Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
XXIV
Вечерта на 1-и септември, след срещата си с Кутузов, граф Растопчин, огорчен и оскърбен, че не беше поканен на военния съвет, че Кутузов не обърна никакво внимание на предложението му да вземе участие в отбраната на столицата, и учуден от новото гледище, узнато от него в лагера, според което въпросът за спокойствието на столицата и за нейното патриотично настроение не само че беше второстепенен, но съвсем непотребен и нищожен — граф Растопчин, огорчен, оскърбен и учуден от всичко това, се върна в Москва. След като вечеря, графът полегна, без да се съблича, на канапето и към един часа през нощта беше събуден от куриер, който му бе донесъл писмо от Кутузов. В писмото се казваше, че тъй като войските отстъпват зад Москва на Рязанското шосе, графът, ако обича, да изпрати полицейски чиновници, за да преведат войските през града. Това съобщение не беше някаква новина за Растопчин. Не само от вчерашната среща с Кутузов на Поклонно възвишение, но още от Бородинското сражение, когато всички генерали, които пристигаха в Москва, в един глас казваха, че не може да се даде още едно сражение, и когато с разрешението на графа вече всяка нощ се изнасяше държавното имущество и половината жители бяха заминали, граф Растопчин знаеше, че Москва ще бъде изоставена; и все пак това известие, съобщено му под форма на обикновена записка със заповедта на Кутузов и получено през нощта, в първи сън, учуди и раздразни графа.
По-късно, обяснявайки дейността си през това време, граф Растопчин писа на няколко пъти в бележките си, че тогава е имал две важни цели: de maintenir la tranquillite aMoscou et d’en faire partir les habitants.[1] Ако се допусне тая двояка цел, всяко действие на Растопчин е безукорно. Защо не бяха изнесени московските светини: оръжието, патроните, барутът, житните запаси, защо хиляди жители бяха излъгани, че Москва няма да бъде изоставена, и бяха разсипани? За да се запази спокойствието в столицата, отговаря граф Растопчин. За какво се изнасяха купища непотребни книжа от учрежденията и балонът на Лепих, и други неща? За да остане градът празен, отговаря обяснението на граф Растопчин. Стига само за миг да се допусне, че е имало нещо да заплашва народното спокойствие и всяко действие вече е оправдано.
Всичките ужаси на терора се основаваха само на грижата за народното спокойствие.
Но на какво се основаваше страхът на граф Растопчин за народното спокойствие в Москва през 1812 година? Кое караше да се предполага, че в града може да се очаква бунт? Жителите заминаваха, войските, отстъпвайки, изпълваха Москва. Защо народът трябваше да се разбунтува поради това?
Не само в Москва, но и в цяла Русия при навлизането на неприятеля не стана нищо, което да прилича на бунт. Повече от десет хиляди души бяха останали в Москва на 1-ви и 2-ри септември и освен множеството, което се бе събрало в двора на главнокомандуващия и което бе привлечено там от него, нищо друго нямаше. Очевидно е, че още по-малко можеха да се очакват вълнения сред народа, ако след Бородинското сражение, когато изоставянето на Москва бе станало очевидно или поне вероятно, ако тогава, вместо да вълнува народа с раздаване на оръжие и позиви, Растопчин вземеше мерки за изнасянето на всички светини, барут, заряди и пари и ако направо обявеше на народа, че градът се изоставя.
Растопчин, буен, сангвиничен човек, който постоянно се въртеше във висшите кръгове на администрацията, макар и да беше с патриотично чувство, нямаше и най-малката представа за народа, когото смяташе да управлява. Още от самото начало на неприятелското навлизане в Смоленск Растопчин си представяше, че му е определена ролята на ръководител на народното чувство — сърцето на Русия. Не само му се струваше (както се струва на всеки администратор), че управлява външните действия на московските жители, но му се струваше, че ръководи техните настроения чрез своите възвания и позиви, написани на оня изкълчен език, презиран от народа в неговата истинска среда и не разбиран от него, когато го чува отгоре. Красивата роля на ръководител на народното чувство толкова се бе харесала на Растопчин, той тъй се бе сживял с нея, че необходимостта да излезе от нея, необходимостта да напусне Москва без какъвто и да е героичен ефект го изненада и той изведнъж загуби под нозете си почвата, на която стоеше, и съвсем не знаеше какво да прави. Макар и да знаеше, той до последния миг не вярваше с цялата си душа, че Москва ще бъде изоставена и не вършеше нищо за тая цел. Жителите заминаваха против неговото желание. Ако изнасяха учрежденията, то ставаше само по искането на чиновниците, с които графът се съгласяваше против желанието си. А той лично бе зает с ролята, която сам си бе определил. Както често се случва с хора, надарени с буйно въображение, той отдавна знаеше, че Москва ще бъде изоставена, но знаеше това само с разума си, а с цялата си душа не го вярваше, не се пренасяше чрез въображението си в това ново положение.
Цялата му дейност, усърдна и енергична (друг въпрос е доколко тя беше полезна и се отразяваше на народа), цялата му дейност беше насочена само към това — да възбуди в жителите чувството, което самият той изпитваше: патриотична омраза към французите и увереност в себе си.
Ала когато събитието почна да приема истинските си исторически размери, когато излезе, че не е достатъчно да изразяваш само с думи омразата си към французите, когато тая омраза не можеше да се изрази дори чрез сражение, когато увереността в себе си излезе безполезна по отношение на въпроса за Москва, когато цялото население като един човек, изоставяйки имуществата си, потегли извън Москва и с това отрицателно действие показа пълната сила на своето народно чувство, тогава избраната от Растопчин роля стана изведнъж безсмислена. Той изведнъж се почувствува самотен, слаб и смешен, без почва под нозете си.
Като получи, събуден от сън, студената и повелителна записка на Кутузов, Растопчин се усети толкова по-раздразнен, колкото по-виновен се чувствуваше. В Москва оставаше всичко, за което му бе поръчано да го пази, всичко държавно, което трябваше да изнесе. Но нямаше възможност да се изнесе всичко.
„Кой е виновен за това, кой допусна да се стигне дотам? — мислеше той. — Разбира се, не аз. Аз бях подготвил всичко, аз държах Москва ей така! И ето докъде докараха работата! Мерзавци, изменници!“ — мислеше той, без да определя ясно кои бяха тия мерзавци и изменници, но чувствуваше потребността да мрази тия изменници, които бяха виновни за фалшивото и смешно положение, в което се намираше.
През цялата тая нощ граф Растопчин даваше заповеди, за които идеха при него от всички краища на Москва. Неговите приближени никога не бяха виждали графа толкова мрачен и раздразнен.
„Ваше сиятелство, дойдоха за нареждания от директора на отделението за родовите земевладения… От митрополията, от сената, от университета, от възпитателния дом, викарият е изпратил… пита… Какво ще заповядате за пожарната команда? Управителят на затвора… Управителят на лудницата…“ — не преставаха да докладват на графа през цялата нощ.
На всички тия въпроси графът даваше къси и сърдити отговори, които показваха, че сега неговите заповеди са непотребни, че цялата усърдно подготвена от него работа сега е развалена от някого и че тоя някой ще носи цялата отговорност за всичко, което ще се случи сега.
— Кажи на тоя дръвник — отговори той на въпроса от отделението за родовите земевладения — да остане да пази книжата си. Ти какви глупости питаш за пожарната команда? Имат коне — да вървят във Владимир. Няма да ги оставим на французите.
— Ваше сиятелство, дошъл е управителят на лудницата, какво ще заповядате?
— Какво ще заповядам ли? Всички да заминат и толкова… А лудите да ги пуснат из града. Щом у нас луди командуват армията, какво ще придиряме на тия?
На запитването за затворниците, които бяха в тъмницата, графът ядосано извика на управителя:
— Какво искаш, да ти дам за конвой два батальона ли, които нямам? Пуснете ги и толкова!
— Ваше сиятелство, има политически: Мешков, Верешчагин.
— Верешчагин! Той още ли не е обесен? — викна Растопчин. — Да ми се доведе.
Глава XXIV
Вечером 1-го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, — огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, — граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillité à Moscou et d’en faire partir les habitants.[1] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? — Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? — Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что-нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1-го, 2-го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, — ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, — ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя и с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства — сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из-под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ — это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, — патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, — тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? — думал он. — Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» — думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого-то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» — всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем-то и что этот кто-то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
— Ну, скажи ты этому болвану, — отвечал он на запрос от вотчинного департамента, — чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади — пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
— Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
— Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
— Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
— Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
— Верещагин! Он еще не повешен? — крикнул Растопчин. — Привести его ко мне.