Лев Толстой
Война и мир (265)

Лев Толстой
Война и мир (265)

VI

След срещата си с Ростов, когато пристигна в Москва, княжна Маря намери там племенника си с гуверньора му и писмо от княз Андрей, който им определяше маршрут за Воронеж, при лелята Малвинцева.

Грижите по пренасянето, безпокойството за брат й, уреждането на живота в новия дом, новите лица, възпитанието на племенника — всичко това заглуши в душата на княжна Маря онова чувство, което като изкушение я измъчваше през време на болестта и след смъртта на баща й и особено след срещата й с Ростов. Тя беше тъжна. Сега, след един месен, изтекъл от ония дни, в условията на спокоен живот тя все по-силно и по-силно чувствуваше загубата на баща си, съчетана в душата и с гибелта на Русия. Тя беше тревожна: непрестанно я измъчваше мисълта за опасността, на която се излагаше брат й — едничкият близък човек, който й бе останал. Беше загрижена за възпитанието на племенника си, за което постоянно се смяташе неспособна; но дълбоко в душата си беше в съгласие със себе си поради съзнанието, че бе заглушила надигналите се в нея лични мечтания и надежди, свързани с появяването на Ростов.

Когато на другия ден след вечерта губернаторшата пристигна у Малвинцева и поговори с нея за плановете си (със забележката, че макар при сегашните обстоятелства да не може и да се мисли за формално сватосване, все пак може да се даде възможност на младите да се срещат, да се опознаят) и когато след одобрението на лелята заговори пред княжна Маря за Ростов, почна да го хвали и да разправя как се изчервил при споменаването на княжната — княжна Маря изпита не радостно, но болезнено чувство: нейното вътрешно съгласие вече не съществуваше и отново се надигнаха желания, съмнения, укори и надежди.

През двата дни, които бяха минали от времето на това известие до посещението на Ростов, княжна Маря непрестанно мислеше как трябва да се държи с Ростов. Ту решаваше, че няма да отиде в салона, когато той посети леля й, и че за нея, която е в дълбок траур, не е прилично да приема гости; ту смяташе, че след всичко, което той бе направил за нея, това ще бъде грубо; ту й минаваше през ума, че лелята и губернаторшата си правят някакви сметки за нея и за Ростов (погледите и понякога думите им като че потвърждаваха това предположение); ту си казваше, че само тя, защото е порочна, можеше да мисли така за тях: те не можеха да не знаят, че в нейното положение, когато още не е махнала траура, такова сватосване би било оскърбително и за нея, и за паметта на баща й. Като предполагаше, че ще излезе пред него, княжна Маря измисляше думите, които той ще й каже и които тя ще му каже, и тия думи ту й се струваха незаслужено студени, ту — с прекалено голямо значение. Най-много я плашеше смущението, което, тя чувствуваше това, навярно щеше да я обземе и да я издаде, щом го видеше.

Но когато в неделя след църква лакеят доложи в салона, че е дошъл граф Ростов, княжната не прояви смущение; само лека руменина обагри бузите й и очите й светнаха с нова, лъчиста светлина.

— Видяхте ли се е него, лельо? — каза княжна Маря със спокоен глас, без сама да разбира как можеше външно да бъде толкова спокойна и естествена.

Когато Ростов влезе в стаята, княжната за миг приведе глава, като че оставяше гостенина да поздрави леля й, и сетне, тъкмо когато Николай се обърна към нея, тя дигна глава и посрещна погледа му с блестящи очи. С движение, пълно с достойнство и грация, тя стана, радостно усмихната, подаде, му своята тънка, нежна ръка и му заговори с глас, в който за първи път зазвучаха нови, женски, гръдни звуци. M-lle Bourienne, която беше в салона, с недоумяващо учудване гледаше княжна Маря. Сама изкусна кокетка, тя не би могла да маневрира по-добре при среща с човек, на когото трябваше да се хареса.

„Или черното много й прилича, или тя наистина се е разхубавила, а аз не съм забелязала. И най-важното — тоя такт и грация!“ — помисли m-lle Bourienne.

Ако княжна Маря можеше в тоя миг да мисли, тя повече от m-lle Bourienne щеше да се учуди от станалата с нея промяна. От мига, когато видя това мило, любимо лице, някаква нова сила на живот я овладя и я накара, въпреки волята й, да говори и да действува. Щом Ростов влезе, лицето й веднага се преобрази. Както изведнъж, когато в нашарен и изрязан фенер запалят светлина, по стените с неочаквана поразяваща красота изпъква сложната, изкусна художествена работа, която преди това е изглеждала груба, тъмна и безсмислена, тъй изведнъж се преобрази, лицето на княжна Маря. За първи път оная чиста, духовна, вътрешна работа, с която тя бе живяла досега, се прояви навън. Цялата й вътрешна, недоволна от самата нея работа, нейните страдания, стремежът й към доброто, покорността, обичта, самопожертвуванието — всичко това светеше сега в тия лъчисти очи, в тънката усмивка, във всяка черта на нежното й лице.

Ростов видя това тъй ясно, сякаш познаваше целия й живот. Той почувствува, че това същество, което беше пред него, бе съвсем друго, по-добро от всички, които бе срещал дотогава, и най-важното, по-добро от самия него.

Разговорът бе най-прост и незначителен. Говориха за войната и неволно, както всички, преувеличаваха тъгата си за това събитие, говориха за последната им среща, при което Николай се помъчи да отклони разговора към друго нещо, говориха за добрата губернаторша, за близките на Николай и на княжна Маря.

Княжна Маря не говори за брат си и щом лелята заговаряше за княз Андрей, тя насочваше разговора към друго нещо. Личеше, че тя можеше да говори престорено за нещастията на Русия, но брат й беше нещо твърде близко до сърцето й, тя не искаше и не можеше да говори леко за него. Николай забеляза това, както изобщо с неприсъща за него проницателна наблюдателност забелязваше всички отсенки в характера на княжна Маря, които — всички — само потвърждаваха убеждението му, че тя беше съвсем особено и необикновено същество. Също както княжна Маря Николай се червеше и смущаваше, когато му приказваха за княжната и дори когато мислеше за нея, но в нейно присъствие се чувствуваше съвсем свободен и говореше съвсем не онова, което беше приготвил, а онова, което мигновено и винаги тъкмо на място му минаваше през ума.

През краткото посещение на Николай, както е винаги, дето има деца, в един миг на мълчание Николай прибягна до малкия син на княз Андрей, като го погали и запита иска ли да стане хусар. Той дигна на ръце момченцето, почна весело да го върти и се обърна да погледне княжна Маря. Един трогнат, щастлив и плах поглед следеше любимото й момченце в ръцете на любимия й човек. Николай забеляза и тоя поглед, разбра сякаш значението му и като се изчерви от удоволствие, почна добродушно-весело да целува момченцето.

Поради траура си княжна Маря не ходеше никъде, а Николай смяташе, че не е прилично да отива у тях; но губернаторшата все пак продължаваше работата си по сватосването и като предаде на Николай ласкателните думи, които княжна Маря бе казала за него, и, обратно, настояваше Ростов да се обясни с княжна Маря. За това обяснение тя уреди среща на младите у владиката преди обедната църковна служба.

Макар Ростов да бе казал на губернаторшата, че няма да има никакви обяснения с княжна Маря, той обеща да отиде.

Както в Тилзит Ростов не си позволи да се усъмни дали е хубаво онова, което е признато за хубаво от всички, също тъй и сега, след кратка, но искрена борба между опита да нареди живота си по своя разум и смирено подчинение на обстоятелствата, той избра последното и се остави на оная сила, която (той чувствуваше това) го влечеше непреодолимо нанякъде. Той знаеше, че след като бе обещал на Соня, би било подлост да открие на княжна Маря чувствата си. И знаеше, че никога няма да извърши подлост. Но знаеше също (не че знаеше, но го усещаше дълбоко в душата си), че като се изоставяше сега във властта на обстоятелствата и на хората, които го ръководеха, той не само не вършеше нищо лошо, но вършеше нещо много, много важно, такова важно нещо, каквото никога досега не бе вършил в живота си.

След срещата си с княжна Маря, макар начинът на живота му външно да оставаше все същият, всичките предишни удоволствия загубиха за него прелестта си и той често мислеше за княжна Маря; но никога не мислеше за нея тъй, както мислеше без изключение за всички госпожици, които срещаше във висшето общество, не тъй, както дълго време и някога мислеше с възторг за Соня. За всяка госпожица, както почти всеки честен младеж, той мислеше като за бъдеща жена, представяше си във въображението всичките условия на съпружеския живот — бяла роба, жената около самовара, каретата на жената, дечурлигата, maman и papa, техните отношения и т.н., и т.н.; и тия представи за бъдещето му доставяха удоволствие; но когато мислеше за княжна Маря, за която го сватосваха, никога нищо не можеше да си представи от бъдещия съпружески живот. Дори когато се мъчеше да си представи, всичко излизаше несвързано и фалшиво. Само му ставаше страшно.

Глава VI

Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, который предписывал им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде, беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание племянника — все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца, прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался ее брат — единственный близкий человек, оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием племянника, для которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине души ее было согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды.

Когда на другой день после своего вечера губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку о том, что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве, все-таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне, — княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.

В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно держать себя в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее; то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие-то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала те слова, которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение. Больше же всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.

Но когда, в воскресенье после обедни, лакей доложил в гостиной, что приехал граф Ростов, княжна не выказала смущения; только легкий румянец выступил ей на щеки, и глаза осветились новым, лучистым светом.

— Вы его видели, тетушка? — сказала княжна Марья спокойным голосом, сама не зная, как это она могла быть так наружно спокойна и естественна.

Когда Ростов вошел в комнату, княжна опустила на мгновенье голову, как бы предоставляя время гостю поздороваться с теткой, и потом, в самое то время, как Николай обратился к ней, она подняла голову и блестящими глазами встретила его взгляд. Полным достоинства и грации движением она с радостной улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила голосом, в котором в первый раз звучали новые, женские грудные звуки. M-lle Bourienne, бывшая в гостиной, с недоумевающим удивлением смотрела на княжну Марью. Самая искусная кокетка, она сама не могла бы лучше маневрировать при встрече с человеком, которому надо было понравиться.

«Или ей черное так к лицу, или действительно она так похорошела, и я не заметила. И главное — этот такт и грация!» — думала m-lle Bourienne.

Ежели бы княжна Марья в состоянии была думать в эту минуту, она еще более, чем m-lle Bourienne, удивилась бы перемене, происшедшей в ней. С той минуты как она увидала это милое, любимое лицо, какая-то новая сила жизни овладела ею и заставляла ее, помимо ее воли, говорить и действовать. Лицо ее, с того времени как вошел Ростов, вдруг преобразилось. Как вдруг с неожиданной поражающей красотой выступает на стенках расписного и резного фонаря та сложная искусная художественная работа, казавшаяся прежде грубою, темною и бессмысленною, когда зажигается свет внутри: так вдруг преобразилось лицо княжны Марьи. В первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа, которою она жила до сих пор, выступила наружу. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование — все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица.

Ростов увидал все это так же ясно, как будто он знал всю ее жизнь. Он чувствовал, что существо, бывшее перед ним, было совсем другое, лучшее, чем все те, которые он встречал до сих пор, и лучшее, главное, чем он сам.

Разговор был самый простой и незначительный. Они говорили о войне, невольно, как и все, преувеличивая свою печаль об этом событии, говорили о последней встрече, причем Николай старался отклонять разговор на другой предмет, говорили о доброй губернаторше, о родных Николая и княжны Марьи.

Княжна Марья не говорила о брате, отвлекая разговор на другой предмет, как только тетка ее заговаривала об Андрее. Видно было, что о несчастиях России она могла говорить притворно, но брат ее был предмет, слишком близкий ее сердцу, и она не хотела и не могла слегка говорить о нем. Николай заметил это, как он вообще с несвойственной ему проницательной наблюдательностью замечал все оттенки характера княжны Марьи, которые все только подтверждали его убеждение, что она была совсем особенное и необыкновенное существо. Николай, точно так же, как и княжна Марья, краснел и смущался, когда ему говорили про княжну и даже когда он думал о ней, но в ее присутствии чувствовал себя совершенно свободным и говорил совсем не то, что он приготавливал, а то, что мгновенно и всегда кстати приходило ему в голову.

Во время короткого визита Николая, как и всегда, где есть дети, в минуту молчания Николай прибег к маленькому сыну князя Андрея, лаская его и спрашивая, хочет ли он быть гусаром? Он взял на руки мальчика, весело стал вертеть его и оглянулся на княжну Марью. Умиленный, счастливый и робкий взгляд следил за любимым ею мальчиком на руках любимого человека. Николай заметил и этот взгляд и, как бы поняв его значение, покраснел от удовольствия и добродушно весело стал целовать мальчика.

Княжна Марья не выезжала по случаю траура, а Николай не считал приличным бывать у них; но губернаторша все-таки продолжала свое дело сватовства и, передав Николаю то лестное, что сказала про него княжна Марья, и обратно, настаивала на том, чтобы Ростов объяснился с княжной Марьей. Для этого объяснения она устроила свиданье между молодыми людьми у архиерея перед обедней.

Хотя Ростов и сказал губернаторше, что он не будет иметь никакого объяснения с княжной Марьей, но он обещался приехать.

Как в Тильзите Ростов не позволил себе усомниться в том, хорошо ли то, что признано всеми хорошим, точно так же и теперь, после короткой, но искренней борьбы между попыткой устроить свою жизнь по своему разуму и смиренным подчинением обстоятельствам, он выбрал последнее и предоставил себя той власти, которая его (он чувствовал) непреодолимо влекла куда-то. Он знал, что, обещав Соне, высказать свои чувства княжне Марье было бы то, что он называл подлость. И он знал, что подлости никогда не сделает. Но он знал тоже (и не то, что знал, а в глубине души чувствовал), что, отдаваясь теперь во власть обстоятельств и людей, руководивших им, он не только не делает ничего дурного, но делает что-то очень, очень важное, такое важное, чего он еще никогда не делал в жизни.

После его свиданья с княжной Марьей, хотя образ жизни его наружно оставался тот же, но все прежние удовольствия потеряли для него свою прелесть, и он часто думал о княжне Марье; но он никогда не думал о ней так, как он без исключения думал о всех барышнях, встречавшихся ему в свете, не так, как он долго и когда-то с восторгом думал о Соне. О всех барышнях, как и почти всякий честный молодой человек, он думал как о будущей жене, примеривал в своем воображении к ним все условия супружеской жизни: белый капот, жена за самоваром, женина карета, ребятишки, maman и papa, их отношения с ней и т. д., и т. д., и эти представления будущего доставляли ему удовольствие; но когда он думал о княжне Марье, на которой его сватали, он никогда не мог ничего представить себе из будущей супружеской жизни. Ежели он и пытался, то все выходило нескладно и фальшиво. Ему только становилось жутко.