютантът му напомни за пленника, той се намръщи, кимна към Пиер и каза да го отведат. Но къде трябваше да го водят — Пиер не знаеше: обратно в бараката ли, или на приготвеното за смъртното наказание място, което му бяха посочили другарите, когато минаваха по Девиче поле.

Той изви глава и видя, че адютантът отново попита нещо.

— Oui, sans doute!^[8] — каза Даву, но Пиер не разбра за какво е това „да“.

Той не помнеше как, дълго ли вървя и накъде. В състояние на пълна безсмисленост и затъпяване, без да вижда нещо около себе си, той вървеше, като движеше краката си заедно с другите, докато те спряха и той спря.

През всичкото време в главата на Пиер имаше само една мисъл: тя беше — кой всъщност го беше осъдил на смърт? Не бяха хората, които го бяха разпитвали в комисията: нито един от тях не искаше и очевидно не можеше да стори това. Не беше Даву, който тъй човешки го бе погледнал. Само една минута още и Даву би разбрал, че те вършат лошо нещо, но за тая минута попречи влезлият адютант. И тоя адютант очевидно не желаеше нищо лошо, но той можеше и да не влезе. Кой тогава наказваше, убиваше, лишаваше от живот него — Пиер, с всичките му спомени, стремежи, надежди и мисли? Кой вършеше това? И Пиер чувствуваше, че това беше никой.

Това беше редът, стечението на обстоятелствата.

Някакъв ред убиваше него, Пиер, лишаваше го от живот, унищожаваше го.

Глава X

8-го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n’avoue pas son nom.^[1] И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое-где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново-Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.

Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого-то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n’avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда-то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.

Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.

Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.

Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой-то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:

— Qui êtes vous?^[2]

Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что-нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.

— Я знаю этого человека, — мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.

— Mon général, vous ne pouvez pas me connaître, je ne vous ai jamais vu…

— C’est un espion russe,^[3] — перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.

— Non, Monseigneur, — сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. — Non, Monseigneur, vous n’avez pas pu me connaître. Je suis un officier militionnaire et je n’ai pas quitté Moscou.

— Votre nom? — повторил Даву.

— Besouhof.

— Qu’est-ce qui me prouvera que vous ne mentez pas?

— Monseigneur!^[4] — вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.

Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.

В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.

— Comment me prouverez vous la vérité de ce que vous me dites?^[5] — сказал Даву холодно.

Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.

— Vous n'êtes pas ce que vous dites,^[6] — опять сказал Даву.

Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.

Но в это время вошел адъютант и что-то доложил Даву.

Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.

Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести — Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.

Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что-то.

— Oui, sans doute!^[7] — сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.

Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его — Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.

Это был порядок, склад обстоятельств.

Порядок какой-то убивал его — Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.