Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
XXXIV
Генералите на Наполеон — Даву, Ней и Мюра, които се намираха близо до тая огнева област и дори от време на време навлизаха в нея, на няколко пъти вкарваха в тая огнева област стройни и грамадни маси войски. Но обратно на онова, което неизменно ставаше във всички досегашни сражения, вместо очакваното съобщение за бягството на неприятеля — стройните маси войски се връщаха оттам като разстроени, изплашени тълпи. Те наново ги подреждаха, но хората оставаха все по-малко. По пладне Мюра изпрати адютанта си при Наполеон с искане за подкрепление.
Наполеон седеше в подножието на могилата и пиеше пунш, когато адютантът на Мюра пристигна, препускайки, с уверения, че русите ще бъдат разбити, ако негово величество даде още една дивизия.
— Подкрепление ли? — каза Наполеон със строго учудване, сякаш не разбираше думите му, загледан в хубавото момче-адютант, с дълги, накъдрени черни коси (също както Мюра носеше косите си). „Подкрепление! — помисли Наполеон. — Какво подкрепление искат те, когато имат в ръцете си половината армия срещу слабото, неукрепено крило на русите!“
— Dites au roi de Naples — каза строго Наполеон, — qu’il n’est pas midi et que je ne vois pas encore clair sur mon echequier. Allez…[1]
Хубавото момче-адютант с дълги коси, без да сваля ръка от шапката си, въздъхна тежко и препусна отново нататък, дето убиваха хората.
Наполеон стана, повика Коленкур и Бертие и заговори с тях за неща, които не бяха във връзка със сражението.
Посред разговора, който почваше да интересува Наполеон, очите на Бертие се обърнаха към един генерал със свита, който препускаше на запотен кон към могилата. Беше Белиар. Като слезе от коня, той с бързи стъпки се приближи до императора и смело, нависоко почна да доказва, че са необходими подкрепления. Той се кълнеше в честта си, че русите ще бъдат унищожени, ако императорът даде още една дивизия.
Наполеон сви рамене и продължи да се разхожда, без да отговори нищо. Белиар почна високо и оживено да говори на генералите от свитата, които го заобиколиха.
— Вие сте много буен, Белиар — рече Наполеон, като приближи отново до пристигналия генерал. — В буйността си човек лесно може да сгреши. Идете и вижте и тогава елате при мене.
Не бе успял още Белиар да изчезне от очите му, от друга страна пристигна, препускайки, нов пратеник от полесражението.
— Eh bien, qu’est-ce qu’il y a?[2] — каза Наполеон с тон на човек, раздразнен, че постоянно му пречат.
— Sire, le prince…[3] — почна адютантът.
— Иска подкрепление ли? — каза с гневно движение Наполеон. Адютантът наведе глава утвърдително и почна да докладва; но императорът се извърна от него, направи две крачки, спря се, върна се обратно и повика Бертие. — Трябва да се дадат резервите — каза той, като разпери слабо ръце. — Кого да изпратим там, как мислите? — обърна се той към Бертие, към това oison que j’ai fait aigle[4] — както по-късно го бе нарекъл.
— Ваше величество, да изпратим дивизията на Клапаред? — каза Бертие, който знаеше наизуст всички дивизии, полкове и батальони.
Наполеон кимна утвърдително.
Адютантът препусна към дивизията на Клапаред. И след няколко минути младата гвардия, която беше зад могилата, потегли от мястото си. Наполеон гледаше мълчаливо нататък.
— Не — обърна се той неочаквано към Бертие, — не мога да изпратя Клапаред. Изпратете дивизията на Фриан — рече той.
Макар че нямаше никакво предимство да се изпрати вместо Клапаред дивизията на Фриан и дори беше очевидно неудобството и забавянето от това, че трябва да се спре сега Клапаред и да се изпрати Фриан, заповедта бе изпълнена точно. Наполеон не виждаше, че по отношение на войниците си той играеше ролята на доктор, който пречи със своите лекарства, роля, която толкова вярно разбираше и осъждаше.
Дивизията на Фриан, също както другите, потъна в дима на полесражението. От разни страни продължаваха да пристигат на коне адютанти и всички, сякаш се бяха уговорили; казваха едно и също. Всички искаха подкрепления, всички казваха, че русите стоят по местата си и произвеждат un feu d’enfer[5], от който френската войска се топи.
Наполеон седеше замислен на сгъваем стол.
Изгладнелият от сутринта m-r de Beausset, който обичаше да пътува, приближи до императора и се осмели да предложи почтително на негово величество да закуси.
— Надявам се, че сега вече мога да поздравя ваше величество с победа — каза той.
Наполеон мълком поклати глава отрицателно. Смятайки, че отрицанието се отнася до победата, а не до закуската, m-r de Beausset си позволи игриво-почтително да забележи, че не съществуват в света причини, които биха могли да попречат да се закуси, когато това може да се направи.
— Allez vous…[6] — каза изведнъж мрачно Наполеон и се извърна. Блажена усмивка на съжаление, разкаяние и възторг озари лицето на господин Босе и с плъзгащ вървеж той отиде при другите генерали.
Наполеон изпитваше тежко чувство, подобно на онова, което изпитва винаги щастливият картоиграч, който хвърля безумно парите си, винаги печели и изведнъж, тъкмо когато е пресметнал всички случайности на играта, чувствува, че колкото по-обмислен е неговият ход, толкова по-сигурно губи.
Войските бяха същите, генералите същи, същите приготовления, същата диспозиция, същата proclamation courte et energique[7], самият той беше същият, той знаеше това, знаеше, че беше дори много по-опитен и изкусен сега, отколкото по-рано, дори вратът беше същият, както при Аустерлиц и Фридланд; но страшният замах на ръката падаше вълшебно-безсилно.
Все същите начини, които в миналото неизменно се увенчаваха с успех: и съсредоточаването на батареите в един пункт, и атаката на резервите за пробив на линията, и атаката на кавалерията des hommes de fer[8] — всички тия начини бяха вече употребени и не само че нямаше победа, но от всички страни идеха едни и същи известия за убити и ранени генерали, за необходимост от подкрепления, за невъзможността да бъдат отхвърлени русите и за разстройство на войските.
По-рано след две-три нареждания, след две-три фрази маршали и адютанти препускаха с поздравления и с весели лица, обявявайки като трофеи корпуси от пленници, des faisceaux de drapeaux et d’aigles ennemis[9] — и топове, и обози, и Мюра само искаше позволение да пусне кавалерията, за да хване обозите. Тъй беше при Лоди, Маренго, Аркол, Йена, Аустерлиц, Ваграм и така нататък, и така нататък. Сега с войските му ставаше нещо странно.
Въпреки съобщението за превземането на флешите, Наполеон виждаше, че сега не бе, съвсем не бе същото, каквото биваше през всичките негови предишни сражения. Виждаше, че същото чувство, което изпитваше той, изпитваха и всички около него, хора, опитни в сраженията. Всички лица бяха тъжни, всички очи избягваха да се срещат. Единствен Босе не можеше да проумява значението на онова, което ставаше. Но Наполеон след дългия си опит във войната хубаво знаеше какво значи за атакуващия да води в продължение на осем часа сражение и след всички употребени усилия да не го е спечелил. Той знаеше, че то е почти загубено сражение и че най-малката случайност можеше сега — при тая изострена точка на колебание, дето бе стигнало сражението — да погуби и него, и войската му.
Когато прехвърляше във въображението си цялата тая странна руска кампания, в която не беше спечелено ни едно сражение, в която за два месеца не бяха взети нито знамена, нито топове, нито корпуси войска, когато гледаше прикрито тъжни лица на околните си и слушаше донесенията, че русите все се държат, обземаше го страшно чувство, прилично на чувството, което се изпитва в сънищата, и през ума му минаваха всички нещастни случайности, които биха могли да го погубят. Русите можеха да нападнат лявото му крило, можеха да пробият центъра му, случайно гюлле можеше да убие и него. Всичко това беше възможно. В предишните си сражения той обмисляше само случайностите на успеха, а сега изпъкваха пред него безброй нещастни случайности — и той очакваше всичките. Да, всичко като насън, когато човек вижда настъпващ срещу него злодеец и човек замахва насън и удря злодееца със страшно усилие, което, той знае, трябва да го унищожи, и чувствува, че ръката му, безсилна и мека, пада като парцал и ужасът от неотвратимата гибел обзема безпомощния човек.
Съобщението, че русите атакуват левия фланг на френската армия, предизвика у Наполеон тоя ужас. Той седеше мълчаливо в подножието на могилата на сгъваемия си стол, навел глава и опрял лакти на коленете си. Бертие се приближи до него и му предложи да обиколи бойната линия, за да се убеди как върви сражението.
— Какво? Какво казвате? — рече Наполеон. — Да, заповядайте да ми доведат коня.
Той възседна коня и тръгна към Семьоновское.
В барутния дим, който бавно се разсейваше из цялото пространство, където минаваше Наполеон, лежаха в локви кръв коне и хора, поотделно и на купища. Нито Наполеон, нито някой от генералите му бяха виждали някога подобен ужас, толкова много убити на такова малко пространство. Тътенът на оръдията, който десет часа поред не преставаше и измъчваше ушите, придаваше особена значителност на зрелището (както музиката при живи картини). Наполеон се изкачи на възвишението на Семьоновское и през дима видя редици хора в мундири с цветове, които не бе свикнал да вижда. Бяха русите.
Русите в гъсти редици бяха застанали зад Семьоновское и могилата и оръдията им непрестанно бумтяха и димяха по тяхната линия. Нямаше вече сражение. Имаше продължаващо се убийство, което не можеше да доведе до нищо нито русите, нито французите. Наполеон спря коня и отново потъна в същата замисленост, от която го бе изтръгнал Бертие; той не можеше да спре това, което ставаше сега пред него и около него и което смятаха, че се ръководи и зависи от него, и това нещо за първи път поради неуспеха му се видя ненужно и ужасно.
Един от генералите, които се бяха приближили до Наполеон, си позволи да му предложи да вкара в сражението старата гвардия. Ней и Бертие, застанали до Наполеон, се спогледаха и се усмихнаха презрително на безсмисленото предложение на тоя генерал.
Наполеон, наведе глава и дълго мълча.
— A huit cent lieux de la France je ne ferai pas. de molir ma garde[10] — каза той, обърна коня и тръгна назад към Шевардино.
Глава XXXIV
Генералы Наполеона — Даву, Ней и Мюрат, находившиеся в близости этой области огня и даже иногда заезжавшие в нее, несколько раз вводили в эту область огня стройные и огромные массы войск. Но противно тому, что неизменно совершалось во всех прежних сражениях, вместо ожидаемого известия о бегстве неприятеля, стройные массы войск возвращались оттуда расстроенными, испуганными толпами. Они вновь устроивали их, но людей все становилось меньше. В половине дня Мюрат послал к Наполеону своего адъютанта с требованием подкрепления.
Наполеон сидел под курганом и пил пунш, когда к нему прискакал адъютант Мюрата с уверениями, что русские будут разбиты, ежели его величество даст еще дивизию.
— Подкрепления? — сказал Наполеон с строгим удивлением, как бы не понимая его слов и глядя на красивого мальчика-адъютанта с длинными завитыми черными волосами (так же, как носил волоса Мюрат). «Подкрепления! — подумал Наполеон. — Какого они просят подкрепления, когда у них в руках половина армии, направленной на слабое, неукрепленное крыло русских!»
— Dites au roi de Naples, — строго сказал Наполеон, — qu’il n’est pas midi et que je ne vois pas encore clair sur mon échiquier. Allez…[1]
Красивый мальчик-адъютанта с длинными волосами, не отпуская руки от шляпы, тяжело вздохнув, поскакал опять туда, где убивали людей.
Наполеон встал и, подозвав Коленкура и Бертье, стал разговаривать с ними о делах, не касающихся сражения.
В середине разговора, который начинал занимать Наполеона, глаза Бертье обратились на генерала с свитой, который на потной лошади скакал к кургану. Это был Бельяр. Он, слезши с лошади, быстрыми шагами подошел к императору и смело, громким голосом стал доказывать необходимость подкреплений. Он клялся честью, что русские погибли, ежели император даст еще дивизию.
Наполеон вздернул плечами и, ничего не ответив, продолжал свою прогулку. Бельяр громко и оживленно стал говорить с генералами свиты, окружившими его.
— Вы очень пылки, Бельяр, — сказал Наполеон, опять подходя к подъехавшему генералу. — Легко ошибиться в пылу огня. Поезжайте и посмотрите, и тогда приезжайте ко мне.
Не успел еще Бельяр скрыться из вида, как с другой стороны прискакал новый посланный с поля сражения.
— Eh bien, qu’est ce qu’il y a?[2] — сказал Наполеон тоном человека, раздраженного беспрестанными помехами.
— Sire, le prince…[3] — начал адъютант.
— Просит подкрепления? — с гневным жестом проговорил Наполеон. Адъютант утвердительно наклонил голову и стал докладывать; но император отвернулся от него, сделав два шага, остановился, вернулся назад и подозвал Бертье. — Надо дать резервы, — сказал он, слегка разводя руками. — Кого послать туда, как вы думаете? — обратился он к Бертье, к этому oison que j’ai fait aigle,[4] как он впоследствии называл его.
— Государь, послать дивизию Клапареда? — сказал Бертье, помнивший наизусть все дивизии, полки и батальоны.
Наполеон утвердительно кивнул головой.
Адъютант поскакал к дивизии Клапареда. И чрез несколько минут молодая гвардия, стоявшая позади кургана, тронулась с своего места. Наполеон молча смотрел по этому направлению.
— Нет, — обратился он вдруг к Бертье, — я не могу послать Клапареда. Пошлите дивизию Фриана, — сказал он.
Хотя не было никакого преимущества в том, чтобы вместо Клапареда посылать дивизию Фриана, и даже было очевидное неудобство и замедление в том, чтобы остановить теперь Клапареда и посылать Фриана, но приказание было с точностью исполнено. Наполеон не видел того, что он в отношении своих войск играл роль доктора, который мешает своими лекарствами, — роль, которую он так верно понимал и осуждал.
Дивизия Фриана, так же как и другие, скрылась в дыму поля сражения. С разных сторон продолжали прискакивать адъютанты, и все, как бы сговорившись, говорили одно и то же. Все просили подкреплений, все говорили, что русские держатся на своих местах и производят un feu d’enfer,[5] от которого тает французское войско.
Наполеон сидел в задумчивости на складном стуле.
Проголодавшийся с утра m-r de Beausset, любивший путешествовать, подошел к императору и осмелился почтительно предложить его величеству позавтракать.
— Я надеюсь, что теперь уже я могу поздравить ваше величество с победой, — сказал он.
Наполеон молча отрицательно покачал головой. Полагая, что отрицание относится к победе, а не к завтраку, m-r de Beausset позволил себе игриво-почтительно заметить, что нет в мире причин, которые могли бы помешать завтракать, когда можно это сделать.
— Allez vous…[6] — вдруг мрачно сказал Наполеон и отвернулся. Блаженная улыбка сожаления, раскаяния и восторга просияла на лице господина Боссе, и он плывущим шагом отошел к другим генералам.
Наполеон испытывал тяжелое чувство, подобное тому, которое испытывает всегда счастливый игрок, безумно кидавший свои деньги, всегда выигрывавший и вдруг, именно тогда, когда он рассчитал все случайности игры, чувствующий, что чем более обдуман его ход, тем вернее он проигрывает.
Войска были те же, генералы те же, те же были приготовления, та же диспозиция, та же proclamation courte et énergique,[7] он сам был тот же, он это знал, он знал, что он был даже гораздо опытнее и искуснее теперь, чем он был прежде, даже враг был тот же, как под Аустерлицем и Фридландом; но страшный размах руки падал волшебно-бессильно.
Все те прежние приемы, бывало, неизменно увенчиваемые успехом: и сосредоточение батарей на один пункт, и атака резервов для прорвания линии, и атака кавалерии des hommes de fer,[8] — все эти приемы уже были употреблены, и не только не было победы, но со всех сторон приходили одни и те же известия об убитых и раненых генералах, о необходимости подкреплений, о невозможности сбить русских и о расстройстве войск.
Прежде после двух-трех распоряжений, двух-трех фраз скакали с поздравлениями и веселыми лицами маршалы и адъютанты, объявляя трофеями корпуса пленных, des faisceaux de drapeaux et d’aigles ennemis,[9] и пушки, и обозы, и Мюрат просил только позволения пускать кавалерию для забрания обозов. Так было под Лоди, Маренго, Арколем, Иеной, Аустерлицем, Ваграмом и так далее, и так далее. Теперь же что-то странное происходило с его войсками.
Несмотря на известие о взятии флешей, Наполеон видел, что это было не то, совсем не то, что было во всех его прежних сражениях. Он видел, что то же чувство, которое испытывал он, испытывали и все его окружающие люди, опытные в деле сражений. Все лица были печальны, все глаза избегали друг друга. Только один Боссе не мог понимать значения того, что совершалось. Наполеон же после своего долгого опыта войны знал хорошо, что значило в продолжение восьми часов, после всех употребленных усилий, невыигранное атакующим сражение. Он знал, что это было почти проигранное сражение и что малейшая случайность могла теперь — на той натянутой точке колебания, на которой стояло сражение, — погубить его и его войска.
Когда он перебирал в воображении всю эту странную русскую кампанию, в которой не было выиграно ни одного сраженья, в которой в два месяца не взято ни знамен, ни пушек, ни корпусов войск, когда глядел на скрытно-печальные лица окружающих и слушал донесения о том, что русские всё стоят, — страшное чувство, подобное чувству, испытываемому в сновидениях, охватывало его, и ему приходили в голову все несчастные случайности, могущие погубить его. Русские могли напасть на его левое крыло, могли разорвать его середину, шальное ядро могло убить его самого. Все это было возможно. В прежних сражениях своих он обдумывал только случайности успеха, теперь же бесчисленное количество несчастных случайностей представлялось ему, и он ожидал их всех. Да, это было как во сне, когда человеку представляется наступающий на него злодей, и человек во сне размахнулся и ударил своего злодея с тем страшным усилием, которое, он знает, должно уничтожить его, и чувствует, что рука его, бессильная и мягкая, падает, как тряпка, и ужас неотразимой погибели обхватывает беспомощного человека.
Известие о том, что русские атакуют левый фланг французской армии, возбудило в Наполеоне этот ужас. Он молча сидел под курганом на складном стуле, опустив голову и положив локти на колена. Бертье подошел к нему и предложил проехаться по линии, чтобы убедиться, в каком положении находилось дело.
— Что? Что вы говорите? — сказал Наполеон. — Да, велите подать мне лошадь.
Он сел верхом и поехал к Семеновскому.
В медленно расходившемся пороховом дыме по всему тому пространству, по которому ехал Наполеон, — в лужах крови лежали лошади и люди, поодиночке и кучами. Подобного ужаса, такого количества убитых на таком малом пространстве никогда не видал еще и Наполеон, и никто из его генералов. Гул орудий, не перестававший десять часов сряду и измучивший ухо, придавал особенную значительность зрелищу (как музыка при живых картинах). Наполеон выехал на высоту Семеновского и сквозь дым увидал ряды людей в мундирах цветов, непривычных для его глаз. Это были русские.
Русские плотными рядами стояли позади Семеновского и кургана, и их орудия не переставая гудели и дымили по их линии. Сражения уже не было. Было продолжавшееся убийство, которое ни к чему не могло повести ни русских, ни французов. Наполеон остановил лошадь и впал опять в ту задумчивость, из которой вывел его Бертье; он не мог остановить того дела, которое делалось перед ним и вокруг него и которое считалось руководимым им и зависящим от него, и дело это ему в первый раз, вследствие неуспеха, представлялось ненужным и ужасным.
Один из генералов, подъехавших к Наполеону, позволил себе предложить ему ввести в дело старую гвардию. Ней и Бертье, стоявшие подле Наполеона, переглянулись между собой и презрительно улыбнулись на бессмысленное предложение этого генерала.
Наполеон опустил голову и долго молчал.
— A huit cent lieux de France je ne ferai pas démolir ma garde,[10] — сказал он и, повернув лошадь, поехал назад, к Шевардину.