Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
XXV
Офицерите искаха да се сбогуват, но княз Андрей, който сякаш не желаеше да остане очи срещу очи с приятеля си, ги покани да поседят и да пият чай. Донесоха скамейки и чай. Офицерите гледаха дебелата грамадна фигура на Пиер с известно учудване и го слушаха да разказва за Москва и за разположението на нашите войски, които бе успял да обиколи. Княз Андрей мълчеше и лицето му беше толкова неприятно, че Пиер повече се обръщаше към добродушния батальонен командир Тимохин, отколкото към Болконски.
— Та разбра ли цялото разположение на войските? — прекъсна го княз Андрей.
— Да, тоест как? — каза Пиер. — Като невоенен човек, не мога да кажа, че съм разбрал напълно, но все пак разбрах общото разположение.
— En bien, vous etes plus avance que qui cela soit[1] — каза княз Андрей.
— А! — рече Пиер с недоумение, загледан през очилата в княз Андрей. — Е, какво ще кажете за назначението на Кутузов? — рече той.
— Много се зарадвах от това назначение, само това знам — каза княз Андрей.
— Ами, кажете, какво е мнението ви за Барклай де Толи? В Москва разправяха какви ли не работи за него. Как го преценявате вие?
— Питай тях — каза княз Андрей, посочвайки офицерите.
Пиер погледна Тимохин със снизходително-въпросителна усмивка, с каквато всички неволно се обръщаха към него.
— Съмна ни, ваше сиятелство, когато постъпи светлейшият — плахо и поглеждайки непрестанно полковия си командир, каза Тимохин.
— Че защо тъй? — попита Пиер.
— Ами ще ви кажа — дори за дървата и за храната на конете. Нали от Свенцяни отстъпвахме: да не си посмял да пипнеш вършини или сенце, или каквото и да е. Ние си отиваме, а то остава на него, не е ли тъй, ваше сиятелство? — обърна се той към своя княз. — Но ти да не смееш. В нашия полк дадоха под съд двама офицери за такива работи. Но щом постъпи светлейшият, за тия неща стана съвсем просто. Съмна ни…
— Но защо той е забранявал?
Тимохин се озърташе сконфузено и не знаеше как да отговори на такъв въпрос. Пиер отправи същия въпрос към княз Андрей.
— За да не разорят тоя край, който оставяхме на неприятеля — каза злобно-подигравателно княз Андрей. — Това е твърде основателно: не бива да се позволи да се ограбва краят и да се приучват войските на мародерство. А и за Смоленск той вярно разсъди, че французите могат да ни обходят и че имат повече войска. Но той не можа да разбере — викна неочаквано княз Андрей с тънък, като че изведнъж изхвръкнал глас, — но той не можа да разбере, че там ние за пръв път се биехме за руска земя, че войските имаха такъв дух, какъвто никога не бях виждал, че ние два дни наред отблъсвахме французите, че тоя успех удесетори силите ни. Той заповяда да се отстъпи и всички усилия и загуби отидоха напразно. Той не е и помислял за измяна, той се мъчеше да направи всичко колкото е възможно по-добре, той е обмислил всичко; но тъкмо затуй не го бива. Не го бива сега тъкмо защото той твърде основателно и точно обмисля всичко, както прилича на всеки немец. Как да ти кажа… Е, да речем, баща ти има лакей немец, той е прекрасен лакей и ще задоволи, всичките му потребности и нека му служи; но ако баща ти заболее тежко, ти ще изпъдиш лакея и със своите несвикнали, неумели ръце ще почнеш да гледаш баща си и повече ще го успокоиш, отколкото един изкусен, но чужд човек. Тъй сториха и с Барклай. Докато Русия беше здрава, можеше да й служи и чужд човек и той беше отличен министър, но щом тя е в опасност, ней е потребен свой, близък човек. А вие в клуба измислихте, че той е изменник! С това, че го оклеветиха като изменник, ще направят само туй, че по-скоро, когато се засрамят от лъжливото си обвинение, изведнъж от изменник ще го направят герой или гений, което ще бъде още по-несправедливо. Той е честен и твърде изпълнителен немец…
— Но казват, че е изкусен пълководец — рече Пиер.
— Не разбирам какво значи изкусен пълководец — рече насмешливо княз Андрей.
— Изкусен пълководец — рече Пиер — е оня, който е предвидил всички случайности… е, отгатнал е мислите на противника.
— Че това е невъзможно — каза княз Андрей като за някоя отдавна известна работа.
Пиер учудено го погледна.
— Ала — рече той — нали се казва, че войната прилича на шахматна игра.
— Да — каза княз Андрей, — само с тая малка разлика, че в шаха ти можеш да мислиш над всеки ход колкото искаш, че ти там си извън условията на времето, и с тая разлика още, че конят винаги е по-силен от две пионки и две пионки винаги са по-силни от една, а на война един батальон понякога е по-силен от дивизия, а понякога е по-слаб от рота. Относителната сила на войските не може да бъде известна никому. Повярвай ми — рече той, — че ако зависеше от разпоредбите на щабовете, аз бих бил там и бих давал нареждания, а вместо това имам чест да служа тук, в полка, заедно с ей тия господа и смятам, че утрешният ден наистина ще зависи от нас, а не от тях… Успехът никога не е зависел и няма да зависи нито от позицията, нито от въоръжението, нито дори от броя: а най-малко от позицията.
— А от какво тогава?
— От онова чувство, което е в мене, в него — той посочи Тимохин — и във всеки войник.
Княз Андрей погледна Тимохин, който уплашено и с недоумение се взираше в командира си. За разлика от предишната си сдържана мълчаливост, сега княз Андрей изглеждаше развълнуван. Личеше, че не може да се сдържи да не изказва мислите, които му идеха неочаквано.
— Сражението се спечелва от оня, който твърдо е решил да го спечели. Защо ние загубихме сражението при Аустерлиц? Нашите загуби бяха почти равни на френските, но ние твърде рано си казахме, че сме загубили сражението — и го загубихме. А си казахме това, защото там нямаше за какво да се бием: искаше ни се по-скоро да се махнем от полесражението. „Щом загубихме — да бягаме!“ — и побягнахме. Ако до вечерта не бяхме казали това, бог знае какво би станало. Ала утре няма да кажем това. Ти думаш: нашата позиция, левият фланг е слаб, десният фланг разтегнат — продължи той, — а всичко това са празни работи, нищо такова няма. Какво ни предстои утре? Сто милиона най-различни случайности, които ще се разрешават мигновено с това, че са побягнали или ще побягнат те или нашите, че ще убият тоя или другиго; а онова, което се върши сега, е забава. Работата е там, че ония, с които си ходил на позицията, не само не съдействуват на общия вървеж на работите, но му пречат. Те са заети само със своите дребнички интереси.
— В такъв миг ли? — рече укорно Пиер.
— В такъв миг — повтори княз Андрей, — за тях това е само такъв миг, в който можеш тайно да подхлъзнеш врага си и да получиш още едно кръстче или лентичка. Според мене ето какво ще бъде утре: стохилядната руска и стохилядната френска войска са се срещнали, за да се бият, и факт е, че тия двеста хиляди се бият; и който се бие с повече злоба и по-малко скъпи себе си, той ще победи. И искаш ли да ти кажа, че каквото и да стане, каквото и да объркват там горе, ние ще спечелим сражението утре. Утре, каквото и да стане, ние ще спечелим сражението!
— Тъй, ваше сиятелство, истина е, същинска истина — обади се Тимохин. — Какво ще скъпим себе си сега! Войниците в моя батальон, вярвате ли, не искаха да пият водка: не е ден за пиене, казват. — Всички млъкнаха.
Офицерите станаха. Княз Андрей излезе с тях зад сайванта, за да даде последни заповеди на адютанта. Когато офицерите си отидоха, Пиер се приближи до княз Андрей и тъкмо смяташе да почне разговор с него, по пътя близо до сайванта затропаха копитата на три коня и като погледна нататък, княз Андрей позна Волцоген и Клаузевиц, придружени от един казак. Те минаха наблизо, продължавайки да разговарят, и Пиер и Андрей, без да щат, чуха следните фрази:
— Der Krieg muss im Raum verlegt werden. Der Ansicht kann ich nicht genug Preis geben[2] — каза единият.
— O, ja — рече друг глас, — da der Zweck ist nur den Feind zu schwachen, so kann man gewiss nicht den Verlust des Privatpersonen in Achtung nehmen.[3]
— O, ja[4] — потвърди първият глас.
— Да, im Raum verlegen[5] — повтори, като изсумтя злобно, княз Андрей, когато те отминаха. — Im Raum[6] останаха баща ми и синът ми, и сестра ми в Лѝсие Гори. За него е все едно. Ето това е, което ти казвах — тия господа немци утре няма да спечелят сражението, а само ще напакостят, колкото могат, защото в неговата немска глава има само разсъждения, които не струват пукната пара, а в сърцето му няма онова, което единствено е потребно утре — онова, което има Тимохин. Те му дадоха цяла Европа и дойдоха да ни учат — чудесни учители! — и гласът му отново изписка.
— Значи, вие мислите, че ще спечелим утрешното сражение?
— Да, да — каза разсеяно княз Андрей. — Ако имах власт, бих направил едно нещо — почна той отново, — не бих вземал пленници. Какво са пленниците? Това е рицарство. Французите разориха моя дом и отиват да разорят Москва, оскърбиха ме и ме оскърбяват всяка секунда. Те са мои врагове, те са престъпници според всички мои схващания. Тъй мисли и Тимохин, и цялата армия. Те трябва да бъдат наказвани със смърт. Щом са мои врагове, не могат да ми бъдат приятели, каквото и да са приказвали в Тилзит.
— Да, да — рече Пиер, загледан с блеснали очи в княз Андрей, — напълно, напълно съм съгласен с вас!
Въпросът, който още от Можайската височина и през целия този ден бе тревожил Пиер, сега му се видя съвсем ясен и напълно разрешен. Той разбра сега целия смисъл и цялото значение на тая война и на предстоящото сражение. Всичко, което бе видял през тоя ден, всичките сериозни, строги изражения по лицата, видени бегло, се озариха с нова светлина. Той разбра скритата (latente), както казват във физиката, топлина на патриотизма, която бе във всички тия видени от него хора и която му обясняваше защо тия хора спокойно и като че лекомислено се готвеха да мрат.
— Да не се вземат пленници — продължи княз Андрей. — Само това би променило цялата война и би я направило по-малко жестока. А пък ние играехме на война — ей това е лошото, ние великодушничехме и така нататък. Това великодушничене и чувствителност са също като великодушието и чувствителността на госпожа, на която прилошава, когато види теленце, което убиват; тя е толкова добра, че не може да гледа кръв, но яде с апетит това теленце, подправено със сос. Разправят ни за права на войната, за рицарство, за парламентьорство, да се щадят нещастните и така нататък. Всичко е празна работа. В 1805 година аз видях рицарството и парламентьорството: излъгаха ни и ние излъгахме. Ограбват чуждите домове, пускат фалшиви банкноти… и по-лошо от всичко — убиват децата ми, баща ми и говорят за правилата на войната и за великодушие към враговете. Да не се вземат пленници, а да се убиват и да се върви на смърт! Който е стигнал до това, тъй както аз, с такива страдания…
Княз Андрей, който смяташе, че му е все едно дали ще превземат, или не Москва, тъй както бяха превзели Смоленск, внезапно спря да говори поради спазма в гърлото. Той мина няколко пъти напред-назад, но когато пак заговори, очите му трескаво заблестяха и устната му трепереше.
— Ако във войната нямаше великодушничене, ние бихме тръгнали на война само когато си струва, както сега, да вървиш на вярна смърт. Тогава нямаше да има война за това, че Павел Иванич е оскърбил Михаил Иванич. А щом войната е като сегашната, да бъде война. Тогава интензивността на войските не би била такава, каквато е сега. Тогава всички тия вестфалци и хесенци, които Наполеон води, не биха тръгнали с него в Русия, а и ние не бихме ходили да се бием в Австрия и в Прусия, без сами да знаем защо. Войната не е любезност, а най-противното, нещо в живота и това трябва да се разбере и да не се играе на война. Тая страшна необходимост трябва да се приема строго и сериозно. Цялата работа е в това: да се отхвърли лъжата и щом е война — да бъде война, а не играчка. Защото сега войната е любима забава на празните и лекомислени хора… Военното съсловие е най-почетното. А какво нещо е войната, какво е потребно за успех във военните работи, какви са нравите на военното общество? Целта на войната е убийство, оръдията на войната — шпионство, измяна и насърчаване към измяна, разоряване на жителите, ограбване или кражба за прехраната на армията; измама и лъжа, наричани военни хитрости; нравите на военното съсловие са липса на свобода, което ще рече — дисциплина, безделие, невежество, жестокост, разврат, пиянство. И въпреки това то е най-висшето съсловие, почитано от всички. Всички царе, освен китайския, носят военен мундир и на оня, който е убил най-много хора, дават най-голяма награда… Ще се срещнат, както утре, за да се убиват един друг, ще избият, ще осакатят десетки хиляди хора, а след това ще отслужват благодарствени молебени, че са избили много хора (чийто брой ще преувеличат) и ще провъзгласят победата си, като смятат, че колкото повече хора са избити, толкова по-голяма е заслугата им. Как ги гледа и слуша Бог отгоре! — извика с тънък писклив глас княз Андрей. — Ах, душо моя, тежко ми е напоследък да живея! Виждам, че почнах прекалено много да разбирам. А за човека не е хубаво да вкусва от дървото на познанието на доброто и злото… Ех, но няма да е за дълго! — добави той. — Ала ти спиш, а и за мене е време вече, върви в Горки — каза неочаквано княз Андрей.
— О, не! — отговори Пиер, гледайки княз Андрей с уплашено-съчувствуващи очи.
— Върви, върви; преди сражение човек трябва да си отспи — повтори княз Андрей. Той се приближи бързо до Пиер, прегърна го и го целуна. — Сбогом, върви — извика той. — Дали ще се видим, или… — и като се обърна бързо, влезе в сайванта.
Беше вече тъмно и Пиер не можа да съзре изражението на княз Андрей: дали беше зло или нежно.
Пиер стоя известно време мълчаливо, като размисляше да отиде ли след него, или да си върви. „Не, на него не му трябва! — реши Пиер. — И аз знам, че това е нашата последна среща.“ Той въздъхна тежко и тръгна назад за Горки.
Княз Андрей се върна в сайванта, легна на килима, но не можа да заспи.
Той затвори очи. Едни образи сменяха други. На един той дълго и радостно се задържа. Спомнил си бе една вечер в Петербург. Наташа с оживено, развълнувано лице му разправяше как миналото лято, когато ходила за гъби, се изгубила в голяма гора. Тя му описваше несвързано и глухата гора, и своите усещания, и разговорите си с един пчелар, когото срещнала, и всеки миг се прекъсваше и казваше: „Не, не мога, не разказвам както трябва; не, вие не разбирате“, макар че княз Андрей я успокояваше, като й казваше, че разбира и наистина разбираше всичко, каквото тя искаше да каже. Наташа беше недоволна от думите си — тя чувствуваше, че не предава онова страстно-поетично усещане, което бе изпитала през оня ден и което искаше да излезе навън. „То беше такава прелест — тоя старец, и толкова тъмно в гората… и такива добри бяха неговите… не, не мога да го разкажа“ — говореше тя, като се червеше и вълнуваше. Княз Андрей се усмихна сега със същата радостна усмивка, с която се усмихваше тогава, гледайки я в очите. „Аз я разбирах — мислеше княз Андрей. — Не само я разбирах, но тъкмо тая душевна сила, тая искреност, тая душевна откровеност, тая нейна душа, която сякаш бе вързана от тялото й — обичах в нея… Тъй силно, тъй щастливо я обичах… — И изведнъж си спомни как свърши неговата любов. — На оня нищо такова не му е трябвало. Оня нищо, такова не е виждал и не е разбирал. Той е виждал в нея само хубавичко и свежичко момиченце, с което не благоволи да свърже съдбата си. А аз?… И досега той е жив и весел.“
Сякаш някой опари княз Андрей, той скочи и почна, отново да се разхожда пред сайванта.
Глава XXV
Офицеры хотели откланяться, но князь Андрей, как будто не желая оставаться с глазу на глаз с своим другом, предложил им посидеть и напиться чаю. Подали скамейки и чай. Офицеры не без удивления смотрели на толстую, громадную фигуру Пьера и слушали его рассказы о Москве и о расположении наших войск, которые ему удалось объездить. Князь Андрей молчал, и лицо его так было неприятно, что Пьер обращался более к добродушному батальонному командиру Тимохину, чем к Болконскому.
— Так ты понял все расположение войск? — перебил его князь Андрей.
— Да, то есть как? — сказал Пьер. — Как невоенный человек, я не могу сказать, чтобы вполне, но все-таки понял общее расположение.
— Eh bien, vous êtes plus avancé que qui cela soit,[1] — сказал князь Андрей.
— A! — сказал Пьер с недоуменьем, через очки глядя на князя Андрея. — Ну, как вы скажете насчет назначения Кутузова? — сказал он.
— Я очень рад был этому назначению, вот все, что я знаю, — сказал князь Андрей.
— Ну, а скажите, какое ваше мнение насчет Барклая де Толли? В Москве бог знает что говорили про него. Как вы судите о нем?
— Спроси вот у них, — сказал князь Андрей, указывая на офицеров.
Пьер с снисходительно вопросительной улыбкой, с которой невольно все обращались к Тимохину, посмотрел на него.
— Свет увидали, ваше сиятельство, как светлейший поступил, — робко и беспрестанно оглядываясь на своего полкового командира, сказал Тимохин.
— Отчего же так? — спросил Пьер.
— Да вот хоть бы насчет дров или кормов, доложу вам. Ведь мы от Свенцян отступали, не смей хворостины тронуть, или сенца там, или что. Ведь мы уходим, ему достается, не так ли, ваше сиятельство? — обратился он к своему князю, — а ты не смей. В нашем полку под суд двух офицеров отдали за этакие дела. Ну, как светлейший поступил, так насчет этого просто стало. Свет увидали…
— Так отчего же он запрещал?
Тимохин сконфуженно оглядывался, не понимая, как и что отвечать на такой вопрос. Пьер с тем же вопросом обратился к князю Андрею.
— А чтобы не разорять край, который мы оставляли неприятелю, — злобно-насмешливо сказал князь Андрей. — Это очень основательно; нельзя позволять грабить край и приучаться войскам к мародерству. Ну и в Смоленске он тоже правильно рассудил, что французы могут обойти нас и что у них больше сил. Но он не мог понять того, — вдруг как бы вырвавшимся тонким голосом закричал князь Андрей, — но он не мог понять, что мы в первый раз дрались там за русскую землю, что в войсках был такой дух, какого никогда я не видал, что мы два дня сряду отбивали французов и что этот успех удесятерял наши силы. Он велел отступать, и все усилия и потери пропали даром. Он не думал об измене, он старался все сделать как можно лучше, он все обдумал; но от этого-то он и не годится. Он не годится теперь именно потому, что он все обдумывает очень основательно и аккуратно, как и следует всякому немцу. Как бы тебе сказать… Ну, у отца твоего немец-лакей, и он прекрасный лакей и удовлетворит всем его нуждам лучше тебя, и пускай он служит; но ежели отец при смерти болен, ты прогонишь лакея и своими непривычными, неловкими руками станешь ходить за отцом и лучше успокоишь его, чем искусный, но чужой человек. Так и сделали с Барклаем. Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр, но как только она в опасности; нужен свой, родной человек. А у вас в клубе выдумали, что он изменник! Тем, что его оклеветали изменником, сделают только то, что потом, устыдившись своего ложного нарекания, из изменников сделают вдруг героем или гением, что еще будет несправедливее. Он честный и очень аккуратный немец…
— Однако, говорят, он искусный полководец, — сказал Пьер.
— Я не понимаю, что такое значит искусный полководец, — с насмешкой сказал князь Андрей.
— Искусный полководец, — сказал Пьер, — ну, тот, который предвидел все случайности… ну, угадал мысли противника.
— Да это невозможно, — сказал князь Андрей, как будто про давно решенное дело.
Пьер с удивлением посмотрел на него.
— Однако, — сказал он, — ведь говорят же, что война подобна шахматной игре.
— Да, — сказал князь Андрей, — только с тою маленькою разницей, что в шахматах над каждым шагом ты можешь думать сколько угодно, что ты там вне условий времени, и еще с той разницей, что конь всегда сильнее пешки и две пешки всегда сильнее одной, a на войне один батальон иногда сильнее дивизии, а иногда слабее роты. Относительная сила войск никому не может быть известна. Поверь мне, — сказал он, — что ежели бы что зависело от распоряжений штабов, то я бы был там и делал бы распоряжения, а вместо того я имею честь служить здесь, в полку вот с этими господами, и считаю, что от нас действительно будет зависеть завтрашний день, а не от них… Успех никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа; а уж меньше всего от позиции.
— А от чего же?
— От того чувства, которое есть во мне, в нем, — он указал на Тимохина, — в каждом солдате.
Князь Андрей взглянул на Тимохина, который испуганно и недоумевая смотрел на своего командира. В противность своей прежней сдержанной молчаливости князь Андрей казался теперь взволнованным. Он, видимо, не мог удержаться от высказывания тех мыслей, которые неожиданно приходили ему.
— Сражение выиграет тот, кто твердо решил его выиграть. Отчего мы под Аустерлицем проиграли сражение? У нас потеря была почти равная с французами, но мы сказали себе очень рано, что мы проиграли сражение, — и проиграли. А сказали мы это потому, что нам там незачем было драться: поскорее хотелось уйти с поля сражения. «Проиграли — ну так бежать!» — мы и побежали. Ежели бы до вечера мы не говорили этого, бог знает что бы было. А завтра мы этого не скажем. Ты говоришь: наша позиция, левый фланг слаб, правый фланг растянут, — продолжал он, — все это вздор, ничего этого нет. А что нам предстоит завтра? Сто миллионов самых разнообразных случайностей, которые будут решаться мгновенно тем, что побежали или побегут они или наши, что убьют того, убьют другого; а то, что делается теперь, — все это забава. Дело в том, что те, с кем ты ездил по позиции, не только не содействуют общему ходу дел, но мешают ему. Они заняты только своими маленькими интересами.
— В такую минуту? — укоризненно сказал Пьер.
— В такую минуту, — повторил князь Андрей, — для них это только такая минута, в которую можно подкопаться под врага и получить лишний крестик или ленточку. Для меня на завтра вот что: стотысячное русское и стотысячное французское войска сошлись драться, и факт в том, что эти двести тысяч дерутся, и кто будет злей драться и себя меньше жалеть, тот победит. И хочешь, я тебе скажу, что, что бы там ни было, что бы ни путали там вверху, мы выиграем сражение завтра. Завтра, что бы там ни было, мы выиграем сражение!
— Вот, ваше сиятельство, правда, правда истинная, — проговорил Тимохин. — Что себя жалеть теперь! Солдаты в моем батальоне, поверите ли, не стали водку пить: не такой день, говорят. — Все помолчали.
Офицеры поднялись. Князь Андрей вышел с ними за сарай, отдавая последние приказания адъютанту. Когда офицеры ушли, Пьер подошел к князю Андрею и только что хотел начать разговор, как по дороге недалеко от сарая застучали копыта трех лошадей, и, взглянув по этому направлению, князь Андрей узнал Вольцогена с Клаузевицем, сопутствуемых казаком. Они близко проехали, продолжая разговаривать, и Пьер с Андреем невольно услыхали следующие фразы:
— Der Krieg muss im Raum verlegt werden. Der Ansicht kann ich nicht genug Preis geben,[2] — говорил один.
— O ja, — сказал другой голос, — da der Zweck ist nur den Feind zu schwächen, so kann man gewiss nicht den Verlust der Privatpersonen in Achtung nehmen.[3]
— O ja,[4] — подтвердил первый голос.
— Да, im Raum verlegen,[5] — повторил, злобно фыркая носом, князь Андрей, когда они проехали. — Im Raum-то[6] у меня остался отец, и сын, и сестра в Лысых Горах. Ему это все равно. Вот оно то, что я тебе говорил, — эти господа немцы завтра не выиграют сражение, а только нагадят, сколько их сил будет, потому что в его немецкой голове только рассуждения, не стоящие выеденного яйца, а в сердце нет того, что одно только и нужно на завтра, — то, что есть в Тимохине. Они всю Европу отдали ему и приехали нас учить — славные учители! — опять взвизгнул его голос.
— Так вы думаете, что завтрашнее сражение будет выиграно? — сказал Пьер.
— Да, да, — рассеянно сказал князь Андрей. — Одно, что бы я сделал, ежели бы имел власть, — начал он опять, — я не брал бы пленных. Что такое пленные? Это рыцарство. Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, и оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все, по моим понятиям. И так же думает Тимохин и вся армия. Надо их казнить. Ежели они враги мои, то не могут быть друзьями, как бы они там ни разговаривали в Тильзите.
— Да, да, — проговорил Пьер, блестящими глазами глядя на князя Андрея, — я совершенно, совершенно согласен с вами!
Тот вопрос, который с Можайской горы и во весь этот день тревожил Пьера, теперь представился ему совершенно ясным и вполне разрешенным. Он понял теперь весь смысл и все значение этой войны и предстоящего сражения. Все, что он видел в этот день, все значительные, строгие выражения лиц, которые он мельком видел, осветились для него новым светом. Он понял ту скрытую (latente), как говорится в физике, теплоту патриотизма, которая была во всех тех людях, которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем все эти люди спокойно и как будто легкомысленно готовились к смерти.
— Не брать пленных, — продолжал князь Андрей. — Это одно изменило бы всю войну и сделало бы ее менее жестокой. А то мы играли в войну — вот что скверно, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье и чувствительность — вроде великодушия и чувствительности барыни, с которой делается дурнота, когда она видит убиваемого теленка; она так добра, что не может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого теленка под соусом. Нам толкуют о правах войны, о рыцарстве, о парламентерстве, щадить несчастных и так далее. Все вздор. Я видел в 1805 году рыцарство, парламентерство: нас надули, мы надули. Грабят чужие дома, пускают фальшивые ассигнации, да хуже всего — убивают моих детей, моего отца и говорят о правилах войны и великодушии к врагам. Не брать пленных, а убивать и идти на смерть! Кто дошел до этого так, как я, теми же страданиями…
Князь Андрей, думавший, что ему было все равно, возьмут ли или не возьмут Москву так, как взяли Смоленск, внезапно остановился в своей речи от неожиданной судороги, схватившей его за горло. Он прошелся несколько раз молча, но глаза его лихорадочно блестели, и губа дрожала, когда он опять стал говорить:
— Ежели бы не было великодушничанья на войне, то мы шли бы только тогда, когда стоит того идти на верную смерть, как теперь. Тогда не было бы войны за то, что Павел Иваныч обидел Михаила Иваныча. А ежели война как теперь, так война. И тогда интенсивность войск была бы не та, как теперь. Тогда бы все эти вестфальцы и гессенцы, которых ведет Наполеон, не пошли бы за ним в Россию, и мы бы не ходили драться в Австрию и в Пруссию, сами не зная зачем. Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни, и надо понимать это и не играть в войну. Надо принимать строго и серьезно эту страшную необходимость. Всё в этом: откинуть ложь, и война так война, а не игрушка. А то война — это любимая забава праздных и легкомысленных людей… Военное сословие самое почетное. А что такое война, что нужно для успеха в военном деле, какие нравы военного общества? Цель войны — убийство, орудия войны — шпионство, измена и поощрение ее, разорение жителей, ограбление их или воровство для продовольствия армии; обман и ложь, называемые военными хитростями; нравы военного сословия — отсутствие свободы, то есть дисциплина, праздность, невежество, жестокость, разврат, пьянство. И несмотря на то — это высшее сословие, почитаемое всеми. Все цари, кроме китайского, носят военный мундир, и тому, кто больше убил народа, дают большую награду… Сойдутся, как завтра, на убийство друг друга, перебьют, перекалечат десятки тысяч людей, а потом будут служить благодарственные молебны за то, что побили много людей (которых число еще прибавляют), и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше заслуга. Как бог оттуда смотрит и слушает их! — тонким, пискливым голосом прокричал князь Андрей. — Ах, душа моя, последнее время мне стало тяжело жить. Я вижу, что стал понимать слишком много. А не годится человеку вкушать от древа познания добра и зла… Ну, да не надолго! — прибавил он. — Однако ты спишь, да и мне пора, поезжай в Горки, — вдруг сказал князь Андрей.
— О нет! — отвечал Пьер, испуганно-соболезнующими глазами глядя на князя Андрея.
— Поезжай, поезжай: перед сраженьем нужно выспаться, — повторил князь Андрей. Он быстро подошел к Пьеру, обнял его и поцеловал. — Прощай, ступай, — прокричал он. — Увидимся ли, нет… — и он, поспешно повернувшись, ушел в сарай.
Было уже темно, и Пьер не мог разобрать того выражения, которое было на лице князя Андрея, было ли оно злобно или нежно.
Пьер постоял несколько времени молча, раздумывая, пойти ли за ним или ехать домой. «Нет, ему не нужно! — решил сам собой Пьер, — и я знаю, что это наше последнее свидание». Он тяжело вздохнул и поехал назад в Горки.
Князь Андрей, вернувшись в сарай, лег на ковер, но не мог спать.
Он закрыл глаза. Одни образы сменялись другими. На одном он долго, радостно остановился. Он живо вспомнил один вечер в Петербурге. Наташа с оживленным, взволнованным лицом рассказывала ему, как она в прошлое лето, ходя за грибами, заблудилась в большом лесу. Она несвязно описывала ему и глушь леса, и свои чувства, и разговоры с пчельником, которого она встретила, и, всякую минуту прерываясь в своем рассказе, говорила: «Нет, не могу, я не так рассказываю; нет, вы не понимаете», — несмотря на то, что князь Андрей успокоивал ее, говоря, что он понимает, и действительно понимал все, что она хотела сказать. Наташа была недовольна своими словами, — она чувствовала, что не выходило то страстно-поэтическое ощущение, которое она испытала в этот день и которое она хотела выворотить наружу. «Это такая прелесть был этот старик, и темно так в лесу… и такие добрые у него… нет, я не умею рассказать», — говорила она, краснея и волнуясь. Князь Андрей улыбнулся теперь той же радостной улыбкой, которой он улыбался тогда, глядя ей в глаза. «Я понимал ее, — думал князь Андрей. — Не только понимал, но эту-то душевную силу, эту искренность, эту открытость душевную, эту-то душу ее, которую как будто связывало тело, эту-то душу я и любил в ней… так сильно, так счастливо любил…» И вдруг он вспомнил о том, чем кончилась его любовь. «Ему ничего этого не нужно было. Он ничего этого не видел и не понимал. Он видел в ней хорошенькую и свеженькую девочку, с которой он не удостоил связать свою судьбу. А я? И до сих пор он жив и весел».
Князь Андрей, как будто кто-нибудь обжег его, вскочил и стал опять ходить перед сараем.