Лев Толстой
Война и мир (352)

Лев Толстой
Война и мир (352)

III

Върви локомотив. Пита се от какво се движи той? Селянинът дума: дяволът го движи. Друг казва, че локомотивът върви, защото колелата му се движат. Трети твърди, че причината на движението е в дима, отвяван от вятъра.

Селянинът е неопровержим. За да бъде опроверган, трябва някой да му докаже, че няма дявол, или друг селянин да му обясни, че не дяволът, а немецът движи локомотива. Само тогава от противоречията те ще видят, че и двамата нямат право. Но оня, който казва, че движението на колелата е причина, сам себе си опровергава, защото, ако е стъпил на почвата на анализа, трябва да върви все по-нататък и по-нататък: трябва да обясни причината за движението на колелата. И дотогава, докато не стигне до последната причина за движението на локомотива — до сгъстената в парния котел пара, той не ще има право да спре да търси причината. А онзи, който обясняваше движението на локомотива с отвявания назад дим, е постъпил очевидно, така: като е видял, че обяснението с колелата не дава причината, той е взел първия попаднал му белег и от своя страна го е посочил за причина.

Единственото понятие, което може да обясни движението на локомотива, е понятието за сила, равна на видимото движение.

Единственото понятие, чрез което може да бъде обяснено движението на народите, е понятието за сила, равна на цялото движение на народите.

А пък под това понятие различните историци разбират съвсем различни и съвсем не равни на видимото движение сили. Едни виждат в него сила, непосредно присъща на героите, както селянинът — дявола в локомотива; други — сила, производна от някои други сили, каквото е движението на колелата; трети — влиянието на ума, каквото е отвяваният дим.

Докато се пишат истории на отделни лица — цезаровци или александровци, или лутеровци и волтеровци, а не история на всички, без нито едно изключение на всички хора, взели участие в събитието, никак не е възможно да се описва движението на човечеството без понятието за силата, която принуждава хората да насочват дейността си към една цел. И единствено известното на историците такова понятие е — властта.

Това понятие е единственият инструмент, чрез който може да, се владее материалът на историята при днешното й излагане, и оня, който счупи този инструмент, както стори Бокъл, без да научи друг начин на отнасяне с историческия материал, само би лишил себе си от последната възможност да манипулира с него. Неизбежността на понятието власт за обясняване на историческите явления най-добре се доказва от самите общи историци и от историците на културата, които уж се отричат от понятието за властта, а на всяка стъпка неизбежно го употребяват.

Досега историческата наука по отношение въпросите на човечеството прилича на пуснатите в обращение пари — книжните и звонковата монета. Биографичните истории, както и тия на отделните народи, приличат на банкнотите. Те могат да са в обращение, като изпълняват предназначението си без вреда за когото и да е, и дори с полза, докато не изпъкне въпросът с какво са обезпечени те. Достатъчно е само да се забрави въпросът по какъв начин волята на героите произвежда събитията и историите на тиеровци ще бъдат интересни, поучителни и освен това ще имат поетична отсянка. Но също както изниква съмнение в истинската стойност на книжните пари или поради това, че тъй като те се правят лесно, ще почнат много да ги правят, или пък, че ще поискат да получат срещу тях злато, също тъй изниква съмнение в истинското значение на историите от тоя род или поради това, че те са твърде много, или защото някой в наивността си ще попита: но чрез каква сила е направил Наполеон това? — тоест ще поиска да размени пусната в обращение банкнота с чистото злато на истинското понятие.

А общите историци и историците на културата приличат на хора, които, съзнали неудобството на банкнотите, биха решили да си направят звонкова монета от метал, който няма плътността на златото. И монетата наистина би излязла звонка, но само звонка. Банкнотата все пак би могла да излъже незнаещите; а звънката, но не ценна монета не може да излъже никого. Тъй както златото само тогава е злато, когато може да се употреби не единствено за замяна, ами и за работа, също тъй общите историци само тогава ще бъдат злато, когато ще могат да отговарят на съществения въпрос на историята какво нещо е властта.

Общите историци отговарят на тоя въпрос противоречиво, а историците на културата съвсем го отстраняват, като отговарят на нещо съвсем друго. И както жетоните, прилични на злато, могат да бъдат употребявани само между хора, които са се съгласили да ги признават за злато, както и между ония, които не знаят качествата на златото, така и общите историци и историците на културата, без да отговорят на съществените въпроси на човечеството, служат за някакви техни цели, като пусната в обращение монета, на университетите и на тълпа читатели — любители на сериозни книги, както те сами казват.

Глава III

Идет паровоз. Спрашивается, отчего он движется? Мужик говорит: это черт движет его. Другой говорит, что паровоз идет оттого, что в нем движутся колеса. Третий утверждает, что причина движения заключается в дыме, относимом ветром.

Мужик неопровержим. Для того чтобы его опровергнуть, надо, чтобы кто-нибудь доказал ему, что нет черта, или чтобы другой мужик объяснил, что не черт, а немец движет паровоз. Только тогда из противоречий они увидят, что они оба не правы. Но тот, который говорит, что причина есть движение колес, сам себя опровергает, ибо, если он вступил на почву анализа, он должен идти дальше и дальше: он должен объяснить причину движения колес. И до тех пор, пока он не придет к последней причине движения паровоза, к сжатому в паровике пару, он не будет иметь права остановиться в отыскивании причины. Тот же, который объяснял движение паровоза относимым назад дымом, заметив, что объяснение о колесах не дает причины, взял первый попавшийся признак и, с своей стороны, выдал его за причину.

Единственное понятие, которое может объяснить движение паровоза, есть понятие силы, равной видимому движению.

Единственное понятие, посредством которого может быть объяснено движение народов, есть понятие силы, равной всему движению народов.

Между тем под понятием этим разумеются различными историками совершенно различные и все не равные видимому движению силы. Одни видят в нем силу, непосредственно присущую героям, — как мужик черта в паровозе; другие — силу, производную из других некоторых сил, — как движение колес; третьи — умственное влияние, — как относимый дым.

До тех пор, пока пишутся истории отдельных лиц, — будь они Кесари, Александры или Лютеры и Вольтеры, а не история всех, без одного исключения всех людей, принимающих участие в событии, — нет никакой возможности описывать движение человечества без понятия о силе, заставляющей людей направлять свою деятельность к одной цели. И единственное известное историкам такое понятие есть власть.

Понятие это есть единственная ручка, посредством которой можно владеть материалом истории при теперешнем ее изложении, и тот, кто отломил бы эту ручку, как то сделал Бокль, не узнав другого приема обращения с историческим материалом, только лишил бы себя последней возможности обращаться с ним. Неизбежность понятия о власти для объяснения исторических явлений лучше всего доказывают сами общие историки и историки культуры, мнимо отрешающиеся от понятия о власти и неизбежно на каждом шагу употребляющие его.

Историческая наука до сих пор по отношению к вопросам человечества подобна обращающимся деньгам — ассигнациям и звонкой монете. Биографические и частные народные истории подобны ассигнациям. Они могут ходить и обращаться, удовлетворяя своему назначению, без вреда кому бы то ни было и даже с пользой, до тех пор пока не возникнет вопрос о том, чем они обеспечены. Стоит только забыть про вопрос о том, каким образом воля героев производит события, и истории Тьеров будут интересны, поучительны и, кроме того, будут иметь оттенок поэзии. Но точно так же, как сомнение в действительной стоимости бумажек возникнет или из того, что так как их делать легко, то начнут их делать много, или из того, что захотят взять за них золото, — точно так же возникает сомнение в действительном значении историй этого рода, — или из того, что их является слишком много, или из того, что кто-нибудь в простоте души спросит: какою же силой сделал это Наполеон? то есть захочет разменять ходячую бумажку на чистое золото действительного понятия.

Общие же историки и историки культуры подобны людям, которые, признав неудобство ассигнаций, решили бы вместо бумажки сделать звонкую монету из металла, не имеющего плотности золота. И монета действительно вышла бы звонкая, но только звонкая. Бумажка еще могла обманывать не знающих; а монета звонкая, но не ценная, не может обмануть никого. Так же как золото тогда только золото, когда оно может быть употреблено не для одной мены, а и для дела, так же и общие историки только тогда будут золотом, когда они будут в силах ответить на существенный вопрос истории: что такое власть? Общие историки отвечают на этот вопрос противоречиво, а историки культуры вовсе отстраняют его, отвечая на что-то совсем другое. И как жетоны, похожие на золото, могут быть только употребляемы между собранием людей, согласившихся признавать их за золото, и между теми, которые не знают свойства золота, так и общие историки и историки культуры, не отвечая на существенные вопросы человечества, для каких-то своих целей служат ходячей монетою университетам и толпе читателей — охотников до серьезных книжек, как они это называют.