Лев Толстой
Война и мир (348)

Лев Толстой
Война и мир (348)

XV

На вечерята разговорът вече не беше за политика и общества, а, напротив, завърза се най-приятен за Николай разговор — спомени за 12-а година, — предизвикан от Денисов, в който Пиер беше особено мил и забавен. И роднините се разотидоха в най-приятелски отношения.

След вечерята, когато Николай, който се бе съблякъл в кабинета и дал нареждания на дълго чакалия го управител, дойде по халат в спалнята, завари жена си още до писмената маса; тя пишеше нещо.

— Какво пишеш, Мари? — попита Николай.

Графиня Маря се изчерви. Тя се страхуваше, че онова, което пише, няма да бъде разбрано и одобрено от мъжа й.

Тя би искала да скрие това, което пишеше, но в същото време бе доволна, че той я завари и че трябваше да му каже.

— Това е дневник, Nicolas — каза тя, като му подаде една синичка тетрадка, изписана с твърд, едър почерк.

— Дневник?… — с отсянка на насмешка рече Николай и взе тетрадката. Написано бе на френски:

„4 декември. Днес Андрюша (най-големият ни син), като се събуди, не искаше да се облича и m-lle Loise изпрати да ме повикат. Той капризничеше и упорствуваше. Опитах се да го заплаша, но той само още повече се разсърди. Тогава постъпих, както аз си зная, оставих го и заедно с бавачката почнах да дигам другите деца; а на него казах, че не го обичам. Той дълго мълча, като че се учудваше; след това, по ризка, скочи при мене и тъй се разрида, че дълго не можах да го успокоя. Явно бе — най-много се измъчваше, че ме е огорчил; след това, вечерта, когато му дадох билетчето и той ме целуна, пак жално се разплака. С него всичко можеш да направиш с нежност.“

— Какво е това билетче? — попита Николай.

— Почнах да давам вечер на по-големите бележчици за поведението им.

Николай срещна погледа на лъчистите очи и продължи да прелиства и да чете. В дневника се записваше всичко от детския живот, което майката смяташе за важно, защото показваше характера на децата или предизвикваше общи мисли за начините на възпитание. Повечето бяха най-незначителни дреболии; но те не изглеждаха такива нито на майката, нито на бащата, когато той сега за пръв път четеше тоя детски дневник.

На 5 декември беше записано:

„Митя лудуваше на масата. Татко набеди да не му се дава от сладкишите. Не му дадоха; но той тъй жално гледаше другите, когато ядяха! Мисля, че наказанието с лишаване от сладки работи само развива лакомията. Трябва да кажа това на Nicolas.“

Николай остави тетрадката и се взря в жена си. Лъчистите очи въпросително (одобряваше или не одобряваше дневника?) го гледаха. Не можеше да има съмнение не само в одобрението, но и във възхищението на Николай от жена му.

„Може би не е трябвало да се прави тъй педантично; може би и съвсем не е нужно“ — мислеше Николай; но това неуморно, вечно душевно напрежение, което имаше за цел само нравственото добро на децата, го възхищаваше. Ако Николай можеше да осъзнае чувството си, той би открил, че главната основа на неговата твърда, нежна и горда любов към жена му беше винаги това чувство на учудване пред нейната душевност, пред оня почти недостъпен за Николай възвишен, нравствен свят, в който винаги живееше жена му.

Той се гордееше, че тя е тъй умна и добра, съзнаваше своята незначителност пред нея в духовно отношение и още повече се радваше, че тя със своята душа не само му принадлежеше, но бе част от него самия.

— Много, много добре си направила, мила — каза той многозначително. И след като помълча малко, добави: — А аз днес се държах отвратително. Ти не беше в кабинета. Ние почнахме да спорим с Пиер й аз пламнах. Но беше просто невъзможно. Той е такова дете. Не знам какво би станало с него, ако Наташа не му дърпаше юздите. Можеш ли си представи за какво е ходил в Петербург?… Те направили там.

— Да, зная — каза графиня Маря. — Наташа ми разправи.

— Е, та знаеш ли — пламвайки само като си спомняше за препирнята, продължи Николай, — той иска да ме убеди, че дълг на всеки честен човек е да тръгне срещу правителството тогаз, когато клетвата и дългът… Съжалявам, че те нямаше. Те всички се нахвърлиха срещу мене — и Денисов, и Наташа… Наташа е смешна. Тя хем го държи под чехъла, си, хем — щом работата е до разсъждения, тя няма свои думи, приказва с негови думи — добави Николай, поддавайки се на непреодолимия стремеж, който предизвиква човека да съди най-скъпите си и близки хора. Николай забравяше, че буквално същото, което бе казал за Наташа, можеше да се каже и за него по отношение на жена му.

— Да, аз съм забелязала това — рече графиня Маря.

— Когато му казах, че дългът и клетвата са над всичко, той почна да доказва Бог знае какво. Жалко, че теб те нямаше; какво би казала?

— Според мене ти имаш пълно право. Така и казах на Наташа. Пиер разправя, че всички страдат, мъчат се, развращават се и че наш дълг е да помогнем на ближния. Разбира се, той има право — рече графиня Маря, — но той забравя, че ние имаме и други, по-преки задължения, които сам Бог ни е посочил, и че ние можем да рискуваме себе си, но не и децата.

— На, ето, ето, същото му казах и аз — поде Николай, на когото наистина му се струваше, че е казал точно същото. — А те държат на своето: че любовта към ближния и християнството… и всичко това пред Николенка, който се вмъкнал в кабинета и изпочупил всичко.

— Ах, знаеш ли, Nicolas, Николенка много често ме тревожи — рече графиня Маря. — Той е такова необикновено момче. И аз се страхувам, че го забравям заради своите деца. Ние всички имаме деца, всички имат роднини; а той няма никого. Той постоянно е сам с мислите си.

— Е, ти, струва ми се, няма за какво да се укоряваш по отношение на него. Всичко, каквото може да стори най-нежната майка за сина си, ти си го правила и правиш за него. И аз, разбира се, съм доволен от това. Той е чудесно момче. Днес в някаква самозабрава слушаше Пиер. И представи си: отиваме на вечеря; гледам, той изпочупил всичко на парченца по масата ми и веднага ми каза. Никога не съм го чул да казва лъжа. Чудесно, чудесно момче! — повтори Николай, който по сърце не харесваше Николенка, но на когото винаги му се искаше да признава, че е чудесен.

— Все пак друго нещо е майката — каза графиня Маря, — чувствувам, че не е същото и това ме измъчва. Чудесно момче; но аз ужасно се страхувам за него. Полезно ще е да бъде в общество.

— Е, че какво, няма да бъде за дълго; това лято ще го заведа в Петербург — рече Николай. — Да, Пиер винаги е бил и ще остане мечтател — продължи той, връщайки се към разговора в кабинета, който очевидно го бе развълнувал. — Е, та какво ме интересува всичко там — че Аракчеев е лош и всичко друго, — какво ме интересуваше, когато се ожених и имах толкова дългове, че щяха да ме пратят в затвора, и с майка, която нищо не можеше да види и разбере. А след това ти, децата, работата. Нима аз за свое удоволствие от сутрин до вечер съм по работа и в канцеларията? Не, аз знам, че съм длъжен да работя, за да дам спокойствие на майка си, да се отплатя на тебе и да не оставя децата такива просяци, какъвто бях аз.

На графиня Маря й се искаше да му каже, че не само с хляб се храни човек, че той отдава прекалено голямо значение на тия работи; но знаеше, че не е потребно и е безполезно да казва това. Тя само взе ръката му и я целуна. Той прие тоя жест на жена си за одобрение и потвърждение на казаното от него и след като размисли мълчаливо известно време, продължи гласно мислите си.

— Знаеш ли, Мари — каза той, — днес пристигна Иля Митрофанич (той беше главният управител) от Тамбовска губерния и каза, че за гората дават вече осемдесет хиляди. — И с оживено лице Николай почна да разправя за възможността в много скоро време да откупи Отрадное. — Още десет годинки живот и ще оставя децата… в отлично положение.

Графиня Маря слушаше мъжа си и разбираше всичко, каквото той й казваше. Тя знаеше, че когато мислеше така гласно, понякога я запитваше какво е казал и се сърдеше, когато забелязваше, че тя е мислила за други работи. Но тя правеше за това големи усилия, защото никак не я интересуваше онова, което той говореше. Тя го гледаше и не мислеше, за друго, но чувствуваше друго. Тя чувствуваше покорна, нежна любов към тоя човек, който никога нямаше да разбере всичко, което разбираше тя, и поради това сякаш още по-силно, с отсянка на страстна нежност го обичаше. Освен това чувство, което цяла я поглъщаше и изречеше да се вдълбочава в подробностите на плановете на мъжа си, в главата й се мяркаха мисли, които нямаха нищо общо с онова, което говореше той. Тя мислеше за племенника си (това, което мъжът й разправи за неговото вълнение при разговора с Пиер, силно я порази) и различните черти от неговия нежен, чувствителен характер изпъкваха пред нея; и като мислеше за племенника, мислеше и за децата си. Тя не сравняваше племенника си със своите деца, но сравняваше своето чувство към тях и с тъга откриваше, че в чувството й към Николенка нещо не достигаше. Понякога й минаваше през ума, че тая разлика произлизаше от възрастта; но тя чувствуваше, че беше виновна пред него и в душата си обещаваше да се поправи и да стори невъзможното, тоест да обича в тоя живот и мъжа си, и децата, и Николенка, и всичките си ближни тъй, както Христос е обичал човечеството. Душата на графиня Маря винаги се стремеше към безкрайното, към вечното и съвършеното и затова никога не можеше да бъде спокойна. По лицето й се изписа строго изражение на затаено, извисено страдание на душата, обременена от тялото. Николай я погледна.

„Боже мой, какво ще стане с нас, ако тя умре, както ми се струва, когато видя лицето й такова“ — помисли той и като застана пред иконата, почна да чете вечерните си молитви.

Глава XV

За ужином разговор не шел более о политике и обществах, а, напротив, затеялся самый приятный для Николая, — о воспоминаниях 12-го года, на который вызвал Денисов и в котором Пьер был особенно мил и забавен. И родные разошлись в самых дружеских отношениях.

Когда после ужина Николай, раздевшись в кабинете и отдав приказания заждавшемуся управляющему, пришел в халате в спальню, он застал жену еще за письменным столом: она что-то писала.

— Что ты пишешь, Мари? — спросил Николай. Графиня Марья покраснела. Она боялась, что то, что она писала, не будет понято и одобрено мужем.

Она бы желала скрыть от него то, что она писала, но вместе с тем и рада была тому, что он застал ее и что надо сказать ему.

— Это дневник, Nicolas, — сказала она, подавая ему синенькую тетрадку, исписанную ее твердым, крупным почерком.

— Дневник?… — с оттенком насмешливости сказал Николай и взял в руки тетрадку. Было написано по-французски:

«4 декабря. Нынче Андрюша, старший сын, проснувшись, не хотел одеваться, и m-lle Louise прислала за мной. Он был в капризе и упрямстве. Я попробовала угрожать, но он только еще больше рассердился. Тогда я взяла на себя, оставила его и стала с няней поднимать других детей, а ему сказала, что я не люблю его. Он долго молчал, как бы удивившись; потом, в одной рубашонке, выскочил ко мне и разрыдался так, что я долго его не могла успокоить. Видно было, что он мучился больше всего тем, что огорчил меня; потом, когда я вечером дала ему билетец, он опять жалостно расплакался, целуя меня. С ним все можно сделать нежностью».

— Что такое билетец? — спросил Николай.

— Я начала давать старшим по вечерам записочки, как они вели себя.

Николай взглянул в лучистые глаза, смотревшие на него, и продолжал перелистывать и читать. В дневнике записывалось все то из детской жизни, что для матери казалось замечательным, выражая характеры детей или наводя на общие мысли о приемах воспитания. Это были большей частью самые ничтожные мелочи; но они не казались таковыми ни матери, ни отцу, когда он теперь в первый раз читал этот детский дневник.

5-го декабря было записано:

«Митя шалил за столом. Папа не велел давать ему пирожного. Ему не дали; но он так жалостно и жадно смотрел на других, пока они ели! Я думаю, что наказывать, не давая сластей, развивает жадность. Сказать Nicolas».

Николай оставил книжку и посмотрел на жену. Лучистые глаза вопросительно (одобрял или не одобрял он дневник) смотрели на него. Не могло быть сомнения не только в одобрении, но в восхищении Николая перед своей женой.

«Может быть, не нужно было делать это так педантически; может быть, и вовсе не нужно», — думал Николай; но это неустанное, вечное душевное напряжение, имеющее целью только нравственное добро детей, — восхищало его. Ежели бы Николай мог сознавать свое чувство, то он нашел бы, что главное основание его твердой, нежной и гордой любви к жене имело основанием всегда это чувство удивления перед ее душевностью, перед тем, почти недоступным для Николая, возвышенным, нравственным миром, в котором всегда жила его жена.

Он гордился тем, что она так умна и хороша, сознавая свое ничтожество перед нею в мире духовном, и тем более радовался тому, что она с своей душой не только принадлежала ему, но составляла часть его самого.

— Очень и очень одобряю, мой друг, — сказал он с значительным видом. И, помолчав немного, он прибавил: — А я нынче скверно себя вел. Тебя не было в кабинете. Мы заспорили с Пьером, и я погорячился. Да невозможно. Это такой ребенок. Я не знаю, что бы с ним было, ежели бы Наташа не держала его за уздцы. Можешь себе представить, зачем ездил в Петербург… Они там устроили…

— Да, я знаю, — сказала графиня Марья. — Мне Наташа рассказала.

— Ну, так ты знаешь, — горячась при одном воспоминании о споре, продолжал Николай. — Он хочет меня уверить, что обязанность всякого честного человека состоит в том, чтобы идти против правительства, тогда как присяга и долг… Я жалею, что тебя не было. А то на меня все напали, и Денисов, и Наташа… Наташа уморительна. Ведь как она его под башмаком держит, а чуть дело до рассуждений — у ней своих слов нет — она так его словами и говорит, — прибавил Николай, поддаваясь тому непреодолимому стремлению, которое вызывает на суждение о людях самых дорогих и близких. Николай забывал, что слово в слово то же, что он говорил о Наташе, можно было сказать о нем в отношении его жены.

— Да, я это замечала, — сказала графиня Марья.

— Когда я ему сказал, что долг и присяга выше всего, он стал доказывать бог знает что. Жаль, что тебя не было; что бы ты сказала?

— По-моему, ты совершенно прав. Я так и сказала Наташе. Пьер говорит, что все страдают, мучатся, развращаются и что наш долг помочь своим ближним. Разумеется, он прав, — говорила графиня Марья, — но он забывает, что у нас есть другие обязанности ближе, которые сам бог указал нам, и что мы можем рисковать собой, но не детьми.

— Ну вот, вот, это самое я и говорил ему, — подхватил Николай, которому действительно казалось, что он говорил это самое. — А он свое: что любовь к ближнему и христианство, и все это при Николеньке, который тут забрался в кабинет и переломал все.

— Ах, знаешь ли, Nicolas, Николенька так часто меня мучит, — сказала графиня Марья. — Это такой необыкновенный мальчик. И я боюсь, что я забываю его за своими. У нас у всех дети, у всех родня; а у него никого нет. Он вечно один с своими мыслями.

— Ну уж, кажется, тебе себя упрекать за него нечего. Все, что может сделать самая нежная мать для своего сына, ты делала и делаешь для него. И я, разумеется, рад этому. Он славный, славный мальчик. Нынче он в каком-то беспамятстве слушал Пьера. И можешь себе представить: мы выходим к ужину; я смотрю, он изломал вдребезги у меня все на столе и сейчас же сказал. Я никогда не видал, чтоб он сказал неправду. Славный, славный мальчик! — повторил Николай, которому по душе не нравился Николенька, но которого ему всегда бы хотелось признавать славным.

— Всё не то, что мать, — сказала графиня Марья, — я чувствую, что не то, и меня это мучит. Чудный мальчик; но я ужасно боюсь за него. Ему полезно будет общество.

— Что ж, ненадолго; нынче летом я отвезу его в Петербург, — сказал Николай. — Да, Пьер всегда был и останется мечтателем, — продолжал он, возвращаясь к разговору в кабинете, который, видимо, взволновал его. — Ну какое мне дело до всего этого там — что Аракчеев нехорош и всё, — какое мне до этого дело было, когда я женился и у меня долгов столько, что меня в яму сажают, и мать, которая этого не может видеть и понимать. А потом ты, дети, дела. Разве я для своего удовольствия с утра до вечера и в конторе, и по делам? Нет, я знаю, что я должен работать, чтоб успокоить мать, отплатить тебе и детей не оставить такими нищими, как я был.

Графине Марье хотелось сказать ему, что не о едином хлебе сыт будет человек, что он слишком много приписывает важности этим делам; но она знала, что этого говорить не нужно и бесполезно. Она только взяла его руку и поцеловала. Он принял этот жест жены за одобрение и подтверждение своих мыслей и, подумав несколько времени молча, вслух продолжал свои мысли.

— Ты знаешь, Мари, — сказал он, — нынче приехал Илья Митрофаныч (это был управляющий делами) из тамбовской деревни и рассказывает, что за лес уже дают восемьдесят тысяч. — И Николай с оживленным лицом стал рассказывать о возможности в весьма скором времени выкупить Отрадное. — Еще десять годков жизни, и я оставлю детям десять тысяч в отличном положении.

Графиня Марья слушала мужа и понимала все, что он говорил ей. Она знала, что когда он так думал вслух, он иногда спрашивал ее, что он сказал, и сердился, когда замечал, что она думала о другом. Но она делала для этого большие усилия, потому что ее нисколько не интересовало то, что он говорил. Она смотрела на него и не то что думала о другом, а чувствовала о другом. Она чувствовала покорную, нежную любовь к этому человеку, который никогда не поймет всего того, что она понимает, и как бы от этого она еще сильнее, с оттенком страстной нежности, любила его. Кроме этого чувства, поглощавшего ее всю и мешавшего ей вникать в подробности планов мужа, в голове ее мелькали мысли, не имеющие ничего общего с тем, о чем он говорил. Она думала о племяннике (рассказ мужа о его волнении при разговоре Пьера сильно поразил ее), различные черты его нежного, чувствительного характера представлялись ей; и она, думая о племяннике, думала и о своих детях. Она не сравнивала племянника и своих детей, но она сравнивала свое чувство к ним и с грустью находила, что в чувстве ее к Николеньке чего-то недоставало.

Иногда ей приходила мысль, что различие это происходит от возраста; но она чувствовала, что была виновата перед ним, и в душе своей обещала себе исправиться и сделать невозможное — то есть в этой жизни любить и своего мужа, и детей, и Николеньку, и всех ближних так, как Христос любил человечество. Душа графини Марьи всегда стремилась к бесконечному, вечному и совершенному и потому никогда не могла быть покойна. На лице ее выступило строгое выражение затаенного высокого страдания души, тяготящейся телом. Николай посмотрел на нее.

«Боже мой! что с нами будет, если она умрет, как это мне кажется, когда у нее такое лицо», — подумал он, и, став перед образом, он стал читать вечерние молитвы.