Лев Толстой
Война и мир (240)

Лев Толстой
Война и мир (240)

XV

Настъпи последният ден на Москва. Времето беше ясно, есенно. Денят — неделен. Както в обикновените неделни дни камбаните на всички църкви биеха за литургия. Никой като че не можеше още да проумее онова, което очакваше Москва.

Само два показателя за състоянието на обществото сочеха положението, в което се намираше Москва: простолюдието, тоест съсловието на бедните хора, и цените на предметите. Фабричните работници, слугите и селяните, събрани в грамадна тълпа, дето се бяха смесили и чиновници, семинаристи и дворяни, тоя ден рано сутринта отидоха на Три Гори. Като постоя там и не дочака Растопчин и се убеди, че Москва ще бъде изоставена, тая тълпа се пръсна из Москва, по питейните заведения и странноприемниците. А и цените показваха положението на работите през тоя ден. Цените на оръжието, на златото, на каруците й конете непрекъснато се качваха, а стойността на книжните пари и цените на градските вещи непрекъснато спадаха, тъй че към обяд имаше случаи, когато скъпи стоки, например, платове, се купуваха и се откарваха на половин цена, а за един селски кон се плащаха петстотин рубли; колкото пък за мебелите, огледалата и бронзовите украшения — те се даваха без пари.

В солидния и стар дом на Ростови разлагането на предишните условия на живот се прояви много слабо. По отношение на хората стана само това, че от грамадния брой слуги през нощта изчезнаха трима души, но нищо не бе откраднато; а по отношение цените на предметите излезе, че трийсетте каруци, дошли от селата, бяха грамадно богатство, за което мнозина завиждаха и за които предлагаха на Ростови грамадни суми. Не само че за тия каруци предлагаха грамадни суми, но още от вечерта и рано сутринта на 1 септември в двора у Ростови дохождаха вестовои и слуги, изпратени от ранени офицери, довличаха се и някои ранени, настанени у Ростови и в съседните къщи, и молеха прислугата на Ростови да ходатайствува да им дадат каруци, за да заминат от Москва. Мажордомът, към когото се отнасяха с такива молби, макар и да съжаляваше ранените, решително отказваше, като отговаряше, че дори не смее да доложи на графа. Колкото и нещастни да бяха оставащите ранени, очевидно бе, че дадеш ли една каруца, нямаше защо да не дадеш и друга, а дадеш ли всички — ще трябва да дадеш и екипажите си. Тридесет каруци не можеха да спасят всички ранени, а в общото бедствие не можеше да не мислиш за себе си и за семейството си. Тъй мислеше мажордомът за сметка на господаря си.

Като стана сутринта на 1 септември, граф Иля Андреич излезе тихичко от спалнята, за да не събуди заспалата чак призори графиня, и в лилавия си копринен халат излезе на входната площадка. Каруците с овързан багаж бяха в двора. До входната площадка бяха екипажите. Мажордомът бе застанал до входа, разговаряйки с един старик-вестовой и с един млад бледен офицер с превързана ръка. Като видя графа, мажордомът направи многозначителен и строг знак на офицера и вестовоя, за да се отдалечат.

— Е, какво, готово ли е всичко, Василич? — каза графът, потърка плешивата си глава и погледна добродушно офицера и вестовоя, кимайки им с глава. (Графът обичаше нови лица.)

— Веднага може да се впряга, ваше сиятелство.

— Чудесно, щом се събуди графинята — и с Бога напред! А вие, господа? — обърна се той към офицера. — У нас ли сте?

Офицерът дойде по-наблизо. Бледното му лице неочаквано пламна — заля се с ярка червенина.

— Графе, много ви моля, позволете ми… за Бога… да се прислоня някъде в някоя от вашите каруци. Не нося нищо със себе си… Стига ми на каруцата… все едно… — Не бе успял още офицерът да довърши и вестовоят се обърна към графа със същата молба за своя офицер.

— Ах! Да, да, да — каза бързо графът. — Много ми е драго, много ми е драго. Василич, разпореди се там да се освободят една или две талиги, е там… какво… каквото трябва… — с някакви неопределени изрази, заповядвайки нещо, каза графът. Но в същия миг горещият израз на благодарност у офицера укрепи вече онова, което той заповядваше. Графът погледна наоколо си: в двора, на портите, в прозореца на пристройката се виждаха ранени и вестовои. Всички гледаха графа и се приближаваха към входната площадка.

— Заповядайте в галерията, ваше сиятелство; какво ще наредите там за картините? — рече мажордомът. И графът влезе заедно с него в къщата, повтаряйки заповедта си да не отказват на ранените, които молят да заминат.

— Че защо не, може да се разтовари нещо — добави той с тих, тайнствен глас, като че се страхуваше да не го чуе някой.

Графинята се събуди в девет часа и Матрьона Тимофеевна, бивша нейна горнична, която изпълняваше сега по отношение на графинята длъжността шеф на полицията, дойде да доложи на своята предишна госпожица, че Маря Карловна е много оскърбена и че летните рокли на госпожиците не бива да останат тук. На въпросите на графинята защо m-me Schoss е оскърбена, установи се, че са свалили сандъка й от каруцата, че развързват багажите от каруците и ги свалят, а качват ранените, за които графът, поради добродушието си, заповядал да ги вземат. Графинята нареди да помолят мъжа й да иде при нея.

— Какво е това, мили, чух, че пак сваляли нещата?

— Знаеш ли, ma chere, виж какво исках да ти кажа… ma chere, миличка графиньо… дойде при мене един офицер, молят ме да им дам няколко каруци за ранените. Нещата, нали, могат да се купят, а помисли какво ще им бъде на тях, ако останат!… Вярно, у нас са, в двора, ние сами ги повикахме, има офицери… Знаеш ли, мисля си, наистина, ma chere, ето, ma chere… нека ги закарат… закъде ще бързаме!… — Графът каза това плахо, както приказваше винаги, когато ставаше дума за пари. А графинята бе свикнала с тоя тон, винаги предшествуван; нещо, което опропастяваше децата — като някоя постройка на галерия, оранжерия, създаване на домашен театър или музика, — и бе свикнала, и смяташе за дълг винаги да се бори срещу онова, което се изразяваше стоя плах тон.

Тя прие своя покорно-плачещ вид и каза на мъжа си:

— Слушай, графе, ти докара работите дотам, че за къщата не ни дават нищо, а сега и цялото наше — детско — състояние искаш да разсипеш. Та нали ти самият казваше, че в къщи има имот за сто хиляди. Аз, приятелю, не съм съгласна и не съм! Твоя воля! За ранените има правителство. Те знаят. Виж: там отсреща, у Лопухини, още завчера изнесоха всичко до сламка. Ей така правят хората. Само ние сме глупаци. Ако не мене, децата поне съжали.

Графът замаха с ръце и без да каже нещо, излезе от стаята.

— Татко, за какво се разправяхте? — каза му Наташа, която влезе след него в стаята на майка си.

— За нищо! Какво те интересува? — ядосано рече графът.

— Не, аз чух — каза Наташа. — Но защо мамичка не иска.

— Какво те интересува? — извика графът. Наташа се дръпна до прозореца и се замисли.

Татенце, Берг пристигна у нас — рече тя, гледайки през прозореца.

Глава XV

Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.

Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.

В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1-го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все — отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.

Проснувшись утром 1-го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.

— Ну, что, все готово, Васильич? — сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)

— Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.

— Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? — обратился он к офицеру. — У меня в доме? — Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.

— Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где-нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… — Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.

— А! да, да, да, — поспешно заговорил граф. — Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… — какими-то неопределенными выражениями, что-то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.

— Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? — сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.

— Ну, что же, можно сложить что-нибудь, — прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто-нибудь его не услышал.

В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m-me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают — добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.

— Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?

— Знаешь, ma chère, я вот что хотел тебе сказать… ma chère графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!… Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chère, вот, ma chère… пускай их свезут… куда же торопиться?… — Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая-нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, — и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.

Она приняла свой покорно-плачевный вид и сказала мужу:

— Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше — детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.

Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.

— Папа! об чем вы это? — сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.

— Ни о чем! Тебе что за дело! — сердито проговорил граф.

— Нет, я слышала, — сказала Наташа. — Отчего ж маменька не хочет?

— Тебе что за дело? — крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.

— Папенька, Берг к нам приехал, — сказала она, глядя в окно.