Лев Толстой
Война и мир (234)

Лев Толстой
Война и мир (234)

IX

Щом сложи глава на възглавницата, Пиер усети, че заспива; но изведнъж ясно, почти както в действителност, се чуха изстрели — бум-бум-бум, чуха се охкания, викове, цопване на снаряди, замириса на кръв и барут и го обзе чувство на ужас и на страх от смъртта. Той уплашено отвори очи и дигна глава изпод шинела. В двора беше тихо. Само при портата вървеше някакъв вестовой, като разговаряше със съдържателя и шляпаше из калта. Над главата на Пиер, под гредите на тъмния покрив на дъсчения навес, изпърпаха гълъби, подплашени от неговото привдигане. Из целия двор бе разлят кротък, радостен за Пиер в тоя миг, силен мирис на странноприемница, мирис на сено, тор и катран.

Между двата черни навеса се виждаше чистото звездно небе.

„Слава Богу, че това го няма вече — помисли Пиер и пак се зави презглава. — О, колко е ужасен страхът и как позорно му се отдадох! А те… те през всичкото време, докрай бяха твърди, спокойни…“ — помисли той. Те — за Пиер бяха войниците, ония, които бяха на батареята, и ония, които го нахраниха, и ония, които се молеха на иконата. Те — тия странни, непознати нему досега те, ясно и рязко се отделяха в мисълта му от всички други хора.

„Да бъдеш войник, просто войник! — помисли Пиер, заспивайки. — Да влезеш с цялото си същество в тоя общ живот, да се проникнеш от онова, което ги прави такива. Но как да смъкнеш от себе си всичко излишно, дяволското, всичкото бреме на тоя външен човек? Едно време можех да бъда такъв. Можех, както исках, да избягам от баща си. Можех, след дуела с Долохов, да бъда изпратен като войник.“ И във въображението на Пиер изпъкна обедът в клуба, на който той извика на дуел Долохов, и благодетелят му в Торжок. И после пред него изпъква тържествената трапезна ложа. Това става в Английския клуб. И някой познат, близък, скъп, седи на края на масата. Да, това е той. Благодетелят. „Но нали той умря? — помисли Пиер. — Да, умря; но аз не знаех, че е жив. И колко ми е мъчно, че умря, и колко ми е драго, че пак е жив!“ На едната страна на масата седяха Анатол, Долохов, Несвицки, Денисов и други такива (категорията на тия хора беше също тъй ясно определена в душата на Пиер през съня му, както и категорията на ония, които той наричаше те), и тия хора, Анатол, Долохов, викаха силно и пееха; но през техните викове се чуваше гласът на благодетеля, който говореше, без да млъкне, и звукът на думите му беше също тъй многозначителен и непрекъснат, както тътнежът на полесражението, но беше приятен и успокояващ. Пиер не разбираше какво говори благодетелят, но знаеше (категорията на мислите бе също тъй ясна в съня му), че благодетелят говореше за доброто, за възможността да бъдеш такъв, каквито бяха те. И те от всички страни, със своите прости, добри, твърди лица, обкръжаваха благодетеля. Но те, макар че биха добри, не поглеждаха Пиер, не го познаваха. Пиер искаше да привлече към себе си вниманието им и да им каже нещо. Той се надигна, но в същия миг нозете му изстинаха и се оголиха.

Досрамя го и той закри с ръка нозете си, от които наистина бе паднал шинелът. За миг, оправяйки шинела, Пиер отвори очи и видя същите навеси, стълбове, двора, но сега всичко беше синкаво, светло и покрито лекичко с бляскави точици от роса или слана.

„Съмва се — помисли Пиер. — Но не, това е друго. Аз трябва да чуя докрай и да разбера думите на благодетеля.“ Той пак се скри под шинела, но вече нямаше нито трапезната ложа, нито благодетеля. Имаше само мисли, изразявани ясно с думи, мисли, които някой говореше или пък самият Пиер премисляше.

По-късно, спомняйки си тия мисли, макар че те бяха предизвикани от впечатленията през тоя ден, Пиер беше убеден, че някой извън него му ги приказваше. Струваше му се, че наяве той никога не е могъл да мисли тъй и тъй да изразява мислите си.

„Войната е най-мъчното подчиняване човешката свобода на Божиите закони — казваше един глас. — Простотата е покорност на Бога; от него не можем избяга. И те са прости. Те не приказват, а вършат. Казаната дума е сребро, а неказаната — злато. Човек не може да владее нищо, докато се страхува от смъртта. А който не се страхува от нея, нему принадлежи всичко. Ако нямаше страдание, човек не би имал граници за себе си, не би познавал самия себе си. Най-мъчното нещо е (продължаваше да мисли или да чува насън Пиер) да можеш да съчетаеш в душата си значението на всичко. Всичко ли да се съчетае? — каза си Пиер. — Не, не да се съчетаят. Мислите не могат да се съчетават, а трябва всички тия мисли да се спрягат заедно — ето какво е потребно. Да, да се спрягат заедно, да се спрягат заедно!“ — повтаряше си с вътрешен възторг Пиер, чувствувайки, че с тия именно, само с тия думи се изразява онова, което той иска да изрази, и се разрешава целият въпрос, който го измъчва.

— Да, трябва да се спрягат, време е да се спрягат.

— Трябва да се впряга, време е да се впряга, ваше сиятелство! Ваше сиятелство — повтори нечий глас, — трябва да се впряга, време е да се впряга…

Беше гласът на берейтора, който будеше Пиер. Слънцето грееше право в лицето на Пиер. Той погледна калния двор на странноприемницата, сред който войниците пояха при кладенеца мършави коне и от портите на който излизаха каруци. Пиер се извърна с отвращение, и затваряйки очи, отново се тръшна върху седалката на каляската. „Не, аз не искам това, не искам да виждам и да разбирам това, искам да разбера онова, което ми се откри насън. Още една секунда и бих разбрал всичко. Но какво да правя? Да се спрегнат заедно, но как да се спрегне заедно всичко?“ И Пиер с ужас, почувствува, че цялото значение на онова, което бе видял и мислил в съня си, бе разрушено.

Берейторът, кочияшът и съдържателят казаха на Пиер, че един офицер дошъл и съобщил, че французите наближават Можайск и че нашите се изтеглят.

Пиер стана, заповяда да впрягат и да го настигнат и тръгна пеша през града.

Войските се изтегляха и оставяха около десет хиляди ранени. Тия ранени се виждаха в дворовете й по прозорците на къщите и се трупаха по улиците. Из улиците, около колите, които трябваше да откарват ранените, се чуваха викове, псувни и удари. Пиер даде настигналата го каляска на един познат ранен генерал и тръгна заедно с него за Москва. По пътя Пиер научи за смъртта на шурея си и за смъртта на княз Андрей.

Глава IX

Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из-под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой-то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.

«Слава богу, что этого нет больше, — подумал Пьер, опять закрываясь с головой. — О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… — подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты — те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они — эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.

«Солдатом быть, просто солдатом! — думал Пьер, засыпая. — Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто-то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? — подумал Пьер. — Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из-за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.

Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.

«Рассветает, — подумал Пьер. — Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто-то говорил или сам передумывал Пьер.

Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто-то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.

«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, — говорил голос. — Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное — золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? — сказал себе Пьер. — Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли — вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! — с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.

— Да, сопрягать надо, пора сопрягать.

— Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, — повторил какой-то голос, — запрягать надо, пора запрягать…

Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.

Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.

Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.

Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Дорогой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.