Лев Толстой
Война и мир (254)

Лев Толстой
Война и мир (254)

XXIX

Когато френският офицер и Пиер влязоха в стаята, Пиер сметна за свой дълг да увери отново капитана, че не е французин, и поиска да си отиде, но френският офицер не искаше и да чуе за това. Той до такава степен беше учтив, любезен, добродушен и наистина благодарен за спасяването на живота си, че Пиер нямаше сърце да му откаже и поседна с него в залата — първата стая, в която влязоха. На Пиеровото твърдение, че не е французин, капитанът, който очевидно разбираше как можеше човек да се отказва от такова ласкателно звание, сви рамене и каза, че ако Пиер без друго иска да го смятат русин, нека бъде тъй, но че той въпреки това все тъй завинаги е свързан с него от чувството на благодарност за спасението на живота му.

Ако тоя човек бе надарен що-годе със способността да, разбира чувствата на другите и би долавял усещанията на Пиер, Пиер навярно би се махнал от него; но оживената непроницаемост на тоя човек за всичко, което не бе самият той, победи Пиер.

— Francais ou prince russe incognito — каза французинът, като се взря във финото, макар и измърсено бельо на Пиер и в пръстена на ръката му. — Je vous dois la vie et je vous offre mon amitie. Un Francais n’oublie jamais ni une insulte, ni un service. Je vous offre mon amitie. Je ne vous dis que ca.^[1]

В звука на гласа, в изражението на лицето, в жестовете на тоя офицер имаше толкова добродушие и благородство (във френски смисъл), че Пиер, отвръщайки на усмивката на французина, с несъзнавана усмивка стисна протегнатата към не о ръка.

— Capitaine Ramball du 13-me leger, decore pour l’affaire du Sept^[2] — представи се той със самодоволна, неудържима усмивка, която бърчеше устните му под мустаците. — Voudrez-vous bien me dire a present, a qui j’ai l’honneur de parler aussi agreablement au lieu de rester a l’ambulance avec la balle de ce fou dans le corps?^[3]

Пиер отговори, че не може да каже името си и като се изчерви, почна, опитвайки се да си измисли име, да обяснява причините, поради които не може да го каже, но французинът бързо го прекъсна.

— De grace — рече той. — Je comprends, vos raisons, vous etes officier… officier superieur, peut-etre. Vous avez porte les armes contre nous… Ce n’est pas mon affaire. Je vous dois la vie. Cela me suffit. Je suis tout a.vous. Vous etes gentilhomme?^[4] — добави той с отсянка на въпрос. Пиер наведе глава. — Votre nom de bapteme, s’il vous plait? Je ne demande pas davantage. M-r Pierre, dites-vous… Parfait. C’est tout ce que je desire savoir.^[5]

Когато донесоха овнешкото месо, пържени яйца, самовар, водка и вино от руска изба, което французите бяха донесли със себе си, Рамбал помоли Пиер да участвува в обеда и веднага почна да яде лакомо и бързо, както здрав и гладен човек, като дъвчеше бързо с яките си зъби, примляскваше непрестанно и повтаряше: „Excellent, exquis!“^[6] Лицето му се зачерви и потъна в пот. Пиер беше гладен и с удоволствие взе участие в обеда. Морел, вестовоят, донесе тенджера с топла вода и сложи в нея бутилка червено вино. Освен туй донесе и бутилка квас, която взе за проба от кухнята. Това питие беше вече познато на французите и имаше име. Те го наричаха limonade de cochon (свинска лимонада) и Морел хвалеше тая limonade de cochon, която бе намерил в кухнята. Но тъй като капитанът имаше вино, добито, когато минаваха през Москва, той остави кваса на Морел и започна бутилката бордо. Той уви бутилката до гърлото в салфетка и наля вино на себе си и на Пиер. Утоленият глад и виното още повече оживиха капитана и през време на обеда той приказва, без да спре.

Oui, mon cher m-r Pierre, je vous fdois une fiere chandelle de m’avoir sauve… de cet enrage… J’en ai assez, voyez-vous, de balles dans le corps. En voila, une (той посочи едната си страна) a Wagram et de deux a Smolensk — показа белег на бузата си. — Et cette jambe, comme vous voyez, qui ne veut pas marcher. C’est a la grande bataille du 7 a la Moskowa que j’ai recu ca. Sacre Dieu, c’etait beau! Il fallait voir ca, c’etait un deluge de feu. Vous nous avez taille une rude besogne; vous pouvez vous en vanter, nom d’un petit bonhomme. Et, ma parole, malgre l’atout, que j’y ai gagnee, je serais pret a recommencer. Je plains ceux qui n’ont pas vu ca.

— J’y ai ete^[7] — каза Пиер.

— Ah, vraiment! Eh bien, tant mieux — продължи французинът. — Vous etes de fiers ennemis, tout de meme. La grande redoute a ete tenace, nom d’une pipe. Et vous nous l’avez fait cranement payer. J’y suis alle trois fois tel que vous me voyez. Trois fois nous etions sur les canons et trois fois on nous a culbute et comme des capucins de cartes. Oh! C’etait beau, monsieur Pierre. Vos grenadiers ont ete superbes, tonnere de Dieu. Je les ai vus six fois de suite serrer les rangs et marcher comme a une revue. Les beaux hommes! Notre roi de Naples qui s’y connait a crie: bravo! Ah, ah! soldat comme nous autres! — каза той след един миг мълчание. — Tant mieux, tant mieux, monsieur Pierre. Terribles en bataille… — той смигна усмихнат — galants… avec les belles, voila les Francais, monsieur Pierre, n’est-ce pas?^[8]

Капитанът бе толкова наивно и добродушно весел и естествен, и доволен от себе си, че Пиер насмалко сам не смигна, загледан весело в него. Навярно думата „galant“ насочи мисълта на капитана към положението, на Москва.

— A propos, dites donc, est-ce vrai que toutes les femmes ont quitte Moscou? Une drole d’idee! Qu’avaient-elles a craindre?^[9]

— Est-ce que les dames francaises ne quitteraient pas Paris, si les Russes y entraient?^[10] — каза Пиер.

— Ah, ah, ah!… — Французинът весело, сангвинично се разсмя, като тупаше Пиер по рамото. — Ah! elle est forte, celle-la — рече той. — Paris?… Mais Paris, Paris…^[11]

— Paris, la capitale du monde…^[12] — каза Пиер, като довърши неговите думи.

Капитанът погледна Пиер. Той имаше навик да се спира сред разговора и да гледа с втренчени, засмени, ласкави очи.

— Eh bien, si vous ne m’aviez pas dit que vous etes Russe, j’aurai parie que vous etes Parisien. Vous avez ce je ne sais quoi, ce…^[13] — и като каза тая любезност, пак мълчаливо го погледна.

— J’ai ete a Paris, j’y ai passe des annees^[14] — рече Пиер.

— Oh, ca se voit bien. Paris!… Un homme qui ne connait pas Paris, est un sauvage. Un Parisien, ca se sent a deux lieues. Paris, c’est Talma, la Duschenois, Potier, la Sorbonne, les boulevards — и като забеляза, че заключението е по-слабо от предходното, той бързо добави: — Il n’y a qu’un Paris au monde. Vous avez ete a Paris et vous etes reste Russe. Eh bien, je ne vous en estime pas moins.^[15]

Под влиянието на изпитото вино и след дните, прекарани в уединение с мрачните си мисли, Пиер изпитваше неволно удоволствие от разговора с тоя весел и добродушен човек.

— Pour en revenir a vos dames, on les dit bien belles. Qelle fichue idee d’aller s’enterrer dans les steppes, quand l’armee francaise est a Moscou. Quelle chance elles ont manquee, celles-la. Vos moujiks, c’est autre chose, mais vous autres, gens civilises, vous devriez nous connaitre mieux que ca. Nous avons pris Vienne, Berlin, Madrid, Naples, Rome, Varsovie, toutes les capitales du monde… On nous craint, mais on nous aime. Nous sommes bons a connaitre. Et puis l’Empereur…^[16] — почна той, но Пиер го прекъсна.

— L’Empereur — повтори Пиер и лицето му прие тъжно и сконфузено изражение. — Est-ce que l’Empereur…^[17]

— L’Empereur? C’est la generosite, la clemence, la justice, l’ordre, le genie, voila l’Empereur! C’est moi, Ramball, qui vous le dis… Tel que vous me voyez, j’etais son ennemi il y a encore huit ans. Mon pere a ete comte emigre… Mais il m’a vaincu, cet homme. Il m’a empoigne. Je n’ai pas pu resister au spectacle de grandeur et de gloire dont il couvrait la France. Quand j’ai compris ce qu’il voulait, quand j’ai vu qu’il nous faisait une litiere de lauriers, voyez-vous, je me suis dit: voila un souverain, et je me suis donne a lui. Eh voila! Oh, oui, mon cher, c’est le plus grand homme des siecles passes et a venir.^[18]

— Est-il a Moscou?^[19] — объркан и с лице на престъпник каза Пиер.

Французинът погледна престъпното лице на Пиер и се усмихна.

— Non, il fera son entree demain^[20] — каза той и продължи да разправя.

Разговорът им бе прекъснат от вик на няколко гласа до портата и от влизането на Морел, който дойде да каже на капитана, че пристигнали вюртембергски хусари и искали да оставят конете си в същия двор, дето били конете на капитана. Мъчнотията произлизаше предимно от това, че хусарите не разбираха какво им казват.

Капитанът заповяда да извикат старшия унтерофицер и го попита строго от кой полк е, кой им е началникът и на какво основание си позволява да заема жилище, което вече е заето. На първите два въпроса немецът, който слабо разбираше френски, отговори, като назова полка и началника си; но на последния въпрос, който не бе разбрал, той отговори, като вмесваше изкълчени френски думи в немските изрази, че е квартириер на полка и че началникът му заповядал да заема всички къщи наред. Пиер, който знаеше немски, преведе на капитана какво каза немецът и преведе на немски отговора на капитана. Като разбра какво му казваха, немецът отстъпи и изведе войниците си. Капитанът излезе на входната площадка и с висок глас даде някакви заповеди.

Когато той се върна пак в стаята, Пиер седеше на същото място, дето беше дотогава, отпуснал глава на ръцете си. По лицето му бе изписано страдание. В тоя миг той наистина страдаше. Когато капитанът излезе и той остана сам, — изведнъж се опомни и осъзна положението, в което се намираше. Не това, че Москва беше завзета, и не това, че тия щастливи победители се разпореждаха като господари в нея и се държаха покровителствено с него — колкото и тежко да го чувствуваше Пиер, не това го измъчваше сега. Измъчваше го съзнанието за собствената му слабост. Няколко чаши изпито вино и разговорът с тоя добродушен човек унищожиха съсредоточено-мрачното настроение, в което живееше напоследък Пиер и което бе необходимо за изпълнението на неговото намерение. Пистолетът и кинжалът, и селският кафтан бяха готови, Наполеон пристигаше утре. Пиер все така смяташе, че е полезно и достойно да убие злодееца; но усещаше, че сега няма да го стори. Защо? Не знаеше, но сякаш предчувствуваше, че не ще изпълни намерението си. Той се бореше срещу съзнанието на слабостта си, но смътно усещаше, че не ще я надвие, че предишният мрачен начин на мислене за отмъщение, за убийство и за самопожертвуване се бе разсипал на прах при досег с първия човек.

Капитанът влезе в стаята, като накуцваше леко и си подсвиркваше.

Бъбренето с французина, което по-рано забавляваше Пиер, сега му се стори противно. И песничката, която си подсвиркваше, и вървежът, и жестовете, и засукването на мустаците — сега всичко това се струваше оскърбително на Пиер.

„Ей сега ще си отида, ни дума повече не ще разменя с него“ — помисли Пиер. Той помисли това, но продължаваше да седи на същото място. Някакво странно чувство на слабост го приковаваше на мястото му: той искаше и не можеше да стане и да си излезе.

Капитанът, напротив, изглеждаше много весел. Той мина два пъти из стаята. Очите му блестяха и мустаците му леко подскачаха, сякаш сам се усмихваше на някаква весела измислица.

— Charmant — каза неочаквано той — le colonel, de ces wurtembergeois! C’est un Allemand; mais brave garcon, s’il en fut. Mais Allemand.^[21]

Той седна срещу Пиер.

— A propos, vous savez donc l’allemand, vous?^[22]

Пиер го гледаше мълчаливо.

— Comment dites-vous asile en allemand?^[23]

— Asile? — повтори Пиер. — Asile en allemand — Unterkunft.^[24]

— Comment dites-vous?^[25] — недоверчиво и бързо попита отново капитанът.

— Unterkunft — повтори Пиер.

— Onterkoff — рече капитанът и няколко секунди гледа Пиер със засмени очи. — Les Allemands sont de fieres betes. N’est-ce pas, monsieur Pierre?^[26] — завърши той.

— Eh bien, encore une bouteille de ce bordeau moscovite, n’est-ce pas? Morel, va nous chauffer encore une petite bouteille. Morel!^[27] — викна весело капитанът.

Морел донесе свещи и бутилка вино. Капитанът погледна Пиер при осветлението и очевидно бе поразен от разстроеното лице на събеседника си. С искрено огорчение и с изписано по лицето съчувствие Рамбал приближи до Пиер и се наведе над него.

— Eh bien, nous sommes tristes^[28] — рече той, като пипна Пиер по ръката. — Vous aurai-je fait de la peine? Non, vrai, avez-vous quelque chose contre moi? — втори път попита той. — Peut-etre, rapport a la situation.^[29]

Пиер не отговори нищо, но погледна ласкаво французина в очите. Тая проява на съчувствие му беше приятна.

— Parole d’honneur, sans parler de ce, que je vous dois, j’ai de l’amitie pour vous. Puis-je faire quelque chose pour vous? Disposez de moi. C’est a la vie et a la mort. C’est la main sur le coeur que je le dis^[30] — каза той, като се удари в гърдите.

— Merci — каза Пиер. Капитанът погледна втренчено Пиер, също както го бе погледнал, когато научи как се казва убежище на немски, и лицето му изведнъж светна.

— Ah, dans ce cas je bois a notre amitie!^[31] — извика весело той и наля две чаши. Пиер взе налятата чаша и я изпи. Рамбал изпи своята, стисна отново ръката на Пиер и се облакъти на масата в замислено-меланхолична поза.

— Oui, mon cher ami, voila les caprices de la fortune — почна той. — Qui m’aurait dit que je serai soldat et capitaine de dragons au service de Bonaparte, comme nous l’appellions jadis. Et cependant me voila avec lui. Il faut vous dire, mon cher — продължи той с тъжен и отмерен глас на човек, който се кани да разправя дълга история, — que notre nom est l’un des plus ancieus de la France.^[32]

И с леката и наивна откровеност на французина капитанът разказа на Пиер историята на прадедите си, детинството си, юношеството и зрелостта, всичките си роднински, имуществени и семейни отношения. „Ма pauvre mere“^[33] играеше, разбира се, важна роля в разказа му.

— Mais tout ca ce n’est que la mise en scene de la vie, le fond c’est l’amour! L’amour! N’est-ce pas, monsieur Pierre? — каза той, като се оживи. — Encore un verre.^[34]

Пиер отново пи и си наля трета чаша.

— Oh! Les femmes, les femmes!^[35] — и гледайки с мазни очи Пиер, капитанът почна да приказва за любовта и за любовните си похождения. Те бяха твърде много, което лесно можеше да се повярва, като се видеше самодоволното и красиво лице на офицера и възторженото оживление, с което приказваше за жените. Макар че всичките любовни истории на Рамбал имаха нечист характер, в което французите виждат изключителната прелест и поезия на любовта, капитанът разказваше историите си с такова искрено убеждение, че той единствен е изпитал и познал всичките прелести на любовта, и тъй примамливо описваше жените, че Пиер го слушаше с любопитство.

Очевидно бе, че l’amour, която французинът толкова обичаше, не беше нито оная любов от низшия и прост вид, която Пиер изпитваше някога към жена си, нито оная, разпалвана от самия него романтична любов, която изпитваше към Наташа (Рамбал еднакво презираше и двата вида любов — едната беше l’amour des charretiers, другата — l’amour des nigauds^[36]); l’amour, пред която се прекланяше французинът, се заключаваше предимно в неестествеността на отношенията към жената и в комбинацията на извращенията, които придаваха най-главната прелест на чувството.

Така капитанът разправи трогателната история на любовта си към една очарователна тридесет и пет годишна маркиза и в същото време към прелестното, невинно, седемнадесетгодишно дете, дъщеря на очарователната маркиза. Борбата на великодушие между майката и дъщерята завършила с това, че майката, жертвувайки себе си, предложила дъщеря си за жена на своя любовник и сега още, макар да бе отдавна минал спомен, вълнуваше капитана. След това той разказа един епизод, в който мъжът играел ролята на любовник, а той (любовникът) — ролята на мъжа, и няколко комични епизода от souvenirs d’Allemagne, където asile значи Unterkunft, дето les maris mangent de la choux croute и дето les jeunes filles sont trop blondes.^[37]

Най-сетне последният епизод от Полша, още пресен в паметта на капитана, който разправяше с бързи жестове и пламнало лице, бе, че той спасил живота на един поляк (изобщо в разказите на капитана спасяването на живота се срещаше непрестанно) и тоя поляк му поверил очарователната си жена (Parisienne de coeur^[38]), докато самият той постъпил на френска служба. Капитанът бил щастлив, очарователната полякиня искала да бяга с него; но движен от великодушие, капитанът върнал жената на съпруга й, като при това му казал: „Je vous: ai sauve la vie, et je sauve votre honneur!“^[39] Като повтори тия думи, капитанът потърка очи и се отърси, сякаш отмахваше от себе си обхваналата го слабост от тоя трогателен спомен.

Слушайки разказите на капитана, Пиер, както често се случва в късен вечерен час и под влияние на изпито вино, внимаваше във всичко, което разказваше капитанът, разбираше всичко и в същото време следеше редица лични спомени, които, кой знае защо, изпъкнаха във въображението му. Когато слушаше тия разкази за любовта, той изведнъж си спомни своята собствена любов към Наташа и като прехвърляше във въображението си картините от тая любов, мислено ги сравняваше с разказите на Рамбал. Следейки разказа за борбата на дълга с любовта, Пиер виждаше всичките най-малки подробности на последната си среща с оная, която обичаше, при Сухарьова кула. Тогава тая среща не му оказа въздействие; той дори ни веднъж не бе си спомнял за нея. Но сега му се струваше, че в тая среща имаше нещо твърде многозначително и поетично.

„Пьотр Кирилич, елате тук, аз ви познах“ — чуваше той сега казаните от нея думи, виждаше пред себе си очите й, усмивката, пътната й шапчица, измъкналия се кичур коса… и във всичко туй му се струваше, че има нещо трогателно и умилително.

Като довърши разказа си за очарователната полякиня, капитанът се обърна към Пиер с въпрос дали е изпитвал подобно чувство на самопожертвуване за любовта и завист към законния мъж.

Предизвикан от тоя въпрос, Пиер дигна глава и почувствува необходимостта да разкаже мислите, които го бяха обзели; той почна да обяснява, че малко по-иначе разбира любовта към жената. Каза, че през целия си живот е обичал и обича само една жена и че тая жена никога не ще може да му принадлежи.

— Tiens^[40] — рече капитанът.

След туй Пиер обясни, че е обичал тая жена от най-младите си години; но не смеел да мисли за нея, защото тя била премного млада, а той — незаконен син, без име. А сетне, когато получил име и богатство, той не смеел да мисли за нея, тъй като премного я обичал; поставял я премного високо над останалия свят и затуй — още повече — над себе си. Когато стигна дотук, Пиер запита капитана разбира ли това.

Капитанът направи жест, с който казваше, че дори и да не разбира, все пак го моли да продължи.

— L’amour platonique, les nuages…^[41] — измърмори той. Може би изпитото вино или нуждата от откровеност, или мисълта, че тоя човек не познава и не ще узнае никого от действуващите лица на тая история, или всичко това заедно развърза езика на Пиер. И той с фъфлещ глас и мазни очи, загледан нейде в далечината, разказа цялата си история: и женитбата си, и историята на Наташината любов към неговия най-близък приятел, и нейната измяна, и всичките свои несложни отношения с нея. Предизвикан от въпросите на. Рамбал, той разправи и онова, което криеше отначало — положението си в обществото, и дори му съобщи името си.

В разказа на Пиер капитанът най-много бе поразен от това, че Пиер беше много богат, че имаше два двореца в Москва и че е зарязал всичко и не напуснал Москва, а останал в града, криейки името и званието си.

Късно през нощта те излязоха заедно на улицата. Нощта беше топла и светла. Вляво от къщата се виждаше заревото на първия почнал пожар в Москва, на Петровка. Вдясно се бе извишил новият сърп на месеца, а в срещуположния край на небето висеше оная светла комета, която в душата на Пиер се свързваше с любовта му.

При портите бяха Герасим, готвачката и двама французи. Чуваше се смехът им и разговор на неразбираем и за едните, и за другите език. Те гледаха заревото, което се виждаше в града.

Нямаше нищо страшно в един малък далечен пожар в грамадния град.

Загледан във високото звездно небе, в месеца, в кометата и в заревото на пожара, Пиер изпитваше радостно умиление. „Ето на, колко е хубаво, какво още ми трябва?“ — помисли той. И изведнъж, като си спомни намерението си, главата му се завъртя, прилоша му дотолкова, че трябваше да се облегне на стобора, за да не падне.

Без да се сбогува с новия си приятел, Пиер се отдръпна от портата с несигурни крачки, върна се в стаята си, легна на дивана и тутакси заспа.

Глава XXIX

Французский офицер вместе с Пьером вошли в дом. Пьер счел своим долгом опять уверить капитана, что он был не француз, и хотел уйти, но французский офицер и слышать не хотел об этом. Он был до такой степени учтив, любезен, добродушен и истинно благодарен за спасение своей жизни, что Пьер не имел духа отказать ему и присел вместе с ним в зале, в первой комнате, в которую они вошли. На утверждение Пьера, что он не француз, капитан, очевидно не понимая, как можно было отказываться от такого лестного звания, пожал плечами и сказал, что ежели он непременно хочет слыть за русского, то пускай это так будет, но что он, несмотря на то, все так же навеки связан с ним чувством благодарности за спасение жизни.

Ежели бы этот человек был одарен хоть сколько-нибудь способностью понимать чувства других и догадывался бы об ощущениях Пьера, Пьер, вероятно, ушел бы от него; но оживленная непроницаемость этого человека ко всему тому, что не было он сам, победила Пьера.

— Français ou prince russe incognito,^[1] — сказал француз, оглядев хотя и грязное, но тонкое белье Пьера и перстень на руке. — Je vous dois la vie je vous offre mon amitié. Un Français n’oublie jamais ni une insulte ni un service. Je vous offre mon amitié. Je ne vous dis que ça.^[2]

В звуках голоса, в выражении лица, в жестах этого офицера было столько добродушия и благородства (во французском смысле), что Пьер, отвечая бессознательной улыбкой на улыбку француза, пожал протянутую руку.

— Capitaine Ramball du treizième léger, décoré pour l’affaire du Sept,^[3] — отрекомендовался он с самодовольной, неудержимой улыбкой, которая морщила его губы под усами. — Voudrez vous bien me dire à présent, à qui' j’ai l’honneur de parler aussi agréablement au lieu de rester à l’ambulance avec la balle de ce fou dans le corps.^[4]

Пьер отвечал, что не может сказать своего имени, и, покраснев, начал было, пытаясь выдумать имя, говорить о причинах, по которым он не может сказать этого, но француз поспешно перебил его.

— De grâce, — сказал он. — Je comprends vos raisons, vous êtes officier… officier supérieur, peut-être. Vous avez porté les armes contre nous. Ce n’est pas mon affaire. Je vous dois la vie. Cela me suffit. Je suis tout à vous. Vous êtes gentilhomme?^[5] — прибавил он с оттенком вопроса. Пьер наклонил голову. — Votre nom de baptême, s’il vous plaît? Je ne demande pas davantage. Monsieur Pierre, dites vous… Parfait. C’est tout ce que je désire savoir.^[6]

Когда принесены были жареная баранина, яичница, самовар, водка и вино из русского погреба, которое с собой привезли французы, Рамбаль попросил Пьера принять участие в этом обеде и тотчас сам, жадно и быстро, как здоровый и голодный человек, принялся есть, быстро пережевывая своими сильными зубами, беспрестанно причмокивая и приговаривая excellent, exquis!^[7] Лицо его раскраснелось и покрылось потом. Пьер был голоден и с удовольствием принял участие в обеде. Морель, денщик, принес кастрюлю с теплой водой и поставил в нее бутылку красного вина. Кроме того, он принес бутылку с квасом, которую он для пробы взял в кухне. Напиток этот был уже известен французам и получил название. Они называли квас limonade de cochon (свиной лимонад), и Морель хвалил этот limonade de cochon, который он нашел в кухне. Но так как у капитана было вино, добытое при переходе через Москву, то он предоставил квас Морелю и взялся за бутылку бордо. Он завернул бутылку по горлышко в салфетку и налил себе и Пьеру вина. Утоленный голод и вино еще более оживили капитана, и он не переставая разговаривал во время обеда.

— Oui, mon cher monsieur Pierre, je vous dois une fière chandelle de m’avoir sauvé… de cet enragé… J’en ai assez, voyez-vous, de balles dans le corps. En voilà une (on показал на бок) à Wagram et de deux à Smolensk, — он показал шрам, который был на щеке. — Et cette jambe, comme vous voyez, qui ne veut pas marcher. C’est à la grande bataille du 7 à la Moskowa que j’ai reçu ça. Sacré dieu, c'était beau. Il fallait voir ça, c'était un déluge de feu. Vous nous avez taillé une rude besogne; vous pouvez vous en vanter, nom d’un petit bonhomme. Et, ma parole, malgré l’atoux que j’y ai gagné, je serais prêt à recommencer. Je plains ceux qui n’ont pas vu ça.

— J’y ai été,^[8] — сказал Пьер.

— Bah, vraiment! Eh bien, tant mieux, — сказал француз. — Vous êtes de fiers ennemis, tout de même. La grande redoute a été tenace, nom d’une pipe. Et vous nous l’avez fait crânement payer. J’y suis allé trois fois, tel que vous me voyez. Trois fois nous étions sur les canons et trois fois on nous a culbuté et comme des capucins de cartes. Oh!! c'était beau, monsieur Pierre. Vos grenadiers ont été superbes, tonnerre de Dieu. Je les ai vu sîx fois de suite serrer les rangs, et marcher comme à une revue. Les beaux hommes! Notre roi de Naples, qui s’y connaît a crié: bravo! Ah, ah! soldat comme nous autres! — сказал он, улыбаясь, поело минутного молчания. — Tant mieux, tant mieux, monsieur Pierre. Terribles en bataille… galants… — он подмигнул с улыбкой, — avec les belles, voilà les Français, monsieur Pierre, n’est ce pas?^[9]

До такой степени капитан был наивно и добродушно весел, и целен, и доволен собой, что Пьер чуть-чуть сам не подмигнул, весело глядя на него. Вероятно, слово «galant» навело капитана на мысль о положении Москвы.

— A propos, dites, donc, est-ce vrai que toutes les femmes ont quitté Moscou? Une drôle d’idée! Qu’avaient-elles à craindre?

— Est ce que les dames françaises ne quitteraient pas Paris si les Russes y entraient?^[10] — сказал Пьер.

— Ah, ah, ah!… — Француз весело, сангвинически расхохотался, трепля по плечу Пьера. — Ah! elle est forte celle-là, — проговорил он. — Paris? Mais Paris-Paris…

— Paris la capitale du monde…^[11] — сказал Пьер, доканчивая его речь.

Капитан посмотрел на Пьера. Он имел привычку в середине разговора остановиться и поглядеть пристально смеющимися, ласковыми глазами.

— Eh bien, si vous ne m’aviez pas dit que vous êtes Russe, j’aurai parié que vous êtes Parisien. Vous avez ce je ne sais, quoi, ce…^[12] — и, сказав этот комплимент, он опять молча посмотрел.

— J’ai été à Paris, j’y ai passé des années, — сказал Пьер.

— Oh ça se voit bien. Paris!… Un homme qui ne connaît pas Paris, est un sauvage. Un Parisien, ça se sent à deux lieux. Paris, s’est Talma, la Duschénois, Potier, la Sorbonne, les boulevards, — и заметив, что заключение слабее предыдущего, он поспешно прибавил: — Il n’y a qu’un Paris au monde. Vous avez été à Paris et vous êtes resté Russe. Eh bien, je ne vous en estime pas moins.^[13]

Под влиянием выпитого вина и после дней, проведенных в уединении с своими мрачными мыслями, Пьер испытывал невольное удовольствие в разговоре с этим веселым и добродушным человеком.

— Pour en revenir à vos dames, on les dit bien belles. Quelle fichue idée d’aller s’enterrer dans les steppes, quand l’armée française est à Moscou. Quelle chance elles ont manqué celles-là. Vos moujiks c’est autre chose, mais voua autres gens civilisés vous devriez nous connaître mieux que ça. Nous avons pris Vienne, Berlin, Madrid, Naples, Rome, Varsovie, toutes les capitales du monde… On nous craint, mais on nous aime. Nous sommes bons à connaître. Et puis l’Empereur!^[14] — начал он, но Пьер перебил его.

— L’Empereur, — повторил Пьер, и лицо его вдруг привяло грустное и сконфуженное выражение. — Est-ce que l’Empereur?…^[15]

— L’Empereur? C’est la générosité, la clémence, la justice, l’ordre, le génie, voilà l’Empereur! C’est moi, Ram-ball, qui vous le dit. Tel que vous me voyez, j'étais son ennemi il y a encore huit ans. Mon père a été comte émigré… Mais il m’a vaincu, cet homme. Il m’a empoigné. Je n’ai pas pu résister au spectacle de grandeur et de gloire dont il couvrait la France. Quand j’ai compris ce qu’il voulait, quand j’ai vu qu’il nous faisait une litière de lauriers, voyez vous, je me suis dit: voilà un souverain, et je me suis donné à lui. Eh voilà! Oh, oui, mon cher, c’est le plus grand homme des siècles passés et à venir.

— Est-il à Moscou?^[16] — замявшись и с преступным лицом сказал Пьер.

Француз посмотрел на преступное лицо Пьера и усмехнулся.

— Non, il fera son entrée demain,^[17] — сказал он и продолжал свои рассказы.

Разговор их был прерван криком нескольких голосов у ворот и приходом Мореля, который пришел объявить капитану, что приехали виртембергские гусары и хотят ставить лошадей на тот же двор, на котором стояли лошади капитана. Затруднение происходило преимущественно оттого, что гусары не понимали того, что им говорили.

Капитан велел позвать к себе старшего унтер-офицера в строгим голосом спросил у него, к какому полку он принадлежит, кто их начальник и на каком основании он позволяет себе занимать квартиру, которая уже занята. На первые два вопроса немец, плохо понимавший по-французски, назвал свой полк и своего начальника; но на последний вопрос он, не поняв его, вставляя ломаные французские слова в немецкую речь, отвечал, что он квартиргер полка и что ему велено от начальника занимать все дома подряд, Пьер, знавший по-немецки, перевел капитану то, что говорил немец, и ответ капитана передал по-немецки виртембергскому гусару. Поняв то, что ему говорили, немец сдался и увел своих людей. Капитан вышел на крыльцо, громким голосом отдавая какие-то приказания.

Когда он вернулся назад в комнату, Пьер сидел на том же месте, где он сидел прежде, опустив руки на голову. Лицо его выражало страдание. Он действительно страдал в эту минуту. Когда капитан вышел и Пьер остался один, он вдруг опомнился и сознал то положение, в котором находился. Не то, что Москва была взята, и не то, что эти счастливые победители хозяйничали в ней и покровительствовали ему, — как ни тяжело чувствовал это Пьер, не это мучило его в настоящую минуту. Его мучило сознание своей слабости. Несколько стаканов выпитого вина, разговор с этим добродушным человеком уничтожили сосредоточенно-мрачное расположение духа, в котором жил Пьер эти последние дни и которое было необходимо для исполнения его намерения. Пистолет, и кинжал, и армяк были готовы, Наполеон въезжал завтра. Пьер точно так же считал полезным и достойным убить злодея; но он чувствовал, что теперь он не сделает этого. Почему? — он не знал, но предчувствовал как будто, что он не исполнит своего намерения. Он боролся против сознания своей слабости, но смутно чувствовал, что ему не одолеть ее, что прежний мрачный строй мыслей о мщенье, убийстве и самопожертвовании разлетелся, как прах, при прикосновении первого человека.

Капитан, слегка прихрамывая и насвистывая что-то, вошел в комнату.

Забавлявшая прежде Пьера болтовня француза теперь показалась ему противна. И насвистываемая песенка, и походка, и жест покручиванья усов — все казалось теперь оскорбительным Пьеру.

«Я сейчас уйду, я ни слова больше не скажу с ним», — думал Пьер. Он думал это, а между тем сидел все на том же месте. Какое-то странное чувство слабости приковало его к своему месту: он хотел и не мог встать и уйти.

Капитан, напротив, казался очень весел. Он прошелся два раза по комнате. Глаза его блестели, и усы слегка подергивались, как будто он улыбался сам с собой какой-то забавной выдумке.

— Charmant, — сказал он вдруг, — le colonel de ces Wurtembourgeois! C’est un Allemand; mais brave garçon, s’il en fut. Mais Allemand.^[18]

Он сел против Пьера.

— A propos, vous savez donc l’allemand, vous?^[19]

Пьер смотрел на него молча.

— Comment dites-vous asile en allemand?^[20]

— Asile? — повторил Пьер. — Asile en allemand — Unterkunft.^[21]

— Comment dites-vous?^[22] -недоверчиво и быстро переспросил капитан.

— Unterkunft, — повторил Пьер.

— Onterkoff, — сказал капитан и несколько секунд смеющимися глазами смотрел на Пьера. — Les Allemands sont de fières bêtes. N’est ce pas, monsieur Pierre?^[23] — заключил он.

— Eh bien, encore une bouteille de ce Bordeau Moscovite, n’est ce pas? Morel, va nous chauffer encore une pelilo bouteille. Morel!^[24] — весело крикнул капитан.

Морель подал свечи и бутылку вина. Капитан посмотрел на Пьера при освещении, и его, видимо, поразило расстроенное лицо его собеседника. Рамбаль с искренним огорчением и участием в лице подошел к Пьеру и нагнулся над ним.

— Eh bien, nous sommes tristes,^[25] — сказал он, трогая Пьера за руку. — Vous aurai-je fait de la peine? Non, vrai, avez-vous quelque chose contre moi, — переспрашивал он. — Peut-être rapport à la situation?^[26]

Пьер ничего не отвечал, но ласково смотрел в глаза французу. Это выражение участия было приятно ему.

— Parole d’honneur, sans parler de ce que je vous dois, j’ai de l’amitié pour vous. Puis-je faire quelque chose pour vous? Disposez de moi. C’est à la vie et à la mort. C’est la main sur le cœur que je vous le dis,^[27] — сказал он, ударяя себя в грудь.

— Merci, — сказал Пьер. Капитан посмотрел пристально на Пьера так же, как он смотрел, когда узнал, как убежище называлось по-немецки, и лицо его вдруг просияло.

— Ah! dans ce cas je boîs à notre amitié!^[28] — весело крикнул он, наливая два стакана вина. Пьер взял налитой стакан и выпил его. Рамбаль выпил свой, пожал еще раз руку Пьера и в задумчиво-меланхолической позе облокотился на стол.

— Oui, mon cher ami, voilà les caprices de la fortune, — начал он. — Qui m’aurait dit que je serai soldat et capitaine de dragons au service de Bonaparte, comme nous l’appellions jadis. Et cependant me voilà à Moscou avec lui. Il faut vous dire, mon cher, — продолжал он грустным я мерным голосом человека, который сбирается рассказывать длинную историю, — que notre nom est l’un des plus anciens de la France.^[29]

И с легкой и наивной откровенностью француза капитан рассказал Пьеру историю своих предков, свое детство, отрочество и возмужалость, все свои родственныеимущественные, семейные отношения. «Ma pauvre mère^[30] играла, разумеется, важную роль в этом рассказе.

— Mais tout ça ce n’est que la mise en scène de la vie, le fond c’est l’amour? L’amour! N’est ce pas, monsieur; Pierre? — сказал он, оживляясь. — Encore un verre.^[31]

Пьер опять выпил и налил себе третий.

— Oh! les femmes, les femmes!^[32] — и капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал говорить о любви и о своих любовных похождениях. Их было очень много, чему легко было поверить, глядя на самодовольное, красивое лицо офицера и на восторженное оживление, с которым он говорил о женщинах. Несмотря на то, что все любовные истории Рамбаля имели тот характер пакостности, в котором французы видят исключительную прелесть и поэзию любви, капитан рассказывал свои истории с таким искренним убеждением, что он один испытал и познал все прелести любви, и так заманчиво описывал женщин, что Пьер с любопытством слушал его.

Очевидно было, что l’amour, которую так любил француз, была ни та низшего и простого рода любовь, которую Пьер испытывал когда-то к своей жене, ни та раздуваемая им самим романтическая любовь, которую он испытывал к Наташе (оба рода этой любви Рамбаль одинаково презирал — одна была l’amour des charretiers, другая l’amour des nigauds);^[33] l’amour, которой поклонялся француз, заключалась преимущественно в неестественности отношений к женщине и в комбинация уродливостей, которые придавали главную прелесть чувству.

Так капитан рассказал трогательную историю своей любви к одной обворожительной тридцатипятилетней маркизе и в одно и то же время к прелестному невинному, семнадцатилетнему ребенку, дочери обворожительной маркизы. Борьба великодушия между матерью и дочерью, окончившаяся тем, что мать, жертвуя собой, предложила свою дочь в жены своему любовнику, еще и теперь, хотя уж давно прошедшее воспоминание, волновала капитана. Потом он рассказал один эпизод, в котором муж играл роль любовника, а он (любовник) роль мужа, и несколько комических эпизодов из souvenirs d’Allemagne, где asile значит Unterkunft, где les maris mangent de la choux croûte и где les jeunes filles sont trop blondes.^[34]

Наконец последний эпизод в Польше, еще свежий в памяти капитана, который он рассказывал с быстрыми жестами и разгоревшимся лицом, состоял в том, что он спас жизнь одному поляку (вообще в рассказах капитана эпизод спасения жизни встречался беспрестанно) и поляк этот вверил ему свою обворожительную жену (Parisienne de cœur),^[35] в то время как сам поступил во французскую службу. Капитан был счастлив, обворожительная полька хотела бежать с ним; но, движимый великодушием, капитан возвратил мужу жену, при этом сказав ему: «Je vous ai sauvé la vie et je sauve votre honneur!»^[36] Повторив эти слова, капитан протер глаза и встряхнулся, как бы отгоняя от себя охватившую его слабость при этом трогательном воспоминании.

Слушая рассказы капитана, как это часто бывает в позднюю вечернюю пору и под влиянием вина, Пьер следил за всем тем, что говорил капитан, понимал все и вместе с тем следил за рядом личных воспоминаний, вдруг почему-то представших его воображению. Когда он слушал эти рассказы любви, его собственная любовь к Наташе неожиданно вдруг вспомнилась ему, и, перебирая в своем воображении картины этой любви, он мысленно сравнивал их с рассказами Рамбаля. Следя за рассказом о борьбе долга с любовью, Пьер видел пред собою все малейшие подробности своей последней встречи с предметом своей любви у Сухаревой башни. Тогда эта встреча не произвела на него влияния; он даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь ему казалось, что встреча эта имела что-то очень значительное и поэтическое.

«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», — слышал он теперь сказанные сю слова, видел пред собой ее глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос… и что-то трогательное, умиляющее представлялось ему во всем этом.

Окончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.

Вызванный этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал необходимость высказать занимавшие его мысли; он стал объяснять, как он несколько иначе понимает любовь к женщине. Он сказал, что он во всю свою жизнь любил и любит только одну женщину и что эта женщина никогда не может принадлежать ему.

— Tiens!^[37] — сказал капитан.

Потом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконный сын без имени. Потом же, когда он получил имя и богатство, он не смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над всем миром и потому, тем более, над самим собою. Дойдя до этого места своего рассказа, Пьер обратился к капитану с вопросом: понимает ли он это?

Капитан сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все-таки просит продолжать.

— L’amour platonique, les nuages…^[38] — пробормотал он. Выпитое ли вино, или потребность откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не узнает никого из действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру. И он шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда-то вдаль, рассказал всю свою историю: и свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее измену, и все свои несложные отношения к ней. Вызываемый вопросами Рамбаля, он рассказал и то, что скрывал сначала, — свое положение в свете и даже открыл ему свое имя.

Более всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер был очень богат, что он имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.

Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся в городе.

Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.

Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще надо?!» — подумал он. И вдруг, когда он вспомнил свое намерение, голова его закружилась, с ним сделалось дурно, так что он прислонился к забору, чтобы не упасть.

Не простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами отошел от ворот и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.