Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
XIII
Във външното си държане Пиер почти не се бе променил. На вид беше точно същият, какъвто беше по-рано. Също както по-рано той беше разсеян и изглеждаше зает не с онова, което бе пред очите му, а с нещо свое, особено. Разликата между предишното и сегашното му състояние беше тая, че по-рано, когато забравяше онова, което биваше пред него, онова, което му казваха, той мръщеше страдалчески чело, сякаш се мъчеше и не можеше да разгледа нещо, което беше далеч от него. Сега също тъй забравяше, каквото му казваха, и онова, което беше пред него; но сега с едва забележима, като че присмехулна усмивка се вглеждаше в това, което беше пред него, вслушваше се в онова, което му казваха, макар че очевидно виждаше и слушаше нещо съвсем друго. По-рано, макар да изглеждаше добър човек, той изглеждаше и нещастен и затуй хората неволно се отдалечаваха от него. Сега усмивка от жизнена радост постоянно играеше около устата му и в очите му светеше съчувствие към хората — въпросът: дали и те са доволни, както е доволен той? И на хората им биваше приятно в негово присъствие.
По-рано той много говореше, разпалваше се, когато говореше, и малко слушаше; сега рядко се увличаше в разговор и умееше така да слуша, че хората на драго сърце му изказваха най-съкровените си тайни.
Княжната, която никога не бе обичала Пиер и която имаше към него особено враждебно чувство, откак след смъртта на стария граф се чувствуваше задължена към Пиер, след краткото престояване в Орел, дето бе дошла с намерение да му докаже, че въпреки неговата неблагодарност смята за свой дълг да го гледа през боледуването му, княжната, за свой яд и учудване, скоро почувствува, че го обича. Пиер с нищо не търсеше да спечели разположението на княжната. Той само с любопитство я разглеждаше. По-рано княжната усещаше в погледа му равнодушие и насмешка и тя се свиваше пред него, както и пред другите и му показваше само своята боева жизнена страна; сега, напротив, тя усещаше, като че той навлиза в най-съкровените страни от живота й; и отначало с недоверие, а сетне с благодарност тя му показваше скритите добри страни на характера си.
И най-хитрият човек не би могъл по-изкусно от него да спечели доверието на княжната, като предизвикваше в нея спомени за най-хубавото й време на младостта и проявяваше съчувствие към него. А всъщност цялата хитрост на Пиер беше само в това, че той искаше да му бъде приятно, като предизвикваше да се проявят човешки чувства в озлобената, суха и горда посвоему княжна.
— Да, той е много, много добър човек, когато е под влияние не на лоши хора, а на такива като мене — казваше си княжната.
Промяната в Пиер бе забелязана посвоему и от слугите му — Терентий и Васка. Те смятаха, че той е станал много по-прост. Често, след като бе съблякъл господаря си и му бе пожелал лека нощ, Терентий с обувки и дрехи в ръка се помайваше да излезе, като чакаше дали господарят няма да го заприказва. И повечето пъти, като забелязваше, че Терентий иска да поприказва, Пиер го задържаше.
— Е, та кажи ми… как си набавяхте храна? — питаше го той. И Терентий почваше да разправя за разорението на Москва, за покойния граф и дълго стоеше с дрехите, като разправяше, а понякога слушаше какво разправя Пиер и с приятното съзнание, че е близък с господаря си, и с дружелюбие към него отиваше във вестибюла.
Докторът, който лекуваше Пиер и го навестяваше всеки ден, макар да смяташе, според задължението на докторите, че трябва да има вид на човек, всеки миг на когото е скъп за страдащото човечество, оставаше с часове у Пиер, разказвайки любимите си истории и наблюдения върху нравите на болните изобщо и на дамите — специално.
— Да, ей с такъв човек е приятно да поговориш, а не както тук у нас, в провинцията — думаше той.
В Орел живееха няколко пленени френски офицери и докторът доведе един от тях, млад италиански офицер.
Тоя офицер почна да ходи у Пиер и княжната се смееше на нежните чувства, които италианецът проявяваше към Пиер.
Личеше, че италианецът беше щастлив само когато можеше да отива при Пиер, да разговаря и да му разправя за своето минало, за домашния си живот, за любовта си и да излива пред него негодуванието си срещу французите и особено срещу Наполеон.
— Ако всички руси приличаха поне малко на вас — казваше той на Пиер, — c’est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre.[1] Вие, който толкова сте пострадали от французите, вие дори не изпитвате злоба към тях.
И тая страстна обич на италианеца Пиер бе заслужил сега само с това, че бе събудил в него най-хубавото в душата му и се радваше на това.
В края на пребиваването на Пиер в Орел при него дойде един стар негов познат масон — граф Виларски, — същият, който го бе въвел в ложата през 1807 година. Виларски беше женен за богата рускиня, която бе собственица на големи имения в Орловска губерния, а той заемаше в града временна служба по продоволствието.
Когато узна, че Безухов е в Орел, Виларски, макар че никога не бе бил близък с него, отиде при него с такива изявления за приятелство и близост, каквито обикновено си правят хората, когато се срещнат в пустиня. Виларски се отегчаваше в Орел и се чувствуваше щастлив, че среща човек от своя кръг и с еднакви, както мислеше той, интереси.
Но за свое учудване Виларски скоро забеляза, че Пиер е много изостанал от сегашния живот и е изпаднал, както сам прецени Пиер, в апатия и егоизъм.
— Vous vous encroutez, mon cher[2] — каза му той. Ала въпреки това сега на Виларски му беше по-приятно с Пиер, отколкото по-рано, и той всеки ден идваше у него. А на Пиер, като гледаше и слушаше сега Виларски, му беше странно и невероятно, че доскоро сам той е бил също такъв.
Виларски беше женен, семеен човек, зает и с работите около имението на жена си, и със службата, и със семейството си. Той смяташе, че всички тия неща са пречка в живота и че са презрени, защото имат за цел личното негово и на семейството му благо. Военните, административните, политическите и масонските съображения постоянно поглъщаха вниманието му. И Пиер, без да се опитва да промени схващанията му, без да го осъжда, със своята постоянна сега тиха и радостна усмивка се любуваше на това странно и толкова познато нему явление.
В отношенията си с Виларски, с княжната, с доктора и с всички хора, с които се срещаше сега, Пиер имаше една нова черта, която му печелеше разположението на всички хора: то беше признаването, че е възможно всеки човек да мисли, да чувствува и да гледа на нещата, както нему е присъщо; признаване, че не е възможно да разубедиш човек с думи. Тая законна особеност на всеки човек, която по-рано вълнуваше и дразнеше Пиер, сега беше основа на съчувствието и интереса, които той изпитваше към хората. Разликата, а понякога и пълното противоречие на схващанията на хората с живота им, както и помежду им, радваше Пиер и предизвикваше в него насмешлива и кротка усмивка.
В практическите работи сега Пиер неочаквано почувствува, че има център на тежестта, какъвто по-рано нямаше. По-рано всеки въпрос за пари, особено молбите за пари, на които той като много богат човек биваше много често изложен, го докарваха до безизходни вълнения и недоумения. „Да дам или да не давам?“ — питаше се той. „Аз имам, а на него му трябват. Но на другиго още повече трябват. На кого повече трябват? А може би и двамата са измамници?“ И от всички тия предположения по-рано той не намираше никакъв изход и даваше на всички, докато имаше какво да дава. Точно в същото недоумение се намираше той по-рано при всеки въпрос за състоянието му, когато един казваше, че трябва да постъпи така, а друг — иначе.
Сега за свое учудване той намери, че във всички тия въпроси нямаше повече съмнения и недоумения. Вътре в него се появи съдник, който по някакви неизвестни на самия него закони решаваше какво трябваше и какво не трябваше да се прави.
Също както по-рано той беше равнодушен към паричните въпроси; но сега безспорно знаеше какво трябва и какво не трябва да прави. Първият случай за него, когато тоя нов съдник се прояви, беше молбата на един пленен френски полковник, който бе дошъл при него, разказва му много за подвизите си и накрая предяви на Пиер почти като искане — да му даде четири хиляди франка, за да ги изпрати на жена си и децата си. Без най-малко усилие и напрежение Пиер му отказа и после се чудеше колко просто и лесно беше онова, което по-рано изглеждаше неразрешимо мъчно. Едновременно с това още веднага, като отказа на полковника, той реши, че трябва да употреби хитрост, за да може, когато си тръгне от Орел, да накара италианския офицер да вземе пари, от които, както личеше, той имаше нужда. Ново доказателство за затвърдените му вече възгледи по практическите работи беше неговото решение за дълговете на жена му и за възстановяването или не на московските къщи и вили.
В Орел пристигна при него главният му управител и заедно с него той направи обща сметка на променилите се вече свои доходи. По пресмятанията на управителя опожаряването на Москва струваше на Пиер около два милиона.
Като утешение за тия загуби управителят представи на Пиер изчисление, според което, въпреки тия загуби, доходите му не само че няма да се намалят, но ще се увеличат, ако той откаже да плати останалите от графинята дългове, които не е длъжен да плаща, и ако не възстанови московските и краймосковските къщи, които струват осемстотин хиляди годишно, а не дават нищо.
— Да, да, това е вярно — каза Пиер, като се усмихна весело. — Да, да, нищо такова не ми трябва. От разорението аз станах много по-богат.
Но през януари пристигна от Москва Савелич, разправи за положението в Москва, за сметката, която му беше направил архитектът по възстановяването на къщите в града и извън града, и говореше за това като за нещо решено. Точно в същото време Пиер получи писма от княз Василий и от други познати в Петербург. В писмата се говореше за дълговете на жена му. И Пиер реши, че планът на управителя, който толкова му се беше харесал, не е приемлив и че трябва да отиде в Петербург да ликвидира с работите на жена си и да почне строеж в Москва. Защо трябваше това, той не знаеше; но несъмнено знаеше, че трябва. Като последица от това решение доходите му се намаляваха с три четвърти. Но така трябваше; той чувствуваше това.
Виларски заминаваше за Москва и те се уговориха да пътуват заедно.
През цялото време на оздравяването си в Орел Пиер изпитваше чувство на радост, на свобода, на живот; но през пътуването си, когато се намери в свободен свят и видя стотици нови лица, това чувство още повече се засили. През всичкото време на пътуването си той изпитваше радостта на ученик през ваканция. Всички лица — коларят, станционният надзирател, селяните по пътя или в село, — всички имаха нов смисъл за него. Присъствието и бележките на Виларски, който постоянно се оплакваше от бедността у нас и от изостаналостта ни от Европа, от невежеството на Русия, само засилваха радостта на Пиер. Там, дето Виларски виждаше мъртвило, Пиер виждаше могъща сила на жизненост, оная сила, която под снега поддържаше живота на тоя цялостен, особен и единен народ на това пространство. Той не противоречеше на Виларски и сякаш се съгласяваше с него (тъй като престореното съгласие беше най-краткият начин да се избягнат разсъжденията, от които нищо не можеше да излезе), като го слушаше и се усмихваше радостно.
Глава XIII
Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем-то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего-то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что-то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям — вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по-своему гордой княжне человеческие чувства.
— Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, — говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по-своему и его слугами — Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
— Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? — спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
— Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, — говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
— Ежели все русские хотя немного похожи на вас, — говорил он Пьеру, — c’est un sacrilège que de faire la guerre à un peuple comme le vôtre.[1] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон — граф Вилларский, — тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
— Vous vous encroûtez, mon cher,[2] — говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по-своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» — спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой — иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким-то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно-управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
— Да, да, это правда, — сказал Пьер, весело улыбаясь. — Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне — все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.