Лев Толстой
Война и мир (221)

Лев Толстой
Война и мир (221)

XXXV

Оборил побеляла глава и отпуснал тежкото си тяло, Кутузов седеше на покритата с килим скамейка, на същото място, дето Пиер го бе видял сутринта. Той не даваше никакви нареждания, а само се съгласяваше или не се съгласяваше с онова, което му предлагаха.

„Да, да, направете това — отговаряше той на различните предложения. — Да, да, иди, миличък, виж — обръщаше се той към един или друг от приближените си или: — Не, не бива, по-добре да почакаме“ — казваше той. Изслушваше донесенията, които му правеха, даваше заповеди, когато подчинените му искаха това; но изслушвайки донесенията, той сякаш не се интересуваше от смисъла на онова, което му казваха, а го интересуваше нещо друго в израженията на лицата и в тона на думите на ония, които донасяха. От дългогодишния си военен опит той знаеше и със старческия си ум разбираше, че един човек не може да ръководи стотици хиляди хора, които се борят със смъртта, и знаеше, че съдбата на сраженията се решава не от нарежданията на главнокомандуващия, не от мястото, дето се намират войските, не от броя на топовете и на убитите хора, а от оная неуловима сила, която се нарича дух на войската, и той се интересуваше от тая сила и я ръководеше, доколкото това бе във властта му.

Общото изражение на Кутузовото лице беше съсредоточено, спокойно внимание и напрежение, което едва надделяваше умората на слабото и старо тяло.

В единадесет часа сутринта му донесоха известие, че взетите от французите флеши бяха отново освободени, но че княз Багратион е ранен. Кутузов ахна и поклати глава.

— Иди при княз Пьотр Иванович и подробно научи какво и как е станало — каза той на един от адютантите и след това се обърна към принц Вюртембергски, който беше зад него.

— Ваше височество ще благоволи да поеме командуването на първа армия.

Скоро след тръгването на принца, и то толкова скоро, че той не можеше още да е стигнал до Семьоновское, адютантът на принца се върна и доложи на светлейшия, че принцът моли да се изпрати войска.

Кутузов се намръщи и изпрати заповед на Дохтуров да поеме командуването на първа армия, а принцът, без когото, както каза той, не могъл в тия важни минути, помоли да се върне при него. Когато донесоха съобщението, че е пленен Мюра, и щабните поздравяваха Кутузов, той се усмихна.

— Почакайте, господа — рече той. — Сражението е спечелено и няма нищо необикновено, че Мюра е пленен. Но по-добре да почакаме с радостта си. — Ала изпрати адютант да разнесе по войските това съобщение.

Когато от левия фланг пристигна Шчербинин с донесение, че французите са завзели флешите и Семьоновское, Кутузов, който по звуковете от полесражението и по лицето на Шчербинин делови, че известията са лоши, стана, сякаш да се разтъпче, и като взе под ръка Шчербинин, отиде с него настрана.

— Иди, миличък — рече той на Ермолов, — виж дали не може да се направи нещо.

Кутузов беше в Горки, в центъра на позицията на руската войска. Насочената от Наполеон атака срещу нашия ляв фланг беше отблъсвана няколко пъти. В центъра французите не се придвижваха по-далеч от Бородино. На левия фланг кавалерията на Уваров принуди французите да бягат.

Към три часа атаките на французите спряха. По лицата на всички, които пристигаха от полесражението, както и на ония, които бяха около него, Кутузов виждаше изписано изражение на напрегнатост, стигнала до най-висока степен. Кутузов бе доволен от успеха на деня свръх очакванията си. Но физическите сили напускаха стареца. На няколко пъти главата му се свеждаше ниско, като че падаше, и той задрямваше. Донесоха му обяд.

Флигел-адютантът Волцоген, същият, който, минавайки край княз Андрей, каза, че войната трябва im Raum verlegen^[1], и когото особено мразеше Багратион, пристигна при Кутузов, когато той обядваше. Волцоген идеше с донесение от Барклай за хода на работите на левия фланг. Благоразумният Барклай де Толи, като видя тълпите бягащи ранени и разстроените по-задни части на армията и като прецени всички обстоятелства на работата, реши, че сражението е загубено и изпрати своя любимец при главнокомандуващия да занесе това известие.

Кутузов с усилие дъвчеше пържената кокошка и с присвитите си развеселени очи погледна Волцоген.

Волцоген, разтъпквайки небрежно нозе, приближи с полупрезрителна усмивка до Кутузов, като едва пипна с ръка козирката си.

Волцоген се отнасяше към светлейшия с известна афектирана небрежност, с която искаше да каже, че като високо образован военен, оставя русите да си създават кумир от тоя стар, безполезен човек, а той знае с кого има работа. „Der alte Herr (както немците наричаха Кутузов помежду си) macht sieht ganz bequem“^[2] — помисли Волцоген и като погледна строго чиниите, сложени пред Кутузов, почна да докладва на стария господин положението на левия фланг тъй, както му бе заповядал Барклай и както той самият го бе видял и разбрал.

— Всички пунктове на нашата позиция са в ръцете на неприятеля и няма с какво да го отблъснем, защото няма войски; те бягат и няма възможност да се спрат — докладва той.

Кутузов, спрял да дъвче, учудено, сякаш не разбираше какво му казваха, впи очи във Волцоген. Волцоген, който видя вълнението des alten Herrn^[3], каза усмихнат:

— Смятах, че нямам право да скрия от ваша светлост онова, което видях… Войските са напълно разстроени…

— Вие сте видели? Вие сте видели?… — закрещя намръщен Кутузов, като стана бързо и пристъпи срещу Волцоген. — Как… как смеете! — задавяйки се, закрещя той със заплашителни движения на треперещите си ръце. — Как смеете, уважавани господине, да казвате това на мене. Вие не знаете нищо. Предайте от мене на генерал Барклай, че сведенията му са неверни и че аз, главнокомандуващият, по-добре зная истинския ход на сражението, отколкото той.

Волцоген искаше да възрази нещо, но Кутузов го превари.

— Неприятелят е отблъснат на левия и сразен на десния фланг. Ако лошо сте гледали, уважавани господине, не си позволявайте да приказвате неща, които не знаете. Благоволете да отидете при генерал Барклай и да му предадете за утре моето категорично намерение да атакувам неприятеля — каза строго Кутузов. Всички мълчаха и се чуваше само тежкото дишане на задъхания стар генерал. — Отблъснати са навсякъде, за което благодаря на Бога и на нашата храбра войска. Неприятелят е победен и утре ще почнем да го гоним от свещената руска земя — каза Кутузов, като се кръстеше; и изведнъж изхлипа от бликнали сълзи. Волцоген сви рамене, изкриви устни й се отстрани мълчаливо, учудвайки се uber diese Eingenommenheit des alten Herrn^[4].

— Да, ето го моя герой — каза Кутузов, обръщайки се към един пълен, красив, чернокос генерал, който в това време се качваше на могилата. Той беше Раевски, прекарал целия ден в главния пункт на Бородинското поле.

Раевски донесе, че войските стоят твърдо по местата си и че французите не се решават вече да атакуват.

Като го изслуша, Кутузов каза на френски:

— Vous ne pensez pas comme les autres que nous sommes obliges de nous retirer?^[5]

— Au contraire, votre altesse, dans les affaires indecises c’est toujours le plus opiniatre qui reste victorieux — отговори Раевски, — et mon opinion…^[6]

— Кайсаров! — викна адютанта си Кутузов: — Седни и пиши заповед за утрешния ден. А ти — обърна се той към друг — мини по бойната линия и обяви, че утре атакуваме.

Докато се водеше разговорът с Раевски и се диктуваше заповедта, Волцоген се върна наново от Барклай и доложи, че генерал Барклай де Толи би искал да има писмено потвърждение на заповедта, която бе дал главнокомандуващият.

Без да поглежда Волцоген, Кутузов каза да напишат заповедта, която бившият главнокомандуващ твърде основателно искаше да има за избягване на лична отговорност.

И по неопределимата, тайнствена връзка, която поддържа в армията едно и също настроение, наричано „дух на армията“, и което е главен нерв на войната, думите на Кутузов, заповедта му за сражението на утрешния ден се предадоха в едно и също време по всички краища на войската.

Не толкова самите думи, не самата заповед се предаваха в последната верига на тая връзка. Дори нищо подобно на онова, което бе казал Кутузов, нямаше в думите, които хората си предаваха едни на други в разните места на армията; но смисълът на думите му проникна навсякъде, защото онова, което бе казал Кутузов, беше родено не от хитри съображения, а от чувство, затаено в душата на главнокомандуващия, също както и в душата на всеки руски човек.

И като узнаха, че утре ние ще атакуваме неприятеля, като чуха от висшите кръгове потвърждение на онова, което искаха да вярват, измъчените, колебаещите се хора се утешаваха и ободряваха.

Глава XXXV

Кутузов сидел, понурив седую голову и опустившись тяжелым телом, на покрытой ковром лавке, на том самом месте, на котором утром его видел Пьер. Он не делал никаких распоряжении, а только соглашался или не соглашался на то, что предлагали ему.

«Да, да, сделайте это, — отвечал он на различные предложения. — Да, да, съезди, голубчик, посмотри, — обращался он то к тому, то к другому из приближенных; или: — Нет, не надо, лучше подождем», — говорил он. Он выслушивал привозимые ему донесения, отдавал приказания, когда это требовалось подчиненным; но, выслушивая донесения, он, казалось, не интересовался смыслом слов того, что ему говорили, а что-то другое в выражении лиц, в тоне речи доносивших интересовало его. Долголетним военным опытом он знал и старческим умом понимал, что руководить сотнями тысяч человек, борющихся с смертью, нельзя одному человеку, и знал, что решают участь сраженья не распоряжения главнокомандующего, не место, на котором стоят войска, не количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила, называемая духом войска, и он следил за этой силой и руководил ею, насколько это было в его власти.

Общее выражение лица Кутузова было сосредоточенное, спокойное внимание и напряжение, едва превозмогавшее усталость слабого и старого тела.

В одиннадцать часов утра ему привезли известие о том, что занятые французами флеши были опять отбиты, но что князь Багратион ранен. Кутузов ахнул и покачал головой.

— Поезжай к князю Петру Ивановичу и подробно узнай, что и как, — сказал он одному из адъютантов и вслед за тем обратился к принцу Виртембергскому, стоявшему позади него:

— Не угодно ли будет вашему высочеству принять командование первой армией.

Вскоре после отъезда принца, так скоро, что он еще не мог доехать до Семеновского, адъютант принца вернулся от него и доложил светлейшему, что принц просит войск.

Кутузов поморщился и послал Дохтурову приказание принять командование первой армией, а принца, без которого, как он сказал, он не может обойтись в эти важные минуты, просил вернуться к себе. Когда привезено было известие о взятии в плен Мюрата и штабные поздравляли Кутузова, он улыбнулся.

— Подождите, господа, — сказал он. — Сражение выиграно, и в пленении Мюрата нет ничего необыкновенного. Но лучше подождать радоваться. — Однако он послал адъютанта проехать по войскам с этим известием.

Когда с левого фланга прискакал Щербинин с донесением о занятии французами флешей и Семеновского, Кутузов, по звукам поля сражения и по лицу Щербинина угадав, что известия были нехорошие, встал, как бы разминая ноги, и, взяв под руку Щербинина, отвел его в сторону.

— Съезди, голубчик, — сказал он Ермолову, — посмотри, нельзя ли что сделать.

Кутузов был в Горках, в центре позиции русского войска. Направленная Наполеоном атака на наш левый фланг была несколько раз отбиваема. В центре французы не подвинулись далее Бородина. С левого фланга кавалерия Уварова заставила бежать французов.

В третьем часу атаки французов прекратились. На всех лицах, приезжавших с поля сражения, и на тех, которые стояли вокруг него, Кутузов читал выражение напряженности, дошедшей до высшей степени. Кутузов был доволен успехом дня сверх ожидания. Но физические силы оставляли старика. Несколько раз голова его низко опускалась, как бы падая, и он задремывал. Ему подали обедать.

Флигель-адъютант Вольцоген, тот самый, который, проезжая мимо князя Андрея, говорил, что войну надо im Raum verlegon,^[1] и которого так ненавидел Багратион, во время обеда подъехал к Кутузову. Вольцоген приехал от Барклая с донесением о ходе дел на левом фланге. Благоразумный Барклай де Толли, видя толпы отбегающих раненых и расстроенные зады армии, взвесив все обстоятельства дела, решил, что сражение было проиграно, и с этим известием прислал к главнокомандующему своего любимца.

Кутузов с трудом жевал жареную курицу и сузившимися, повеселевшими глазами взглянул на Вольцогена.

Вольцоген, небрежно разминая ноги, с полупрезрительной улыбкой на губах, подошел к Кутузову, слегка дотронувшись до козырька рукою.

Вольцоген обращался с светлейшим с некоторой аффектированной небрежностью, имеющей целью показать, что он, как высокообразованный военный, предоставляет русским делать кумира из этого старого, бесполезного человека, а сам знает, с кем он имеет дело. «Der alte Herr (как называли Кутузова в своем кругу немцы) macht sich ganz bequem,^[2] — подумал Вольцоген и, строго взглянув на тарелки, стоявшие перед Кутузовым, начал докладывать старому господину положение дел на левом фланге так, как приказал ему Барклай и как он сам его видел и понял.

— Все пункты нашей позиции в руках неприятеля и отбить нечем, потому что войск нет; они бегут, и нет возможности остановить их, — докладывал он.

Кутузов, остановившись жевать, удивленно, как будто не понимая того, что ему говорили, уставился на Вольцогена. Вольцоген, заметив волнение des alten Herrn,^[3] с улыбкой сказал:

— Я не считал себя вправе скрыть от вашей светлости того, что я видел… Войска в полном расстройстве…

— Вы видели? Вы видели?… — нахмурившись, закричал Кутузов, быстро вставая и наступая на Вольцогена. — Как вы… как вы смеете!… — делая угрожающие жесты трясущимися руками и захлебываясь, закричал он. — Как смеете вы, милостивый государь, говорить это мне. Вы ничего не знаете. Передайте от меня генералу Барклаю, что его сведения неверны и что настоящий ход сражения известен мне, главнокомандующему, лучше, чем ему.

Вольцоген хотел возразить что-то, но Кутузов перебил его.

— Неприятель отбит на левом и поражен на правом фланге. Ежели вы плохо видели, милостивый государь, то не позволяйте себе говорить того, чего вы не знаете. Извольте ехать к генералу Барклаю и передать ему назавтра мое непременное намерение атаковать неприятеля, — строго сказал Кутузов. Все молчали, и слышно было одно тяжелое дыхание запыхавшегося старого генерала. — Отбиты везде, за что я благодарю бога и наше храброе войско. Неприятель побежден, и завтра погоним его из священной земли русской, — сказал Кутузов, крестясь; и вдруг всхлипнул от наступивших слез. Вольцоген, пожав плечами и скривив губы, молча отошел к стороне, удивляясь über dièse Eingenommenheit des alten Herrn.^[4]

— Да, вот он, мой герой, — сказал Кутузов к полному красивому черноволосому генералу, который в это время входил на курган. Это был Раевский, проведший весь день на главном пункте Бородинского поля.

Раевский доносил, что войска твердо стоят на своих местах и что французы не смеют атаковать более. Выслушав его, Кутузов по-французски сказал:

— Vous ne pensez donc pas comme les autres que nous sommes obligés de nous retirer?^[5]

— Au contraire, votre altesse, dans les affaires indécises c’est loujours le plus opiniâtre qui reste victorieux, — отвечал Раевский, — et mon opinion…^[6]

— Кайсаров! — крикнул Кутузов своего адъютанта. — Садись пиши приказ на завтрашний день. А ты, — обратился он к другому, — поезжай по линии и объяви, что завтра мы атакуем.

Пока шел разговор с Раевским и диктовался приказ, Вольцоген вернулся от Барклая и доложил, что генерал Барклай де Толли желал бы иметь письменное подтверждение того приказа, который отдавал фельдмаршал.

Кутузов, не глядя на Вольцогена, приказал написать этот приказ, который, весьма основательно, для избежания личной ответственности, желал иметь бывший главнокомандующий.

И по неопределимой, таинственной связи, поддерживающей во всей армии одно и то же настроение, называемое духом армии и составляющее главный нерв войны, слова Кутузова, его приказ к сражению на завтрашний день, передались одновременно во все концы войска.

Далеко не самые слова, не самый приказ передавались в последней цепи этой связи. Даже ничего не было похожего в тех рассказах, которые передавали друг другу на разных концах армии, на то, что сказал Кутузов; но смысл его слов сообщился повсюду, потому что то, что сказал Кутузов, вытекало не из хитрых соображений, а из чувства, которое лежало в душе главнокомандующего, так же как и в душе каждого русского человека.

И узнав то, что назавтра мы атакуем неприятеля, из высших сфер армии услыхав подтверждение того, чему они хотели верить, измученные, колеблющиеся люди утешались и ободрялись.