Лев Толстой
Война и мир (244)

Лев Толстой
Война и мир (244)

XIX

На 1 септември през нощта Кутузов издаде заповед за отстъпление на руските войски през Москва — на Рязанското шосе.

Първите войски потеглиха през нощта. Войските, които вървяха през нощта, не бързаха и се движеха бавно и спокойно; но на разсъмване, когато наближиха Дорогомиловския мост, войските видяха отпреде на другата страна други войски, които се натискаха и бързаха по моста; отвъд те възлизаха и заприщваха улиците и уличките, а зад себе си видяха безкрайни маси войски, които напираха. И войските бяха обзети от безпричинна припряност и тревога. Всичко се втурна напред, към моста, по моста, към бродовете и в лодки. За да отиде на отвъдната страна на Москва, Кутузов заповяда да прекарат колата му през задните улици.

Към десет часа сутринта на 2 септември в Дорогомиловското предградие оставаха — сега вече нашироко — само ариергардните войски. Армията бе вече на отвъдната страна на Москва и зад Москва.

В същото време, десет часа сутринта на 2 септември, Наполеон беше сред войските си на Поклонно възвишение и гледаше онова, което се откриваше пред него. Като се почне от 26 август чак до 2 септември, от Бородинското сражение до влизането на неприятеля в Москва, през всичките дни на тая тревожна, незабравима седмица имаше онова необикновено, винаги учудващо хората есенно време, когато ниското слънце грее по-горещо, отколкото през пролетта, когато в редкия, чист въздух всичко толкова блести, че дразни очите, когато, вдишвайки дъхавия есенен въздух, гърдите укрепват и се освежават, когато дори нощите биват топли и когато в тия тъмни топли нощи от небето непрестанно се сипят златни звезди, които плашат и в същото време радват.

На 2 септември в десет часа сутринта времето беше такова. Блясъкът на утрото бе вълшебен. Погледната от Поклонно възвишение, Москва се разстилаше нашироко със своята река, със своите градини и църкви и сякаш живееше живота си, трепкаща като звездите със своите куполи в слънчевите лъчи.

Пред гледката на странния град с невиждани форми на необикновена архитектура Наполеон изпитваше малко завистливото и неспокойно любопитство, което изпитват хората, когато видят формите на чужд живот, който не знае за тяхното съществуване. Очевидно градът с всички сили живееше своя живот. По неопределимите признаци, по които отдалеч безпогрешно се познава живо тяло от мъртво, от Поклонно възвишение Наполеон виждаше трепета на живот в града и сякаш чувствуваше дишането на това голямо и красиво тяло.

— Cette ville asiatique aux innombrad les eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuses villel II etait temps^[1] — каза Наполеон и като слезе от коня, заповяда да разгънат пред него плана на тая Москва и повика преводача Lelorgne d Ideville. „Une ville occupee par l’ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur“^[2] — помисли той (както каза това и на Тучков в Смоленск). И с това разбиране той гледаше на простряната отпреде му невиждана още от него източна красавица. На самия него бе странно, че най-сетне това негово отдавнашно желание, което му се струваше невъзможно, се бе изпълнило. В ясната утринна светлина той гледаше ту града, ту плана, проверяваше подробностите на тоя град и сигурността, че го има вече във властта си, го вълнуваше и ужасяваше.

„Но нима можеше да бъде иначе? — помисли той. — Ето я тая столица; тя е в краката ми, очаквайки съдбата си. Де е сега Александър и какво мисли той? Странен, красив, величествен град! И странен и величествен е тоя миг! Какъв трябва да им изглеждам аз! — помисли той за войските си. — Ето я наградата за всички тия маловерни — помисли той, като се извърна да погледне приближените си и войските, които идеха насам и се строяваха. — Една моя дума, едно движение на ръката ми — и тая древна столица des Czars^[3] ще загине. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus^[4]. Аз трябва да бъда великодушен и истински велик… Но не, не е истина, че съм в Москва — мина изведнъж през ума му. — Ала ето, тя лежи в краката ми, блеснала и трепкаща със златните си куполи и кръстове в слънчевите личи. Но аз ще я пощадя. Върху древните паметници на варварството и деспотизма аз ще напиша великите слова на справедливост и милосърдие… Александър най-болезнено от всичко ще разбере тъкмо това, аз го познавам. (На Наполеон му се струваше, че най-главното значение на онова, което ставаше, бе в неговата лична борба с Александър.) От височините на Кремъл — да, това е Кремъл, да — аз ще им дам закони на справедливостта, ще им покажа значението на истинската цивилизация, ще принудя поколенията на болярите да споменуват с обич името на своя завоевател. Ще кажа на депутацията, че не съм искал и не искам война; че съм воювал само срещу лъжливата политика на техния двор, че обичам и уважавам Александър и че ще приема в Москва условия за мир, достойни за мене и за моите народи. Не искам да се възползувам от щастието на войната, за да унижа техния уважаван монарх. Боляри — ще им кажа аз, — аз не искам война, искам мир и благоденствие на всичките си поданици. Впрочем аз знам, че тяхното присъствие ще ме вдъхнови и аз ще им приказвам тъй, както говоря винаги: ясно, тържествено и величествено. Но нима е истина, че съм в Москва? Да, ето я!“

— Qu’on m’amene les boyards^[5] — обърна се той към свитата.

Един генерал с блестяща свита веднага препусна да доведе болярите.

Минаха два часа. Наполеон закуси и пак застана на същото място на Поклонно възвишение да чака депутацията. Речта към болярите бе вече приготвена във въображението му. Тая реч беше пълна с достойнство и величие, както го разбираше Наполеон.

Тонът на великодушие, с който Наполеон смяташе да действува в Москва, увлече и самия него. Той си представяше как определя дни reunion dans le palais des Czars^[6], дето трябваше да се срещат руските велможи с велможите на френския император. Мислено назначаваше губернатор — такъв, че да съумее да привлече към себе си населението. Като узна, че в Москва има много благотворителни заведения, той си представи как всички тия заведения ще бъдат обсипани от милостите му. Мислеше, че както в Африка трябваше да седи с бурнус в джамията, тъй и в Москва трябва да бъде милостив като царете. И за да трогне окончателно сърцата на русите, и той като всеки французин, който не може да си представи нищо чувствително, без да се спомене за ma chere, ma tendre, ma pauvre mere^[7], той реши, че ще заповяда да напишат с едри букви на всички тия заведения: „Etablissement dedie a ma chere Mere“. Не, просто „Maison de ma Mere“^[8] — реши си той. „Но нима съм в Москва? Да, ето я пред мене. Но защо толкова се бави депутацията от града?“ — помисли той.

А през това време в задните редове на императорската свита шепнешком ставаше развълнувано съвещание между неговите генерали и маршали. Изпратените за депутацията хора се върнаха със съобщение, че Москва е празна, че всички са заминали оттам с коли или пеши. Лицата на тия, които се съвещаваха, бяха бледни и развълнувани. Плашеше ги не това, че Москва беше напусната от жителите си (колкото и важно да изглеждаше това събитие), а как да съобщят това на императора, как, без да поставят негово величество в онова страшно, наричано от французите ridicule^[9] положение, да му съобщят, че напразно е чакал толкова дълго болярите, че там има тълпи пияни хора и никой друг. Едни казваха, че на всяка цена трябва да съберат каква да е депутация, други оспорваха това мнение и твърдяха, че трябва да подготвят предпазливо и умно императора и да му кажат истината.

— Il faudra le lui dire tout de meme…^[10] — казваха господата от свитата. — Mais, messieurs…^[11] — Положението бе още по-тежко от това, че обмисляйки плановете си за великодушие, императорът търпеливо се разхождаше напред-назад пред плана, като от време на време поглеждаше, заслонил очи с ръка, към пътя за Москва и весело и гордо се усмихваше.

— Mais c’est impossible…^[12] — казваха, свивайки рамене, господата от свитата, без да се решат да изрекат подразбираната страшна дума: le ridicule…

А през това време императорът, уморен от напразното очакване и доловил с актьорския си усет, че величествената минута, продължила прекалено много, почва да губи от величествеността си, даде знак с ръка. Чу се самотен гърмеж от сигналния топ и войските, които бяха обкръжили Москва от разни страни, потеглиха за Москва, през Тверската, Калужката и Дорогомиловската застава. По-бързо и по-бързо, изпреварвайки се едни други, бегом и тръс вървяха войските, като изчезваха в дигнатите от тях облаци прах и огласяваха въздуха със слятото бучене на виковете си.

Увлечен от движението на войските, Наполеон стигна с тях до Дорогомиловската застава, но там пак се спря и след като слезе от коня, дълго се разхожда до Камерколежкия насип, очаквайки депутация.

Глава XIX

1-го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.

Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя — напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.

К десяти часам утра 2-го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.

В это же время, в десять часов утра 2-го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26-го августа и по 2-е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.

2-го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.

При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.

— Cette ville asiatique aux innombrables églises, Moscou la sainte. La voilà donc enfin, cette fameuse ville! Il était temps,^[1] — сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d’Ideville. «Une ville occupée par l’ennemi ressemble à une fille qui a perdu son honneur,^[2] — думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.

«Но разве могло быть иначе? — подумал он. — Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! — думал он о своих войсках. — Вот она, награда для всех этих маловерных, — думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. — Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clémence est toujours prompte à descendre sur les vaincus.^[3] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, — вдруг приходило ему в голову. — Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, — да, это Кремль, да, — я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре — скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»

— Qu’on m’amène les boyards,^[4] — обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.

Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.

Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни réunion dans le palais des Czars,^[5] где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chère, ma tendre, ma pauvre mère,^[6] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dédié à ma chère Mère. Нет, просто: Maison de ma Mère,^[7] — решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» — думал он.

Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule^[8] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую-нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.

— Il faudra le lui dire tout de même… — говорили господа свиты. — Mais, messieurs…^[9] — Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из-под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.

— Mais c’est impossible…^[10] — пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…

Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.

Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер-коллежского вала, ожидая депутации.