Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
XXVII
През деня на 2 септември звездообразното разливане на французите из Москва едва привечер стигна до квартала, дето живееше сега Пиер.
След двата последни дни, прекарани усамотено и необикновено, Пиер беше близо до умопобъркване. Една натрапчива мисъл бе изпълнила цялото му същество. Той сам не знаеше как и кога, но тая мисъл го бе обзела сега така, че той не помнеше нищо от миналото, не разбираше нищо от настоящето; и всичко, което виждаше и чуваше, ставаше пред него като насън.
Пиер бе напуснал своя дом само за да се спаси от сложната бъркотия на житейските изисквания, която го бе овладяла и която той в тогавашното си състояние нямаше сили да разплете. Той отиде в жилището на Йосиф Алексеевич под предлог, че ще прегледа книгите и книжата на покойния само защото търсеше успокоение от жизнената тревога, а в душата му споменът за Йосиф Алексеевич бе свързан със света на вечните, спокойни и тържествени мисли, съвсем противоположни на тревожната бъркотия, в която усещаше, че е вмъкван. Той търсеше тихо убежище и в кабинета на Йосиф Алексеевич наистина го намери. Когато в мъртвата тишина на кабинета седна и се облакъти на прашната маса на покойния, във въображението му спокойно и многозначително почнаха да изпъкват спомените от последните дни, особено Бородинското сражение и онова непреодолимо за него усещане на нищожността и лъжливостта си в сравнение с истината, простотата и силата на оня род хора, които се бяха отпечатали в душата му под името — те. Когато Герасим го събуди от замислеността му, на Пиер му дойде на ум, че ще участвува в предполагаемата — както знаеше — народна защита на Москва. И за тая цел той тутакси помоли Герасим да му намери кафтан и пистолет и му съобщи, че има намерение да остане в къщата на Йосиф Алексеевич, като скрие името си. След това през първия ден, прекаран от него уединено и празно (на няколко пъти Пиер се опитваше и не можеше да спре вниманието си на масонските ръкописи), няколко пъти смътно му се мярна минаващата и преди това мисъл за кабалистичното значение на неговото име във връзка с името Бонапарт; но мисълта, че нему, l’Russe Besuhof, е предназначено да сложи край на властта на звяра, минаваше през ума само като блян, който безпричинно и безследно се мяркаше във въображението му.
След като купи кафтана (само с цел да участвува в народната защита на Москва) и срещна Ростови и Наташа му каза: „Оставате ли? Ах, колко е хубаво това!“ — в главата на Пиер се мярна мисълта, че наистина би било хубаво, дори да вземеха Москва, той да остане в нея и да изпълни онова, което му е предопределено.
На другия ден, с единствената мисъл да не жали себе си и да не бъде в нищо по-долу от тях, той ходи с народа на заставата Три Гори. Но когато се върна в къщи, след като се убеди, че Москва няма да бъде защищавана, той изведнъж почувствува, че онова, което по-рано му се струваше само възможност, сега бе станало необходимост и неизбежност. Той трябваше, скривайки името си, да остане в Москва, да срещне Наполеон и да го убие, за да загине или да прекрати нещастието на цяла Европа, което според Пиер произлизаше единствено от Наполеон.
Пиер знаеше всички подробности по покушението на немския студент срещу живота на Бонапарт във Виена през 1809 година и знаеше, че тоя студент бе разстрелян. И опасността, на която излагаше живота си при изпълнение на намерението си, го възбуждаше още по-силно.
Две еднакво силни чувства привличаха неотразимо Пиер към неговото намерение. Първото бе чувството на потребност от жертва и страдание при съзнанието за общото нещастие, онова чувство, поради което на 25-и той бе заминал за Можайск и бе отишъл в разгара на сражението, а сега бе избягал от дома си, и вместо привичния разкош и удобства на живот спеше, без да се съблича, на твърдия диван и ядеше еднаква храна с Герасим; второто беше онова неопределено, изключително руско чувство на презрение към всичко условно, изкуствено, човешко, към всичко, което се смята от повечето хора за висше благо на света. За пръв път Пиер изпита това странно и омайващо чувство в Слободския дворец, когато изведнъж усети, че и богатството, и властта, и животът, всичко, което е такова усърдие си уреждат и пазят хората, всичко туй, дори и да струва нещо, е само поради насладата, с която човек може да се откаже от всичко това.
То беше онова чувство, вследствие на което доброволецът-новобранец пропива последната си копейка, поради което напилият се човек троши огледала и стъкла без каквато и да е видима причина, знаейки, че това ще му струва последната пара; онова чувство, вследствие на което човек, който извършва (в низък смисъл) безумни неща, сякаш проверява личната си власт и сила, като изявява съществуването на един висш, извън човешките условия съд над живота.
От онзи именно ден, когато Пиер за пръв път изпита това чувство в Слободския дворец, той непрестанно беше под неговото въздействие, но едва сега бе намерил пълното му задоволяване. Освен това в тоя миг всичко, което Пиер бе направил вече в тая насока, го подкрепяше в намерението му и го лишаваше от възможността да се откаже от него. И бягството му от къщи, и кафтанът му, и пистолетът, и казаното на Ростови, че остава в Москва, всичко не само би загубило смисъл, но всичко това би било презряно и смешно (към което Пиер бе чувствителен), ако и той след всичко туй би заминал като другите от Москва.
Физическото състояние на Пиер, както това става винаги, съвпадаше с нравственото. Грубата храна, с която не бе свикнал, водката, която пиеше през тия дни, липсата на вино и пури, мръсното, несменявано бельо, полубезсънните две нощи, прекарани на късия диван без постеля, всичко това поддържаше Пиер в състояние на раздразнение, близко до умопобъркване.
Беше към два часа следобед. Французите бяха влезли вече в Москва. Пиер знаеше това, но вместо да действува, той мислеше за онова, което смяташе да прави, разглеждайки всичките му бъдещи подробности. В мечтанията си Пиер не си представяше живо нито начина, по който ще нанесе удара, нито смъртта на Наполеон, но с извънредна яснота и с тъжна наслада си представяше своята гибел и геройското си мъжество.
„Да, един заради всички, аз трябва да го направя или да загина! — мислеше той. — Да, ще се приближа… и сетне изведнъж… С пистолет или с кинжал? — мислеше Пиер. — Всъщност все едно. Не аз, а ръката на провидението те наказва със смърт… ще кажа аз (мислено си представяше Пиер думите, които ще каже, убивайки Наполеон). Е, добре, вземете ме, убийте ме“ — думаше по-нататък сам на себе си Пиер с тъжно, но твърдо изражение на лицето, като навеждаше глава.
Когато Пиер, застанал сред стаята, разсъждаваше по тоя начин със себе си, вратата на кабинета се отвори и на прага се показа съвсем променената фигура на Макар Алексеевич, който винаги дотогава беше боязлив. Халатът му беше разкопчан, лицето червено и безобразно. Очевидно беше пиян. В първия миг, виждайки Пиер, той се смути, но щом съзря смущение по лицето на Пиер, веднага се ободри и с олюляващите си тънки крака дойде насред стаята.
— Те се уплашиха — каза той с дрезгав доверчив глас. — Аз казвам: няма да се предам, аз казвам… тъй ли, господине? — Той се замисли и изведнъж, като видя на масата пистолета, грабна го неочаквано бързо и избяга в коридора.
Герасим и дворникът, които вървяха подир Макар Алексеевич, го спряха в антрето и се опитаха да му вземат пистолета. Пиер, излязъл в коридора, гледаше полупобъркания старец с жалост и отвращение. Макар Алексеевич, мръщейки се от усилията си, не пускаше пистолета и викаше дрезгаво, като очевидно си въобразяваше нещо тържествено.
— На оръжие! На абордаж! Вятър, няма да го вземеш! — викаше той.
— Стига, моля, стига. Моля ви се, моля, оставете го. Хайде, моля, господарю… — думаше Герасим, като се опитваше да бутне предпазливо Макар Алексеевич за лактите и да го обърне към вратата.
— Ти кой си? Бонапарт!… — извика Макар Алексеевич.
— Така не е хубаво, господарю. Заповядайте в стаята, ще си починете. Моля ви, дайте пистолетчето.
— Махай се, презрян роб! Не ме досягай! Видя ли? — викна Макар Алексеевич, като размахваше пистолета. — На абордаж!
— Дръж — прошепна Герасим на дворника.
Уловиха Макар Алексеевич за ръцете и го повлякоха към вратата.
Антрето се изпълни с противни звукове на боричкане и пиянски, хрипкави звукове на задъхващ се глас.
Изведнъж нов, пронизителен женски вик се чу откъм входната площадка и в антрето се втурна готвачката.
— Те! Майко мила!… Наистина, те са! Четирима, конни!… — извика тя.
Герасим и дворникът пуснаха Макар Алексеевич и в затихналия коридор ясно се чуха удари от няколко ръце по входната врата.
Глава XXVII
Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2-го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, не в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, — а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой — как он знал — народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l’Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
Когда, купив кафтан (с целью только участвовать в народной защите Москвы), Пьер встретил Ростовых и Наташа сказала ему: «Вы остаетесь? Ах, как это хорошо!» — в голове его мелькнула мысль, что действительно хорошо бы было, даже ежели бы и взяли Москву, ему остаться в ней и исполнить то, что ему предопределено.
На другой день он, с одною мыслию не жалеть себя и не отставать ни в чем от них, ходил с народом за Трехгорную заставу. Но когда он вернулся домой, убедившись, что Москву защищать не будут, он вдруг почувствовал, что то, что ему прежде представлялось только возможностью, теперь сделалось необходимостью и неизбежностью. Он должен был, скрывая свое имя, остаться в Москве, встретить Наполеона и убить его с тем, чтобы или погибнуть, или прекратить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного Наполеона.
Пьер знал все подробности покушении немецкого студента на жизнь Бонапарта в Вене в 1809-м году и знал то, что студент этот был расстрелян. И та опасность, которой он подвергал свою жизнь при исполнении своего намерения, еще сильнее возбуждала его.
Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25-го поехал в Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо привычной роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком диване и ел одну пищу с Герасимом; другое — было то неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, — все это ежели и стоит чего-нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить.
Это было то чувство, вследствие которого охотник-рекрут пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без всякой видимой причины и зная, что это будет стоить ему его последних денег; то чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные дела, как бы пробует свою личную власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего вне человеческих условий, суда над жизнью.
С самого того дня, как Пьер в первый раз испытал это чувство в Слободском дворце, он непрестанно находился под его влиянием, но теперь только нашел ему полное удовлетворение. Кроме того, в настоящую минуту Пьера поддерживало в его намерении и лишало возможности отречься от него то, что уже было им сделано на этом пути. И его бегство из дома, и его кафтан, и пистолет, и его заявление Ростовым, что он остается в Москве, — все потеряло бы не только смысл, но все это было бы презренно и смешно (к чему Пьер был чувствителен), ежели бы он после всего этого, так же как и другие, уехал из Москвы.
Физическое состояние Пьера, как и всегда это бывает, совпадало с нравственным. Непривычная грубая пища, водка, которую он пил эти дни, отсутствие вина и сигар, грязное, неперемененное белье, наполовину бессонные две ночи, проведенные на коротком диване без постели, — все это поддерживало Пьера в состоянии раздражения, близком к помешательству.
Был уже второй час после полудня. Французы уже вступили в Москву. Пьер знал это, но, вместо того чтобы действовать, он думал только о своем предприятии, перебирая все его малейшие будущие подробности. Пьер в своих мечтаниях не представлял себе живо ни самого процесса нанесения удара, ни смерти Наполеона, но с необыкновенною яркостью и с грустным наслаждением представлял себе свою погибель и свое геройское мужество.
«Да, один за всех, я должен совершить или погибнуть! — думал он. — Да, я подойду… и потом вдруг… Пистолетом или кинжалом? — думал Пьер. — Впрочем, все равно. Не я, а рука провидения казнит тебя, скажу я (думал Пьер слова, которые он произнесет, убивая Наполеона). Ну что ж, берите, казните меня», — говорил дальше сам себе Пьер, с грустным, но твердым выражением на лице, опуская голову.
В то время как Пьер, стоя посередине комнаты, рассуждал с собой таким образом, дверь кабинета отворилась, и на пороге показалась совершенно изменившаяся фигура всегда прежде робкого Макара Алексеевича. Халат его был распахнут. Лицо было красно и безобразно. Он, очевидно, был пьян. Увидав Пьера, он смутился в первую минуту, но, заметив смущение и на лице Пьера, тотчас ободрился и шатающимися тонкими ногами вышел на середину комнаты.
— Они оробели, — сказал он хриплым, доверчивым голосом. — Я говорю: не сдамся, я говорю… так ли, господин? — Он задумался и вдруг, увидав пистолет на столе, неожиданно быстро схватил его и выбежал в коридор.
Герасим и дворник, шедшие следом за Макар Алексеичем, остановили его в сенях и стали отнимать пистолет. Пьер, выйдя в коридор, с жалостью и отвращением смотрел на этого полусумасшедшего старика. Макар Алексеич, морщась от усилий, удерживал пистолет и кричал хриплый голосом, видимо, себе воображая что-то торжественное.
— К оружию! На абордаж! Врешь, не отнимешь! — кричал он.
— Будет, пожалуйста, будет. Сделайте милость, пожалуйста, оставьте. Ну, пожалуйста, барин… — говорил Герасим, осторожно за локти стараясь поворотить Макар Алексеича к двери.
— Ты кто? Бонапарт!… — кричал Макар Алексеич.
— Это нехорошо, сударь. Вы пожалуйте в комнаты, вы отдохните. Пожалуйте пистолетик.
— Прочь, раб презренный! Не прикасайся! Видел? — кричал Макар Алексеич, потрясая пистолетом. — На абордаж!
— Берись, — шепнул Герасим дворнику.
Макара Алексеича схватили за руки и потащили к двери.
Сени наполнились безобразными звуками возни и пьяными хрипящими звуками запыхавшегося голоса.
Вдруг новый, пронзительный женский крик раздался от крыльца, и кухарка вбежала в сени.
— Они! Батюшки родимые!… Ей-богу, они. Четверо, конные!… — кричала она.
Герасим и дворник выпустили из рук Макар Алексеича, и в затихшем коридоре ясно послышался стук нескольких рук во входную дверь.