Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
XVII
Както всички стари хора, Кутузов малко спеше нощем. Денем той често ненадейно задрямваше, ала нощем, легнал несъблечен в кревата си, повечето време не спеше и мислеше.
Тъй лежеше той и сега в кревата си, отпуснал тежката си, голяма и обезобразена глава на пълната си ръка, и мислеше, загледан с отвореното си едно око в тъмнината.
Откак Бенигсен, който кореспондираше с царя и имаше най-много привърженици в щаба, бе почнал да го избягва, Кутузов бе по-спокоен, че няма да принудят него и войските да участвуват пак в безполезни настъпателни действия. Урокът от Тарутинското сражение и неговото навечерие, който Кутузов болезнено помнеше, също тъй, мислеше той, би трябвало да подействува.
„Те трябва да разберат, че ние можем само да загубим, ако действуваме настъпателно. Търпение и време — ето моите приказни юнаци-воини“ — мислеше Кутузов Той знаеше, че не бива да къса ябълката, докато е зелена. Когато узрее, тя сама ще падне, а откъснеш ли я зелена, ще похабиш и ябълката, и дървото и сам ще си причиниш скомина. Като опитен ловец той знаеше, че звярът е ранен, ранен е така, както само всичката руска сила може да рани, но смъртно, или не — това беше още неуяснен въпрос. Сега, от изпращането на Лористън и Бертелеми и от донесенията на партизаните, Кутузов почти знаеше, че е смъртно ранен. Но потребни бяха още доказателства, трябваше да се чака.
„На тях им се иска да изтичат, за да видят как са го убили. Почакайте, ще видите. Все маньоври, все настъпления! — мислеше той. — За какво? Все, за да се отличат. Като че има нещо весело в това — да се бием. Те са също като децата, от които никога не можеш разбра как е станала работата, защото всички искат да докажат как знаят да се бият. Но сега въпросът не е в това.
И какви изкусни маньоври ми предлагат всички тия хора! Струва им се, че щом са измислили две-три случайности (той си спомни общия план от Петербург), измислили са всичко. А случайностите са безброй!“
Неразрешеният въпрос, дали нанесената в Бородино рана беше смъртоносна, или не, цял месец вече висеше над главата на Кутузов. От една страна, французите бяха заели Москва. От друга страна, Кутузов чувствуваше несъмнено, с цялото си същество, че оня страшен удар, в който той, заедно с всички руски хора, бе напрегнал всичките си сили, ще да е бил смъртоносен, но във всеки случай трябваха доказателства и той повече от месец ги очакваше и колкото повече минаваше времето, толкова по-нетърпелив ставаше. През своите безсънни нощи, когато лежеше в кревата, той правеше същото, каквото и тия млади генерали, същото, за което ги укоряваше. Измисляше всички възможни случайности, както правеха и младите, с тая разлика само, че той не залагаше нищо на тия предположения и ги виждаше не две и три, а хиляди. Колкото повече мислеше, толкова повече ги виждаше. Той измисляше всевъзможни движения на Наполеоновата армия, на цялата или на отделни части — към Петербург, срещу себе си, или да го обходят, измисляше (от което най-много се страхуваше) и възможността, че Наполеон ще реши де се бори против него с неговото оръжие, като остане в Москва и го чака. Кутузов дори измисляше движение на Наполеоновата армия назад към Медин и Юхнов; но единственото, което той не можа да предвиди и което стана, бе това безумно, конвулсивно мятане на Наполеоновата войска през първите единадесет дни след излизането й от Москва — мятане, което направи възможно онова, за което тогава Кутузов все пак още не смееше да мисли: пълното изтребление на французите. Донесението на Дорохов за дивизията на Брусие, известията от партизаните за бедствията на Наполеоновата армия, слуховете, че се приготвят за излизане от Москва — всичко потвърждаваше предположението, че френската армия е разбита и се готви да бяга; ала това бяха само предположения, които изглеждаха важни на младите, но на Кутузов — не. Със своята шестдесетгодишна опитност той знаеше каква цена трябва да се дава на слуховете, знаеше как хората, като желаят нещо, са способни да групират всички съобщения така, че те сякаш да потвърждават желаното, и знаеше как в такъв случай с удоволствие се изпускат всички неща, които противоречат. И колкото повече желаеше това, толкова по-малко Кутузов си позволяваше да го вярва. Тоя въпрос заемаше всичките му душевни сили. Всичко останало беше за него само привично изпълнение на живота. Такова привично изпълнение и подчинение на живота бяха разговорите му с щабните хора, писмата до m-me Stael, които той пишеше от Тарутино, четенето на романи, раздаването на награди, кореспонденцията с Петербург и т.н. Но гибелта на французите, предвидена само от него, беше неговото дълбоко, единствено желание.
През нощта на 11 октомври той лежеше облакътен и мислеше за това.
В съседната стая нещо зашумоля и се чуха стъпките на Тол, Коновницин и Болховитинов.
— Хей, кой е там? Влезте, влез! Какви новини има? — повика го фелдмаршалът.
Докато лакеят запали свещта, Тол разказа съобщенията.
— Кой ги донесе? — попита Кутузов и когато свещта пламна, лицето му порази Тол; със студената си строгост.
— Не може да има съмнение, ваша светлост.
— Повикай го, повикай го тук!
Кутузов седеше, спуснал единия си крак от кревата и натиснал с големия си корем другия прегънат крак. Той присви здравото си око, за да разгледа по-добре пратеника, като че искаше да прочете в чертите му онова, което го занимаваше.
— Кажи, кажи, миличък — каза той на Болховитинов с тихия си, старчески глас, загръщайки разтворилата се на гърдите му риза. — Ела, ела по-наблизо. Какви новинки си ми донесъл? А? Наполеон напуснал Москва? Наистина ли? А?
Болховитинов подробно, като почна от началото, докладва всичко, което му бе заповядано.
— Казвай, казвай по-скоро, не ме мъчи — пресече го Кутузов.
Болховитинов разказа всичко и млъкна, очаквайки заповеди. Тол почна да говори нещо, но Кутузов го прекъсна. Той искаше да каже нещо, но лицето му неочаквано се сви и смръщи; махна с ръка на Тол, обърна се на противоположната страна, към предния ъгъл на стаята, почернял от икони.
— Господи, създателю мой! Ти чу молитвата… — рече с разтреперан глас и със събрани ръце той. — Русия е спасена. Благодаря ти, Господи! — И заплака.
Глава XVII
Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины-богатыри!» — думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! — думал он. — К чему? Все отличиться. Точно что-то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две-три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее — к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, — метания, которое сделало возможным то, о чем все-таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы — все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего-нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m-me Staël, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11-го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
— Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? — окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
— Кто привез? — спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
— Не может быть сомнения, ваша светлость.
— Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
— Скажи, скажи, дружок, — сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. — Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
— Говори, говори скорее, не томи душу, — перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что-то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что-то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
— Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… — дрожащим голосом сказал он, сложив руки. — Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! — И он заплакал.