Лев Толстой
Война и мир (1)

Лев Толстой
Война и мир (1)

I

— Eh bien, mon prince, Gênes et Lucques ne sont plus que des apanages, des имения, de la famille Buonaparte. Non, je vous préviens, que si vous ne me dites pas, que nous avons la guerre, si vous vous permettez encore de pallier toutes les infamies, toutes les atrocités de cet Antichrist (ma parole, j’y crois) — je ne vous connais plus, vous n’êtes plus mon ami, vous n’êtes plus мой верен роб comme vous dites.^[1] Е, здравейте, здравейте. Je vois que je vous fais peur,^[2] седнете и разказвайте.

Тъй говореше през юли 1805 година известната Ана Павловна Шерер, придворна дама и близка на императрица Мария Фьодоровна, като посрещаше важния и високопоставен княз Василий, който бе дошъл пръв на нейния прием. От няколко дни Ана Павловна кашляше, имаше грип, както казваше тя (грип беше тогава нова дума, която се употребяваше от малцина). В поканите, разпратени заранта с дворцовия лакей, пишеше, без разлика за кого се отнася, следното:

„Si vous n’avez rien de mieux à faire, Monsieur le comte (или mon prince), et si la perspective de passer la soirée chez une pauvre malade ne vous effraye pas trop, je serai charmée de vous voir chez moi entre 7 et 10 heures. Anette Scherer“^[3]

— Dieu, quelle virulente sortie!^[4] — отговори, без да се смути ни най-малко от такова посрещане, влезлият княз, облечен в придворен извезан мундир, с дълги чорапи, пантофки и звезди^[5] и с приятен израз на плоското си лице.

Той говореше оня изтънчен френски език, на който не само говореха, но и мислеха нашите деди, с ония тихи, покровителствени интонации, присъщи на важен човек, остарял във висшето и дворцовото общество. Той се приближи до Ана Павловна, целуна й ръка, като подложи в същото време за целувка своята лъскава и напарфюмирана плешива глава, и седна удобно на дивана.

— Avant tout dites-moi, comment vous allez, chère amie?^[6] Успокойте ме — каза той, без да променя гласа си и с тон, в който зад приличието и съчувствието се долавяше равнодушие и дори насмешка.

— Как мога да бъда здрава… когато се измъчвам нравствено? Нима е възможно за човек с чувство да стои в наше време спокоен? — рече Ана Павловна. — Надявам се, че ще останете цялата вечер, нали?

— Ами празненството у английския посланик? Днес е сряда. Трябва да се мярна там — рече князът. — Дъщеря ми ще се отбие да ме вземе и ще ме отведе с колата.

— Аз мислех, че днешното празненство е отменено. Je vous avoue que toutes ces fêtes et tous ces feux d’artifice commencent à devenir insipides.^[7]

— Ако знаеха, че вие искате да се отмени празненството, биха го направили — рече князът по навик, като навит часовник, приказвайки неща, за които дори не искаше да му вярват.

— Ne me tourmentez pas. Eh bien, qu’a-t-on décidé par rapport à la dépêche de Novosilzoff? Vous savez tout.^[8]

— Какво да ви кажа! — рече князът със студен, отегчен тон. — Qu’a-t-on décidé? On a décidé que Buonaparte a brûlé ses vaisseaux, et je crois que nous sommes en train de brûler les nôtres.^[9]

Княз Василий говореше винаги мързеливо, така, както някой актьор произнася роля от стара пиеса. Ана Павловна Шерер, напротив, въпреки четиридесетте си години, преливаше от оживление и пориви.

Да бъде ентусиастка, бе станало нейно обществено положение и понякога, дори когато не й се искаше, за да не измами очакванията на хората, които я познаваха, тя ставаше ентусиастка. Сдържаната усмивка, която се мяркаше постоянно по лицето на Ана Павловна, макар и да не отговаряше вече на нейните повехнали черти, изразяваше както у разгалените деца постоянно съзнание за своя мил недостатък, който тя не иска, не може и не смята за необходимо да поправя.

След разговора за политическите работи Ана Павловна се разгорещи:

— Ах, не ми приказвайте за Австрия! Може би не разбирам нищо, но Австрия никога не е искала и не иска война. Тя ни измени. Русия трябва сама да бъде спасителка на Европа. Нашият благодетел знае своето високо призвание и ще му остане верен. Това е единственото, в което вярвам. На нашия добър и чудесен господар предстои най-голямата роля в света и той е толкова добродетелен и прекрасен, че Бог не ще го остави и той ще изпълни призванието си да удуши хидрата на революцията, която сега е още по-ужасна в лицето на тоя убиец и злодей. Ние единствени трябва да изкупим кръвта на праведника. Питам ви, на кого да се надяваме… Англия със своя търговски дух не ще разбере и не може да разбере толкова възвишената душа на император Александър. Отказва да опразни Малта. Тя иска да съзре, тя търси задна мисъл в нашите действия. Какво казаха на Новосилцов?… Нищо. Те не са разбрали и не могат да разберат самоотвержеността на нашия император, който не иска нищо за себе си, а иска всичко за благото на света. И какво обещаха? Нищо. А и каквото обещаха, и това няма да стане! Прусия вече съобщи, че Бонапарте е непобедим и че цяла Европа нищо не може да му направи… И аз не вярвам ни на една дума на Харденберг, нито на Хаугвиц. Cette fameuse neutralité prussienne, ce n’est qu’un piège.^[10] Аз вярвам само в Бога и във високото предопределение на нашия мил император. Той ще спаси Европа!… — Тя се спря изведнъж, усмихната подигравателно над своята разпаленост.

— Мисля — каза князът усмихнат, — че ако пратеха вас вместо нашия мил Винценгероде, вие бихте взели с пристъп съгласието на пруския крал. Толкова сте красноречива. Ще ми дадете ли чай?

— Ей сега. A propos — добави тя, като се успокои отново. — Ще ми дойдат на гости днес двама много интересни хора, le vicomte de Mortemart, il est allié aux Montmorency par les Rohans^[11], едно от най-добрите семейства на Франция. Той е един от най-свестните емигранти, от истинските. И освен него l’abbé Morio^[12], нали познавате тоя дълбок ум? Той бе приет от царя. Знаете ли?

— А! Ще ми бъде много драго — рече князът. — Кажете — добави той особено небрежно, сякаш тъкмо в тоя миг си бе спомнил нещо, макар че онова, за което питаше, бе главната цел на посещението му, — истина ли е, че l’impératrice-mère^[13] иска барон Функе да бъде назначен първи секретар във Виена? C’est un pauvre sire, ce baron, à ce qu’il paraît.^[14] — Княз Василий искаше да назначи сина си на това място, което чрез императрица Мария Фьодоровна се мъчеха да дадат на барона.

Ана Павловна почти затвори очи, което значеше, че нито тя, нито който и да е друг не може да съди какво е угодно или се харесва на императрицата.

— Monsieur le baron de Funke a été recommandé à l’impératrice-mère par sa soeur^[15] — с тъжен и сух тон каза само тя. Когато назова императрицата, лицето на Ана Павловна, както винаги колчем споменеше в разговор за своята висока покровителка, изведнъж доби израз на дълбока и искрена преданост и почит, примесени с тъга. Тя каза, че нейно величество е благоволила да прояви към барон Функе beaucoup d’estime^[16] — и погледът й отново се замрежи от тъга.

Князът млъкна равнодушно. С присъщото й придворно и женско умение и с бързата си тактичност Ана Павловна искаше хем да чукне княза за това, че бе дръзнал да се отзове така за лице, което е препоръчано на императрицата, хем в същото време да го утеши.

— Mais à propos de votre famille^[17] — рече тя, — знаете ли, че откак почна да се явява в обществото, вашата дъщеря fait les délices de tout le monde. On la trouve belle comme le jour.^[18]

Князът се понаведе в знак на уважение и признателност:

— Често си мисля — продължи след един миг мълчание Ана Павловна, като се приближаваше към княза и му се усмихваше любезно, сякаш искаше да каже с това, че политическите и светски разговори са свършени и че сега почва сърдечният разговор. — Често си мисля колко несправедливо понякога се разпределя щастието в живота. За какво ви е дала съдбата две такива чудесни деца (с изключение на Анатол, по-малкия ви син, когото не обичам — вметна тя безапелационно, като вдигна вежди), такива прелестни деца? А вие наистина най-малко от всички ги цените и затова не ги заслужавате.

И тя се усмихна със своята възторжена усмивка.

— Que voulez-vous? Lafater aurait dit que je n’ai pas la bosse de la paternité^[19] — рече князът.

— Стига сте се шегували. Исках да поговоря сериозно с вас. Знаете ли, аз съм недоволна от по-малкия ви син. Между нас казано (лицето й прие тъжен израз), у нейно величество говореха за него и ви съжаляваха…

Князът не отговори, но загледана важно и мълчаливо в него, тя очакваше отговор. Княз Василий се намръщи.

— Какво да сторя? — рече той най-сетне. — Вие знаете, че аз направих всичко, каквото един баща може да направи за тяхното възпитание, и двамата излязоха des imbéciles^[20]. Иполит поне е кротък глупец, а Анатол — буен. Това е разликата — каза той, усмихвайки се по-неестествено и въодушевено от друг път, при което в образувалите се около устата му бръчки особено рязко пролича нещо неочаквано грубо и неприятно.

— Защо ли се раждат деца на хора като вас? Ако не бяхте баща, не бих могла да ви укоря за нищо — рече Ана Павловна и дигна замислено очи.

— Je suis votre^[21] верен роб et à vous seule je puis l’avouer. Моите деца — ce sont les entraves de mon exi-tence.^[22] Това е моят кръст. Така си го обяснявам аз. Que voulez-vous?^[23]…

Той млъкна за малко, като изрази с жест своята покорност пред жестоката съдба.

Ана Павловна се замисли.

— Вие никога не сте помисляли да ожените вашия блуден син Анатол. Казват — рече тя, — че старите моми ont la manie des mariages^[24]. Аз още не чувствувам тая слабост, но имам една petite personne^[25], която е много нещастна с баща си, une parente à nous, une princesse^[26] Болконска. — Княз Василий не отговаряше, макар че с присъщата на светските хора бързина на мисълта и на паметта показа с кимване на глава, че е взел пред вид тия сведения.

— Знаете ли, че тоя Анатол ми струва четиридесет хиляди на година — рече той, тъй като очевидно не можеше да сдържа тъжната върволица от мислите си. Той млъкна за малко.

— Какво ще бъде след пет години, ако върви все така? Voilà l’avantage d’être père.^[27] Богата ли е тая ваша княжна?

— Баща й е много богат и скъперник. Той живее на село. Знаете ли, той е известният княз Болконски, в оставка още от времето на покойния император и с прякор „Пруския крал“. Той е много умен човек, но чудак и с тежък характер. La pauvre petite est malheureuse comme les pierres.^[28] Тя има брат, който неотдавна се ожени за Lise Майнен и е адютант на Кутузов. Той ще бъде тук тая вечер.

— Ecoutez, chère Annette^[29] — рече князът, хвана изведнъж ръката на събеседницата си и, кой знае защо, я натисна надолу. — Arrangez-moi cette affaire et je suis votre^[30] най-верен роб à tout jamais — pon — comme mon управител m’écrit des^[31] донесения: покой-ер-п^[32]. Тя е от добро семейство и богата. Всичко, което ми трябва.

И с ония свободни и фамилиарни грациозни движения, с които се отличаваше, той хвана придворната дама за ръката, целуна я и след като я целуна, разтърси ръката й и се отпусна в креслото, загледан встрани.

— Attendez^[33] — каза Ана Павловна, размисляйки. — Още днес ще поговоря с Lise (la femme du jeune Болконски^[34]). И може би ще се нареди. Ce sera dans votre famille que tjerai mon apprentissage de vieille fille.^[35]

Глава I

— Eh bien, mon prince. Gênes et Lucques ne sont plus que des apanages, des поместья, de la famille Buonaparte. Non, je vous préviens que si vous ne me dites pas que nous avons la guerre, si vous vous permettez encore de pallier toutes les infamies, toutes les atrocités de cet Antichrist (ma parole, j’y crois) — je ne vous connais plus, vous n’êtes plus mon ami, vous n’êtes plus мой верный раб, comme vous dites^[1]. Ну, здравствуйте, здравствуйте. Je vois que je vous fais peur^[2], садитесь и рассказывайте.

Так говорила в июле 1805 года известная Анна Павловна Шерер, фрейлина и приближенная императрицы Марии Феодоровны, встречая важного и чиновного князя Василия, первого приехавшего на ее вечер. Анна Павловна кашляла несколько дней, у нее был грипп, как она говорила (грипп был тогда новое слово, употреблявшееся только редкими). В записочках, разосланных утром с красным лакеем, было написано без различия во всех:

«Si vous n’avez rien de mieux à faire, Monsieur le comte (или mon prince), et si la perspective de passer la soirée chez une pauvre malade ne vous effraye pas trop, je serai charmée de vous voir chez moi entre 7 et 10 heures. Annette Scherer»^[3].

— Dieu, quelle virulente sortie!^[4] — отвечал, нисколько не смутясь такою встречей, вошедший князь, в придворном, шитом мундире, в чулках, башмаках и звездах, с светлым выражением плоского лица.

Он говорил на том изысканном французском языке, на котором не только говорили, но и думали наши деды, и с теми тихими, покровительственными интонациями, которые свойственны состаревшемуся в свете и при дворе значительному человеку. Он подошел к Анне Павловне, поцеловал ее руку, подставив ей свою надушенную и сияющую лысину, и покойно уселся на диване.

— Avant tout dites moi, comment vous allez, chère amie?^[5] Успокойте меня, — сказал он, не изменяя голоса и тоном, в котором из-за приличия и участия просвечивало равнодушие и даже насмешка.

— Как можно быть здоровой… когда нравственно страдаешь? Разве можно, имея чувство, оставаться спокойною в наше время? — сказала Анна Павловна. — Вы весь вечер у меня, надеюсь?

— А праздник английского посланника? Нынче середа. Мне надо показаться там, — сказал князь. — Дочь заедет за мной и повезет меня.

— Я думала, что нынешний праздник отменен. Je vous avoue que toutes ces fêtes et tous ces feux d’artifice commencent à devenir insipides^[6].

— Ежели бы знали, что вы этого хотите, праздник бы отменили, — сказал князь, по привычке, как заведенные часы, говоря вещи, которым он и не хотел, чтобы верили.

— Ne me tourmentez pas. Eh bien, qu’a-t-on décidé par rapport à la dépêche de Novosilzoff? Vous savez tout^[7].

— Как вам сказать? — сказал князь холодным, скучающим тоном. — Qu’a-t-on décidé? On a décidé que Buonaparte a brûlé ses vaisseaux, et je crois que nous sommes en train de brûler les nôtres^[8].

Князь Василий говорил всегда лениво, как актер говорит роль старой пиесы. Анна Павловна Шерер, напротив, несмотря на свои сорок лет, была преисполнена оживления и порывов.

Быть энтузиасткой сделалось ее общественным положением, и иногда, когда ей даже того не хотелось, она, чтобы не обмануть ожиданий людей, знавших ее, делалась энтузиасткой. Сдержанная улыбка, игравшая постоянно на лице Анны Павловны, хотя и не шла к ее отжившим чертам, выражала, как у избалованных детей, постоянное сознание своего милого недостатка, от которого она не хочет, не может и не находит нужным исправляться.

В середине разговора про политические действия Анна Павловна разгорячилась.

— Ах, не говорите мне про Австрию! Я ничего не понимаю, может быть, но Австрия никогда не хотела и не хочет войны. Она предает нас. Россия одна должна быть спасительницей Европы. Наш благодетель знает свое высокое призвание и будет верен ему. Вот одно, во что я верю. Нашему доброму и чудному государю предстоит величайшая роль в мире, и он так добродетелен и хорош, что бог не оставит его, и он исполнит свое призвание задавить гидру революции, которая теперь еще ужаснее в лице этого убийцы и злодея. Мы одни должны искупить кровь праведника. На кого нам надеяться, я вас спрашиваю?… Англия с своим коммерческим духом не поймет и не может понять всю высоту души императора Александра. Она отказалась очистить Мальту. Она хочет видеть, ищет заднюю мысль наших действий. Что они сказали Новосильцеву? Ничего. Они не поняли, они не могут понять самоотвержения нашего императора, который ничего не хочет для себя и все хочет для блага мира. И что они обещали? Ничего. И что обещали, и того не будет! Пруссия уже объявила, что Бонапарте непобедим и что вся Европа ничего не может против него… И я не верю ни в одном слове ни Гарденбергу, ни Гаугвицу. Cette fameuse neutralité prussienne, ce n’est qu’un piège^[9]. Я верю в одного бога и в высокую судьбу нашего милого императора. Он спасет Европу!… — Она вдруг остановилась с улыбкой насмешки над своею горячностью.

— Я думаю, — сказал князь, улыбаясь, — что, ежели бы вас послали вместо нашего милого Винценгероде, вы бы взяли приступом согласие прусского короля. Вы так красноречивы. Вы дадите мне чаю?

— Сейчас. A propos, — прибавила она, опять успокоиваясь, — нынче у меня два очень интересные человека, le vicomte de Mortemart, il est allié aux Montmorency par les Rohans^[10], одна из лучших фамилий Франции. Это один из хороших эмигрантов, из настоящих. И потом l’abbé Morio^[11]; вы знаете этот глубокий ум? Он был принят государем. Вы знаете?

— А! Я очень рад буду, — сказал князь. — Скажите, — прибавил он, как будто только что вспомнив что-то и особенно-небрежно, тогда как то, о чем он спрашивал, было главной целью его посещения, — правда, что l’impératrice-mère^[12] желает назначения барона Функе первым секретарем в Вену? C’est un pauvre sire, ce baron, à ce qu’il paraît^[13]. — Князь Василий желал определить сына на это место, которое через императрицу Марию Феодоровну старались доставить барону.

Анна Павловна почти закрыла глаза в знак того, что ни она, ни кто другой не могут судить про то, что угодно или нравится императрице.

— Monsieur le baron de Funke a été recommandé à l’impératrice-mère par sa sœur^[14], — только сказала она грустным, сухим тоном. В то время как Анна Павловна назвала императрицу, лицо ее вдруг представило глубокое и искреннее выражение преданности и уважения, соединенное с грустью, что с ней бывало каждый раз, когда она в разговоре упоминала о своей высокой покровительнице. Она сказала, что ее величество изволила оказать барону Функе beaucoup d’estime^[15], и опять взгляд ее подернулся грустью.

Князь равнодушно замолк. Анна Павловна, с свойственною ей придворною и женскою ловкостью и быстротою такта, захотела и щелкануть князя за то, что он дерзнул так отозваться о лице, рекомендованном императрице, и в то же время утешить его.

— Mais à propos de votre famille, — сказала она, — знаете ли, что ваша дочь, с тех пор как выезжает, fait les délices de tout le monde. On la trouve belle comme le jour^[16].

Князь наклонился в знак уважения и признательности.

— Я часто думаю, — продолжала Анна Павловна после минутного молчания, придвигаясь к князю и ласково улыбаясь ему, как будто выказывая этим, что политические и светские разговоры кончены и теперь начинается задушевный, — я часто думаю, как иногда несправедливо распределяется счастие жизни. За что вам дала судьба таких двух славных детей (исключая Анатоля, вашего меньшого, я его не люблю, — вставила она безапелляционно, приподняв брови), — таких прелестных детей? А вы, право, менее всех цените их и потому их не сто́ите.

И она улыбнулась своею восторженною улыбкой.

— Que voulez-vous? Lafater aurait dit que je n’ai pas la bosse de la paternité^[17], — сказал князь.

— Перестаньте шутить. Я хотела серьезно поговорить с вами. Знаете, я недовольна вашим меньшим сыном. Между нами будь сказано (лицо ее приняло грустное выражение), о нем говорили у ее величества и жалеют вас…

Князь не отвечал, но она молча, значительно глядя на него, ждала ответа. Князь Василий поморщился.

— Что ж мне делать? — сказал он наконец. — Вы знаете, я сделал для их воспитания все, что может отец, и оба вышли des imbéciles^[18]. Ипполит, по крайней мере, покойный дурак, а Анатоль — беспокойный. Вот одно различие, — сказал он, улыбаясь более неестественно и одушевленно, чем обыкновенно, и при этом особенно резко выказывая в сложившихся около его рта морщинах что-то неожиданно-грубое и неприятное.

— И зачем родятся дети у таких людей, как вы? Ежели бы вы не были отец, я бы ни в чем не могла упрекнуть вас, — сказала Анна Павловна, задумчиво поднимая глаза.

— Je suis votre верный раб, et à vous seule je puis l’avouer. Мои дети — ce sont les entraves de mon existence^[19]. Это мой крест. Я так себе объясняю. Que voulez vous?…^[20] — Он помолчал, выражая жестом свою покорность жестокой судьбе.

Анна Павловна задумалась.

— Вы никогда не думали о том, чтобы женить вашего блудного сына Анатоля. Говорят, — сказала она, — что старые девицы ont la manie des mariages^[21]. Я еще не чувствую за собою этой слабости, но у меня есть одна petite personne, которая очень несчастлива с отцом, une parente à nous, une princesse^[22] Болконская. — Князь Василий не отвечал, хотя с свойственной светским людям быстротой соображения и памятью движением головы показал, что он принял к соображенью это сведенье.

— Нет, вы знаете ли, что этот Анатоль мне стоит сорок тысяч в год, — сказал он, видимо не в силах удерживать печальный ход своих мыслей. Он помолчал.

— Что будет через пять лет, ежели это пойдет так? Voilà l’avantage d’être père^[23]. Она богата, ваша княжна?

— Отец очень богат и скуп. Он живет в деревне. Знаете, этот известный князь Болконский, отставленный еще при покойном императоре и прозванный прусским королем. Он очень умный человек, но со странностями и тяжелый. La pauvre petite est malheureuse comme les pierres^[24]. У нее брат, вот что недавно женился на Lise Мейнен, адъютант Кутузова. Он будет нынче у меня.

— Ecoutez, chère Annette^[25], — сказал князь, взяв вдруг свою собеседницу за руку и пригибая ее почему-то книзу. — Arrangez-moi cette affaire et je suis votre вернейший раб à tout jamais (рап — comme mon староста m’écrit des^[26] донесенья: покой-ер-п). Она хорошей фамилии и богата. Все, что мне нужно.

И он с теми свободными и фамильярными грациозными движениями, которые его отличали, взял за руку фрейлину, поцеловал ее и, поцеловав, помахал фрейлинскою рукой, развалившись на креслах и глядя в сторону.

— Attendez^[27], — сказала Анна Павловна, соображая. — Я нынче же поговорю Lise (la femme du jeune Болконский)^[28]. И, может быть, это уладится. Ce sera dans votre famille que je ferai mon apprentissage de vieille fille^[29].