Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
VI
Като се върна от Вилна в Петербург заедно с двора, Елен се намери в затруднено положение.
В Петербург Елен се ползуваше от особеното покровителство на един велможа, който заемаше една от най-висшите длъжности в държавата. А във Вилна тя се сближи с един млад чуждестранен принц. Когато се върна в Петербург, и двамата, и принцът, и велможата, бяха в Петербург, и двамата предявяваха правата си и пред Елен се постави една нова за кариерата й задача: да запази близки отношения и с двамата, без да оскърбява нито единия, нито другия.
Онова, което би се сторило мъчно, дори невъзможно за друга жена, не накара да се замисли ни веднъж графиня Безухова, която, изглежда, ненапразно бе известна като много умна жена. Ако почнеше да крие постъпките си, да се измъква с хитрост от неловкото положение, тъкмо с това би попречила на работата си, като признаеше, че е виновна; но Елен, напротив, отведнъж, като същински велик човек, който може всичко, каквото поиска, се постави в положението, че тя има право, в което искрено вярваше, и че всички други са виновни.
Когато младото чуждестранно лице за пръв път си позволи да я укори, тя, дигнала гордо красивата си глава и полуобърната към него, каза твърдо:
— Voila l’egoisine et la cruaute des hommes! Je ne m’attendais pas a autre chose. La femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompence. Quel droit avez-vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C’est un homme qui a ete plus qu’un pere pour moi.[1]
Лицето поиска да каже нещо. Елен го пресече.
— Eh bien, oui — рече тя, — peut-etre qu’il a pour moi d’autres sentiments que ceux d’un pere, mais ce n’est pas une raison pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un homme pour etre ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport a mes sentiments, intimes, je ne rends compte qu’a Dieu et a ma conscience.[2] — завърши тя, като досегна с ръка високо дигнатата си красива гръд и погледна небето.
— Mais ecoutez moi, au nom de dieu.
— Epousez moi, et je serai votre esclave.
— Mais c’est impossible.
— Vous ne daignez pas descendre jusqu’a moi, vous…[3] — каза Елен, като заплака.
Лицето почна да я утешава; но Елен през сълзи каза (уж не се помнеше), че нищо не й пречи да се омъжи, че има примери (тогава имаше още малко примери, но тя спомена Наполеон и други високи персони), че тя никога не е била жена на мъжа си, че е била принесена в жертва.
— Но законите, религията… — почвайки вече да отстъпва, каза лицето.
— Законите, религията… За какво са измислени те, ако не могат да направят това! — каза Елен.
Важното лице се изуми, че такова просто разсъждение не му е идвало на ум, и се обърна за съвет към светите братя на Исусовото общество, с които имаше близки връзки.
Няколко дни след това, на един от очарователните празници, които Елен даваше във вилата си на Каменния остров, ней бе представен възрастният, с бели като сняг коси и черни блестящи очи, очарователен m-m de Jobert, un jesuite a robe courte[4], който дълго разговаря с Елен в градината, под светлината на илюминацията и при звуците на музика, за обичта към Бога, към Христа, към сърцето на Богородица и за утешенията, които дава в тоя и в бъдещия живот истинската, католическата религия. Елен беше трогната и няколко пъти нейните очи и очите на m-r Jobert бяха изпълнени със сълзи и гласовете им трепереха. Танцът, за който един кавалер дойде да покани Елен, попречи на разговора й с нейния бъдещ directeur der conscience[5], но на другата вечер m-r de Jobert дойде самичък при Елен и оттогава почна често да ходи у нея.
Един ден той заведе графинята в католическата църква, дето тя коленичи пред олтара, до който бе доведена. Възрастният очарователен французин сложи ръце на главата й и тя, както сетне сама разправяше, усетила нещо като лъх на хладен вятър, който проникнал в душата й. Обясниха й, че това било la grace[6].
След това доведоха при нея един абат a robe longue[7], който я изповяда и опрости греховете й. На другия ден й донесоха ковчеже, в което имаше причастие, и го оставиха у нея да го взема. След няколко дни Елен за свое удоволствие узна, че сега е встъпила в истинската, католическата църква и че тия дни самият папа ще узнае за нея и ще и изпрати някакъв документ.
Всичко, което през това време се вършеше около нея и с нея, всичкото това внимание, което бяха обърнали към нея толкова умни хора и което се проявяваше в такива приятни, изтънчени форми, както и гълъбовата чистота, в която се намираше сега (през всичкото това време тя носеше бели рокли с бели ленти) — всичко това й доставяше удоволствие; но заради това удоволствие тя нито за миг не изпускаше целта си. И както става винаги — в хитростта глупавият човек изиграва много по-умните — тя, като разбра, че целта на всички тия думи и старания беше предимно в това, че след като я направят католичка, да вземат от нея пари за йезуитските учреждения (за което й загатваха), Елен, преди да даде пари, настояваше да извършат над нея ония различни операции, които биха я освободили от мъжа й. Според нейните понятия значението на всяка религия беше само в това, като се задоволяват човешките желания, да се спазва известно приличие. И за тая цел в една от беседите си с духовника настоятелно поиска от него отговор на въпроса до каква степен нейният брак я обвързва.
Те седяха в салона до прозореца. Здрачаваше се. През прозореца лъхаше на цветя. Елен беше в бяла рокля, прозирна на гърдите и раменете. Добре охраненият абат, с пълна, гладко избръсната брада, с приятна, стегната уста и бели ръце, сложени кротко на коленете му, седеше близо до Елен и с тънка усмивка на устните, с кротко възхитени от нейната красота очи поглаждаше от време на време лицето й и излагаше своето схващане по въпроса, който ги занимаваше. Елен, усмихната неспокойно, гледаше къдравите му коси, гладко избръснатите, чернеещи пълни бузи и всеки миг очакваше нов обрат на разговора. Ала абатът, макар очевидно да се наслаждаваше от красотата и близостта на събеседницата си, бе увлечен от изкуството на работата си.
Ходът на разсъжденията на ръководителя на съвестта беше следният. Не знаейки значението на онова, което сте вършили, вие сте дали обет за брачна вярност на човек, който от своя страна, встъпвайки в брак, без да вярва в религиозното значение на брака, е извършил кощунство. Тоя брак не е имал двойното значение, каквото трябва да има. Но въпреки туй вашият обет ви е свързвал. Вие сте го нарушили. Какво сте извършили при това нарушение? Peche veniel или peche mortel?[8] Peche veniel, защото сте извършили нарушението без лош умисъл. Ако сега, с цел да имате деца, бихте встъпили в нов брак, грехът ви би могъл да бъде простен. Но въпросът пак се разделя на две: първо…
— Но аз мисля — каза неочаквано със своята очарователна усмивка Елен, на която бе дотегнало — това че като съм встъпила в истинската религия, не мога да бъда обвързана от онова, което ми е наложила лъжовната религия.
Directeur de conscience беше смаян от това поставяне пред него, и то с такава простота, на Колумбовото яйце. Той беше възхитен от неочаквано бързия успех на ученичката си, но не можеше да се откаже от своята умствена, съградена с труд постройка на аргументите.
— Entendons-nous, comtesse[9] — каза той усмихнат и почна да опровергава разсъжденията на своята духовна дъщеря.
Глава VI
Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
— Voilà l'égoïsme et la cruauté des hommes! Je ne m’attendais pas à autre chose. La femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voilà sa récompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amitiés, de mes affections? C’est un homme qui a été plus qu’un père pour moi.[1]
Лицо хотело что-то сказать. Элен перебила его.
— Eh bien, oui, — сказала она, — peut être qu’il a pour moi d’autres sentiments que ceux d’un père, mais ce n’est; pas une raison pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un homme pour être ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport à mes sentiments intimes, je ne rends compte qu'à Dieu et à ma conscience,[2] — кончила она, дотрогиваясь рукой до высоко поднявшейся красивой груди и взглядывая на небо.
— Mais écoutez moi, au nom de Dieu.
— Epousez moi, et je serai votre esclave.
— Mais c’est impossible.
— Vous ne daignez pas descende jusqu'à moi, vous…[3] — заплакав, сказала Элен.
Лицо стало утешать ее; Элен же сквозь слезы говорила (как бы забывшись), что ничто не может мешать ей выйти замуж, что есть примеры (тогда еще мало было примеров, но она назвала Наполеона и других высоких особ), что она никогда не была женою своего мужа, что она была принесена в жертву.
— Но законы, религия… — уже сдаваясь, говорило лицо.
— Законы, религия… На что бы они были выдуманы, ежели бы они не могли сделать этого! — сказала Элен.
Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими глазами, обворожительный m-r de Jobert, un jésuite à robe courte,[4] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m-r Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience;[5] но на другой день m-r de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее.
В один день он сводил графиню в католический храм, где она стала на колени перед алтарем, к которому она была подведена. Немолодой обворожительный француз положил ей на голову руки, и, как она сама потом рассказывала, она почувствовала что-то вроде дуновения свежего ветра, которое сошло ей в душу. Ей объяснили, что это была la grâce.[6]
Потом ей привели аббата à robe longue,[7] он исповедовал ее и отпустил ей грехи ее. На другой день ей принесли ящик, в котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После нескольких дней Элен, к удовольствию своему, узнала, что она теперь вступила в истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и пришлет ей какую-то бумагу.
Все, что делалось за это время вокруг нее и с нею, все это внимание, обращенное на нее столькими умными людьми и выражающееся в таких приятных, утонченных формах, и голубиная чистота, в которой она теперь находилась (она носила все это время белые платья с белыми лентами), — все это доставляло ей удовольствие; но из-за этого удовольствия она ни на минуту не упускала своей цели. И как всегда бывает, что в деле хитрости глупый человек проводит более умных, она, поняв, что цель всех этих слов и хлопот состояла преимущественно в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в пользу иезуитских учреждений (о чем ей делали намеки), Элен, прежде чем давать деньги, настаивала на том, чтобы над нею произвели те различные операции, которые бы освободили ее от мужа. В ее понятиях значение всякой религии состояло только в том, чтобы при удовлетворении человеческих желаний соблюдать известные приличия. И с этою целью она в одной из своих бесед с духовником настоятельно потребовала от него ответа на вопрос о том, в какой мере ее брак связывает ее.
Они сидели в гостиной у окна. Были сумерки. Из окна пахло цветами. Элен была в белом платье, просвечивающем на плечах и груди. Аббат, хорошо откормленный, с пухлой, гладко бритой бородой, приятным крепким ртом и белыми руками, сложенными кротко на коленях, сидел близко к Элен и с тонкой улыбкой на губах, мирно — восхищенным ее красотою взглядом смотрел изредка на ее лицо и излагал свой взгляд на занимавший их вопрос. Элен беспокойно улыбалась, глядела на его вьющиеся волоса, гладко выбритые чернеющие полные щеки и всякую минуту ждала нового оборота разговора. Но аббат, хотя, очевидно, и наслаждаясь красотой и близостью своей собеседницы, был увлечен мастерством своего дела.
Ход рассуждения руководителя совести был следующий. В неведении значения того, что вы предпринимали, вы дали обет брачной верности человеку, который, с своей стороны, вступив в брак и не веря в религиозное значение брака, совершил кощунство. Брак этот не имел двоякого значения, которое должен он иметь. Но несмотря на то, обет ваш связывал вас. Вы отступили от него. Что вы совершили этим? Péché véniel или péché mortel?[8] Péché véniel, потому что вы без дурного умысла совершили поступок. Ежели вы теперь, с целью иметь детей, вступили бы в новый брак, то грех ваш мог бы быть прощен. Но вопрос опять распадается надвое: первое…
— Но я думаю, — сказала вдруг соскучившаяся Элен с своей обворожительной улыбкой, — что я, вступив в истинную религию, не могу быть связана тем, что наложила на меня ложная религия.
Directeur de conscience[9] был изумлен этим постановленным перед ним с такою простотою Колумбовым яйцом. Он восхищен был неожиданной быстротой успехов своей ученицы, но не мог отказаться от своего трудами умственными построенного здания аргументов.
— Entendons nous, comtesse,[10] — сказал он с улыбкой и стал опровергать рассуждения своей духовной дочери.