Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
XV
Със своето остро ловджийско око Ростов един от първите видя тия сини френски драгуни, които преследваха нашите улани. Все по-близо и по-близо се движеха разстроени тълпи улани и френски драгуни, които ги преследваха. Можеше вече да се види как тия хора, които отгоре изглеждаха мънички, се сблъскваха, настигаха се едни други и махаха с ръце или саби.
Ростов гледаше онова, което ставаше пред очите му, както се гледа подгонен дивеч. Той долавяше с усета си, че ако сега удари с хусарите френските драгуни, те не ще устоят; но ако трябва да се ударят, това трябваше да стане още сега, в тоя миг, иначе ще бъде вече късно. Той се огледа наоколо си. Ротмистърът до него също тъй не откъсваше очи от кавалерията долу:
— Андрей Севастянич — каза Ростов, — ами че ние ще ги смажем…
— Чудесно нещо би било — рече ротмистърът, — ами ако наистина…
Без да го доизслуша, Ростов бутна коня си, излезе пред ескадрона и преди още да изкомандува да тръгнат, целият ескадрон, който изпитваше същото, каквото и той, потегли след него. Ростов сам не знаеше как и защо направи това. Той направи всичко туй, както правеше на лов, без да мисли, без да съобразява. Видя, че драгуните са близо, че препускат, че са разстроени; той знаеше, че няма да издържат, знаеше, че има само един миг и ако го изпусне, той няма да се върне. Наоколо му куршумите пищяха и свиреха тъй възбудително, конят му тъй буйно напираше да препуска напред, че той не можа да се удържи. Бутна коня, изкомандува и в същия миг, като чу зад себе си тропота на своя разгънат ескадрон, почна в силен тръс да слиза надолу към драгуните. Щом слязоха долу, без да щат, алюрът им от тръс мина в галоп, който ставаше все по-бърз и по-бърз, колкото по се приближаваха до нашите улани и до препусналите подире им френски драгуни. Драгуните бяха близо. Предните, като видяха хусарите, почнаха да обръщат назад, а задните — да спират. Със същото чувство, с което препускаше, за да пресече пътя на вълка, като пусна с всичките му сили своя донски кон, Ростов хукна да пресече пътя на разстроените редици френски драгуни. Един улан се спря, един войник без кон се прилепи до земята, за да не го смажат, един кон без ездач се пъхна между хусарите. Почти всички френски драгуни препускаха назад. Ростов си избра един от тях на сив кон и се спусна подире му. На пътя му се изпречи храст; но хубавият кой го прескочи и Николай, едва успял да се оправи на седлото, видя, че след няколко мига ще настигне тоя неприятел, когото си бе избрал. Тоя французин, навярно офицер — както личеше от мундира му, препускаше, снишен над сивия си кон, като го удряше със сабя. След един миг конят на Ростов блъсна с гърдите си задницата на коня на офицера, като насмалко щеше да го събори, и в същия миг, без да знае защо, Ростов дигна сабята си и удари с нея французина.
В същия миг, когато направи това, цялото оживление на Ростов отведнъж изчезна. Офицерът падна не толкова от сабления удар, който само поряза леко ръката му над лакътя, колкото от блъсването на коня и от страх. Ростов сдържа коня и потърси с очи врага си, за да види кого е победил. Драгунският офицер скачаше с единия си крак по земята, а другият бе закачен за стремето. Той уплашено примигваше, сякаш всеки миг очакваше нов удар, и сбърчен, с изражение на ужас гледаше отдолу нагоре Ростов. Лицето му, бледо и опръскано с кал, русо, младежко, с трапчинка на брадичката и със светли сини очи, бе съвсем не за полесражение, не вражеско лице, а най-обикновено, всекидневно лице. Преди още Ростов да реши какво да го прави, офицерът извика: „Je me rends!“[1] В бързината той искаше й не можеше да измъкне крака си от стремето и без да откъсва изплашените си сини очи, гледаше Ростов. Слезлите хусари измъкнаха крака му и качиха офицера на седлото. На различни страни хусарите се занимаваха с драгуните: един беше ранен, но с обляно от кръв лице, не даваше коня си; друг, прегърнал един хусар, седеше на задницата на коня му; трети, подкрепян от хусаря, се качваше на коня му. Напреде бягаше и стреляше френската пехота. Хусарите бързо препуснаха назад с пленниците си. Ростов препускаше назад с другите, като изпитваше някакво неприятно чувство, което свиваше сърцето му. Нещо неясно и объркано, което никак не можеше да си обясни, му се разкри от пленяването на тоя офицер и от удара, който му бе нанесъл.
Граф Остерман-Толстой посрещна връщащите се хусари, извика Ростов, благодари му и каза, че ще донесе на царя за неговата храбра постъпка и ще поиска да му дадат „Георгиевски кръст“. Когато повикаха Ростов при граф Остерман, той си спомни, че атаката бе почната без заповед и беше напълно убеден, че началството го вика, за да го накаже за самоволната му постъпка. И затуй ласкателните думи на Остерман и обещанието за награда трябваше толкова по-радостно да изумят Ростов; но все същото неприятно, неясно усещане го караше да се чувствува погнусен нравствено. „Но какво наистина ме мъчи? — питаше се той, отивайки си от генерала. — Илин ли? Не, той е здрав и читав. Посрамих ли се с нещо? Не. Не е това! — Нещо друго го мъчеше като разкаяние. — Да, да, тоя френски офицер с трапчинката. И много добре помня, че ръката ми се спря, когато я дигнах.“
Ростов видя откарваните пленници и препусна след тях, за да види своя французин с трапчинката на брадичката. В своя чудноват мундир той бе яхнал запасен хусарски кон и неспокойно се озърташе. Раната на ръката му почти не беше рана. Той се усмихна престорено на Ростов и му помаха с ръка за поздрав. На Ростов му, беше все тъй неловко и срамно за нещо.
През целия тоя и следния ден приятелите и другарите на Ростов забелязваха, че той не е някак тъжен или сърдит, но мълчалив, замислен и съсредоточен. Пиеше без желание, гледаше да остане сам и мислеше за нещо.
Ростов непрестанно мислеше за тоя свой бляскав подвиг, който, за негово учудване, му бе донесъл „Георгиевски кръст“ и дори му създаде репутация на храбрец, и не можеше да разбере просто нещо. „Че те се страхуват повече от нас! — мислеше той! — Значи, това е всичко, което се нарича геройство? И нима аз го направих за отечеството? И какво е виновен той със своята трапчинка и сини очи? А колко се изплаши! Мислеше, че ще го убия. За какво ще го убивам? Ръката ми трепна. А ми дадоха «Георгиевски кръст». Нищо, нищо не разбирам!“
Но докато Николай премисляше в себе си тия въпроси и все пак не можа да си даде ясна сметка за онова, което толкова го бе смутило, колелото на щастието в службата, както често се случва, се превъртя в негова полза. След Островненското сражение той бе издигнат, дадоха му батальон хусари и когато потрябваше храбър офицер, даваха поръчения нему.
Глава XV
Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
— Андрей Севастьяныч, — сказал Ростов, — ведь мы их сомнем…
— Лихая бы штука, — сказал ротмистр, — а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер — по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!»[1] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлезал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое-то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что-то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман-Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? — спросил он себя, отъезжая от генерала. — Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем-нибудь? Нет. Все не то! — Что-то другое мучило его, как раскаяние. — Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего-то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем-то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, — и никак не мог понять чего-то. «Так и они еще больше нашего боятся! — думал он. — Так только-то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все-таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.