Лев Толстой
Война и мир (349)

Лев Толстой
Война и мир (349)

XVI

Когато остана насаме с мъжа си, Наташа също разговаря така, както разговарят мъж и жена, тоест като разбират и предават един на друг с извънредна яснота и бързина мислите си по път, който е противен на всички логически правила, без посредничество на съждения, умозаключения и изводи, а по съвсем особен начин. Наташа до такава степен бе свикнала да говори с мъжа си по тоя начин, че за нея най-сигурният признак за нещо, което не беше в ред между двамата, беше логическият ход на Пиеровите мисли. Когато той почнеше да доказва, да говори разсъдително и спокойно и когато, увлечена от примера му, и тя почнеше да прави същото, тя знаеше, че това без друго ще доведе до скарване.

От мига, когато останаха сами и Наташа с широко разтворени щастливи очи се приближи тихо до него и изведнъж, като обгърна главата му, притисна я до гърдите си и рече: „Сега си цял, цял мой, мой! Няма да избягаш!“ — оттогава почна тоя разговор, противен на всички закони на логиката, противен вече и затуй, че в едно и също време говореха за съвсем различни неща. Това едновременно обсъждане на много неща не само че не им пречеше за яснотата на разбирането, а, напротив, беше най-верният белег, че те напълно се разбират един друг.

Както насън всичко бива невярно, безсмислено и противоречиво освен чувството, което ръководи съня, тъй и в това общение, противоречащо на всички закони на разсъдъка, последователни и ясни са не думите, а само чувството, което ги ръководи.

Наташа разказваше на Пиер за живота на брат си, за това как не е живяла, а е страдала без мъжа си, как още повече е обикнала Мари и как Мари във всяко отношение е по-добра от нея. Като казваше това, Наташа искрено признаваше, че вижда превъзходството на Мари, но в същото време, казвайки това, тя искаше Пиер все пак да предпочита нея пред Мари и пред всички други жени и сега отново, особено след като бе видял много жени в Петербург, да й повтореше това.

Отговаряйки на Наташините думи, Пиер й разправи колко му било непоносимо в Петербург да бъде на вечери и обеди с дами.

— Аз съвсем съм отвикнал да говоря с дами — каза той, — просто ми е отегчително. Особено като бях толкова зает.

Наташа го погледна втренчено и продължи.

— Мари е такава прелест! — рече тя. — Как умее да разбира децата. Сякаш вижда само душата им. Например вчера Митенка почна да капризничи…

— Ах, колко прилича той на баща си! — пресече я Пиер.

Наташа разбра защо той направи тая бележка за приликата на Митенка с Николай: споменът за препирнята с шурея му беше неприятен и му се искаше да знае мнението на Наташа за това.

— Николенка има тая слабост, че ако нещо не е прието от всички, той за нищо на света няма да се съгласи. А пък аз разбирам, ти тъкмо това скъпиш, да си ouvrir une carriere^[1] — каза тя, като повтори тия думи, казани веднъж от Пиер.

— Не, главното е — каза Пиер, — че за Николай мислите и разсъжденията са забава, почти прекарване на времето. Ето той събира библиотека и си е поставил за правило да не купува нова книга, докато не прочете купената вече и Сизмонди, и Русо, и Монтескьо — добави с усмивка Пиер. — Ти знаеш, нали, как го… — щеше да почне той да смекчава думите си; но Наташа го прекъсна, като му даде да разбере, че това не е по-потребно.

— Та ти казваш, че за него мислите са забава…

— Да, а за мене забава е всичко останало. В Петербург през цялото време виждах всички като насън. Когато някаква мисъл ме обсеби, всичко останало е забава.

— Ах, колко съжалявам, че не видях как се срещнахте с децата — каза Наташа. — Коя най-много се зарадва? Сигурно Лиза?

— Да — рече Пиер и продължи за онова, което го занимаваше. — Николай казва, че не трябва да мислим. Но аз не мога. Без да споменавам, че в Петербург чувствувах (на тебе мога да кажа това) как без мене всичко това се разпадаше, всеки дърпаше към себе си. Но аз успях да обединя всички, и после — моята мисъл е толкова проста и ясна. Защото аз не казвам, че ние трябва да действуваме против тоя и тоя. Ние можем да грешим. А казвам: хванете се ръка за ръка, всички, които обичате доброто, и нека да има едно знаме — дейната добродетел. Княз Сергей е чудесен човек и умен.

Наташа не се съмняваше, че мисълта на Пиер беше велика мисъл, но едно нещо я смущаваше. То беше, че той е неин мъж. „Нима такъв важен и необходим за обществото човек е в същото време и мой мъж? Защо се случи тъй?“ Искаше й се да му изрази това свое съмнение. „Кой и кой са хората, които биха могли да решат наистина ли той е толкова по-умен от всички?“ — питаше се тя, като прехвърляше във въображението си хората, които Пиер много уважаваше. Ако се съдеше по онова, което разправяше, той не уважаваше никого така, както Платон Каратаев.

— Знаеш ли какво мисля? — рече тя. — За Платон Каратаев. Какво би казал той? Дали би те одобрил сега?

Пиер никак не се учуди от тоя въпрос. Той разбра хода на мислите на жена си.

— Платон Каратаев ли? — каза той и се замисли, като явно искрено се мъчеше да си представи мнението на Каратаев по тоя въпрос. — Той не би разбрал, а всъщност може би да.

— Ужасно те обичам! — рече неочаквано Наташа. — Ужасно, ужасно!

— Не, не би ме одобрил — каза Пиер, като помисли малко. — Едно нещо би одобрил той — това е нашият семеен живот. Той толкова искаше да види във всичко благообразие, щастие, спокойствие и аз с гордост бих му показал нас. На, ти казваш — раздяла. А няма да повярваш какво особено чувство имам към тебе след раздялата…

— Да, ето какво още… — понечи да каже Наташа.

— Не, не е това. Аз никога няма да престана да те обичам. И не може повече да се обича; а това е нещо особено… Да, да… — Той не се доизказа, защото погледите им се срещнаха и доизказаха останалото.

— Какви глупости са това — каза изведнъж Наташа, — меденият месец и същинското щастие било в първото време. Напротив, сега е най-хубавото. Само ти да не беше пътувал. Помниш ли как се карахме? И винаги аз бях виновна. Винаги аз. И за какво се карахме — дори не си спомням.

— Все за едно — каза Пиер, като се усмихна, — ревно…

— Не говори, не мога да понасям — извика Наташа. И студен, зъл блясък светна в очите й.

— Видя ли я? — добави тя след малко.

— Не, но и да бях я видял, нямаше да я позная.

Млъкнаха за малко.

— Ах, знаеш ли? Когато ти говореше в кабинета, аз те гледах — заприказва Наташа и личеше, че се мъчи да отпъди появилото се облаче. — Ти като две капки вода приличаш на него, на момчето. (Тя наричаше така сина си.) Ах, време е да отивам при него… Напира… Съжалявам, че трябва да си вървя.

Млъкнаха за няколко секунди. След това в едно и също време се обърнаха един към друг и почнаха да говорят нещо: Пиер почна със самодоволство и увлечение; Наташа — с тиха щастлива усмивка. Като се сблъскаха, и двамата спряха и си отстъпиха един на друг.

— Не, какво каза? Говори, говори.

— Не, ти кажи, аз тъй само, глупости — рече Наташа.

Пиер каза това, което бе почнал. То беше продължение на самодоволните му разсъждения за неговия успех в Петербург. В тоя миг му се струваше, че той бе отреден да даде нова насока на цялото руско общество и на целия свят.

— Исках да кажа само, че всички мисли, които имат грамадни последици, винаги са прости. Мисълта ми изцяло е в това, че щом като порочните хора са свързани помежду си и са сила, честните хора трябва да направят точно същото. То е толкова просто.

— Да.

— А какво искаше да кажеш ти?

— Аз само тъй, глупости.

— Не, все пак.

— Ама нищо, празни работи — рече Наташа и още повече светна в усмивка, — исках само да кажа за Петя: днес бавачката иде да го вземе от мене, той се засмя, зажумя и се притисна до мене — сигурно мислеше, че се е скрил. Ужасно е мил. Ето го, вика. Хайде, довиждане! — И тя излезе от стаята.

В същото време долу в отделението на Николенка Болконски, в неговата спалня, гореше както винаги кандило (момчето се страхуваше от тъмното и не можаха да го отучат от тоя недостатък). Десал спеше високо на четирите си възглавници и римският му нос издаваше равномерни звуци на хъркане. Николенка, току-що събудил се, в студена пот, с широко разтворени очи, седеше на леглото и гледаше пред себе си. Страшен сън го бе събудил. Той бе видял насън себе си и Пиер с каски — такива, каквито бяха нарисувани в съчинението на Плутарх. Те с чичо Пиер вървяха начело на грамадна войска. Тая войска беше от бели полегати линии, изпълнили въздуха като паяжините, които хвърчат есенно време и които Десал наричаше le fil de la Vierge^[2]. Напреде беше славата, също такава, каквито бяха тия нишки, само че малко по-плътна. Те — той и Пиер — се носеха леко и радостно все по-близо и по-близо до целта. Изведнъж нишките, които ги движеха, почнаха да се разхлабват и да се заплитат; стана им тежко. И пред тях се възправи свако Николай Илич в страшна и строга поза.

— Вие ли направихте това? — каза той, като посочи начупения восък и пера. — Аз ви обичах, но Аракчеев ми заповяда и аз ще убия първия, който мръдне напред. — Николенка се обърна да види Пиер, но Пиер вече го нямаше. Пиер беше баща му — княз Андрей, и баща му нямаше образ и форма, но беше той, и като го видя, Николенка се почувствува слаб от обич: той се усети безсилен, безкостен и течен. Баща му го галеше и съжаляваше. Но свако Николай Илич все по-застрашително приближаваше към тях. Ужас обзе Николенка и той се събуди.

„Татко — помисли той. — Татко (макар в къщи да имаше два портрета на княз Андрей, които му приличаха, Николенка никога не си го представяше в човешки образ), татко беше с мене и ме гали. Той ме одобряваше, той одобряваше чичо Пиер. Каквото и да каже, аз ще го направя. Муций Сцевола изгори ръката си. Защо и в моя живот да не се случи същото? Аз знам, те искат да се уча. И аз ще се уча. Но някой ден ще престана и тогава ще го направя. Само за едно нещо моля Бога: да ми се случи същото, каквото с хората на Плутарх, и аз ще направя същото. Ще го направя по-добре. Всички ще научат, ще ме обикнат, ще се възхитят от мене.“

И изведнъж Николенка почувствува, че ридания изпълват гърдите му и заплака.

— Etes; vous indispose?^[3] — чу се гласът на Десал.

— Non^[4] — отговори Николенка и легна на възглавницата. „Той е добър и достоен човек, аз го обичам — помисли той за Десал. — А чичо Пиер! О, какъв чудесен човек! А татко? Татко! Татко! Да, аз ще направя нещо, от което дори той ще бъде доволен…“

Глава XVI

Наташа, оставшись с мужем одна, тоже разговаривала так, как только разговаривают жена с мужем, то есть с необыкновенной ясностью и быстротой познавая и сообщая мысли друг друга, путем противным всем правилам логики, без посредства суждений, умозаключений и выводов, а совершенно особенным способом. Наташа до такой степени привыкла говорить с мужем этим способом, что верным признаком того, что что-нибудь было не ладно между ей и мужем, для нее служил логический ход мыслей Пьера. Когда он начинал доказывать, говорить рассудительно и спокойно и когда она, увлекаясь его примером, начинала делать то же, она знала, что это непременно поведет к ссоре.

С того самого времени, как они остались одни и Наташа с широко раскрытыми, счастливыми глазами подошла к нему тихо и вдруг, быстро схватив его за голову, прижала ее к своей груди и сказала: «Теперь весь, весь мой, мой! Не уйдешь!» — с этого времени начался этот разговор, противный всем законам логики, противный уже потому, что в одно и то же время говорилось о совершенно различных предметах. Это одновременное обсуждение многого не только не мешало ясности понимания, но, напротив, было вернейшим признаком того, что они вполне понимают друг друга.

Как в сновидении все бывает неверно, бессмысленно и противоречиво, кроме чувства, руководящего сновидением, так и в этом общении, противном всем законам рассудка, последовательны и ясны не речи, а только чувство, которое руководит ими.

Наташа рассказывала Пьеру о житье-бытье брата, о том, как она страдала, а не жила без мужа, и о том, как она еще больше полюбила Мари, и о том, как Мари во всех отношениях лучше ее. Говоря это, Наташа призналась искренно в том, что она видит превосходство Мари, но вместе с тем она, говоря это, требовала от Пьера, чтобы он все-таки предпочитал ее Мари и всем другим женщинам, и теперь вновь, особенно после того, как он видел много женщин в Петербурге, повторил бы ей это.

Пьер, отвечая на слова Наташи, рассказал ей, как невыносимо было для него в Петербурге бывать на вечерах и обедах с дамами.

— Я совсем разучился говорить с дамами, — сказал он, — просто скучно. Особенно, я так был занят.

Наташа пристально посмотрела на него и продолжала:

— Мари, это такая прелесть! — сказала она. — Как она умеет понимать детей. Она как будто только душу их видит. Вчера, например, Митенька стал капризничать…

— Ах, как он похож на отца, — перебил Пьер.

Наташа поняла, почему он сделал это замечание о сходстве Митеньки с Николаем: ему неприятно было воспоминание о его споре с шурином и хотелось знать об этом мнение Наташи.

— У Николеньки есть эта слабость, что если что не принято всеми, он ни за что не согласится. А я понимаю, ты именно дорожишь тем, чтобы ouvrir un carrière,^[1] — сказала она, повторяя слова, раз сказанные Пьером.

— Нет, главное для Николая, — сказал Пьер, — мысли и рассуждения — забава, почти препровождение времени. Вот он собирает библиотеку и за правило поставил не покупать новой книги, не прочтя купленной, — и Сисмонди, и Руссо, и Монтескье, — с улыбкой прибавил Пьер. — Ты ведь знаешь, как я его… — начал было он смягчать свои слова; но Наташа перебила его, давая чувствовать, что это не нужно.

— Так ты говоришь, для него мысли забава…

— Да, а для меня все остальное забава. Я все время в Петербурге как во сне всех видел. Когда меня занимает мысль, то все остальное забава.

— Ах, как жаль, что я не видала, как ты здоровался с детьми, — сказала Наташа. — Которая больше всех обрадовалась? Верно, Лиза?

— Да, — сказал Пьер и продолжал то, что занимало его. — Николай говорит, мы не должны думать. Да я не могу. Не говоря уже о том, что в Петербурге я чувствовал это (я тебе могу сказать), что без меня все это распадалось, каждый тянул в свою сторону. Но мне удалось всех соединить, и потом моя мысль так проста и ясна. Ведь я не говорю, что мы должны противудействовать тому-то и тому-то. Мы можем ошибаться. А я говорю: возьмемтесь рука с рукою те, которые любят добро, и пусть будет одно знамя — деятельная добродетель. Князь Сергий славный человек и умен.

Наташа не сомневалась бы в том, что мысль Пьера была великая мысль, но одно смущало ее. Это было то, что он был ее муж. «Неужели такой важный и нужный человек для общества — вместе с тем мой муж? Отчего это так случилось?» Ей хотелось выразить ему это сомнение. «Кто и кто те люди, которые могли бы решить, действительно ли он так умнее всех?» — спрашивала она себя и перебирала в своем воображении тех людей, которые были очень уважаемы Пьером. Никого из всех людей, судя по его рассказам, он так не уважал, как Платона Каратаева.

— Ты знаешь, о чем я думаю? — сказала она, — о Платоне Каратаеве. Как он? Одобрил бы тебя теперь?

Пьер нисколько не удивлялся этому вопросу. Он понял ход мыслей жены.

— Платон Каратаев? — сказал он и задумался, видимо, искренно стараясь представить себе суждение Каратаева об этом предмете. — Он не понял бы, а впрочем, я думаю, что да.

— Я ужасно люблю тебя! — сказала вдруг Наташа. — Ужасно. Ужасно!

— Нет, не одобрил бы, — сказал Пьер, подумав. — Что он одобрил бы, это нашу семейную жизнь. Он так желал видеть во всем благообразие, счастье, спокойствие, и я с гордостью показал бы ему нас. Вот ты говоришь — разлука. А ты не поверишь, какое особенное чувство я к тебо имею после разлуки…

— Да, вот еще… — начала было Наташа.

— Нет, не то. Я никогда не перестаю тебя любить. И больше любить нельзя; а это особенно… Ну, да… — Он не договорил, потому что встретившийся взгляд их договорил остальное.

— Какие глупости, — сказала вдруг Наташа, — медовый месяц и что самое счастье в первое время. Напротив, теперь самое лучшее. Ежели бы ты только не уезжал. Помнишь, как мы ссорились? И всегда я была виновата. Всегда я. И о чем мы ссорились — я не помню даже.

— Все об одном, — сказал Пьер, улыбаясь, — ревно…

— Не говори, терпеть не могу, — вскрикнула Наташа. И холодный, злой блеск засветился в ее глазах. — Ты видел ее? — прибавила она, помолчав.

— Нет, да и видел бы, не узнал.

Они помолчали.

— Ах, знаешь? Когда ты в кабинете говорил, я смотрела на тебя, — заговорила Наташа, видимо стараясь отогнать набежавшее облако. — Ну, две капли воды ты на него похож, на мальчика. (Она так называла сына.) Ах, пора к нему идти… Пришло… А жалко уходить.

Они замолчали на несколько секунд. Потом вдруг в одно и то же время повернулись друг к другу и начали что-то говорить. Пьер начал с самодовольствием и увлечением; Наташа — с тихой, счастливой улыбкой. Столкнувшись, они оба остановились, давая друг другу дорогу.

— Нет, ты что? говори, говори.

— Нет, ты скажи, я так, глупости, — сказала Наташа. Пьер сказал то, что он начал. Это было продолжение его самодовольных рассуждений об его успехе в Петербурге. Ему казалось в эту минуту, что он был призван дать новое направление всему русскому обществу в всему миру.

— Я хотел сказать только, что все мысли, которые имеют огромные последствия, — всегда просты. Вся моя мысль в том, что ежели люди порочные связаны между, собой и составляют силу, то людям честным надо сделать только то же самое. Ведь как просто.

— Да.

— А ты что хотела сказать?

— Я так, глупости.

— Нет, все-таки.

— Да ничего, пустяки, — сказала Наташа, еще светлее просияв улыбкой, — я только хотела сказать про Петю: нынче няня подходит взять его от меня, он засмеялся, зажмурился и прижался ко мне — верно, думал, что спрятался. Ужасно мил. Вот он кричит. Ну, прощай! — И она пошла из комнаты.

В это же время внизу, в отделении Николеньки Болконского, в его спальне, как всегда, горела лампадка (мальчик боялся темноты, и его не могли отучить от этого недостатка). Десаль спал высоко на своих четырех подушках, и его римский нос издавал равномерные звуки храпенья. Николенька, только что проснувшись, в холодном поту, с широко раскрытыми глазами, сидел на своей постели и смотрел перед собой. Страшный сон разбудил его. Он видел во сне себя и Пьера в касках — таких, которые были нарисованы в издании Плутарха. Они с дядей Пьером шли впереди огромного войска. Войско это было составлено из белых косых линий, наполнявших воздух подобно тем паутинам, которые летают осенью и которые Десаль называл le fil de la Vierge.^[2] Впереди была слава, такая же, как и эти нити, но только несколько плотнее. Они — он и Пьер — неслись легко и радостно все ближе и ближе к цели. Вдруг нити, которые двигали их, стали ослабевать, путаться; стало тяжело. И дядя Николай Ильич остановился перед ними в грозной и строгой позе.

— Это вы сделали? — сказал он, указывая на поломанные сургучи и перья. — Я любил вас, но Аракчеев велел мне, и я убью первого, кто двинется вперед. — Николенька оглянулся на Пьера; но Пьера уже не было. Пьер был отец — князь Андрей, и отец не имел образа и формы, но он был, и, видя его, Николенька почувствовал слабость любви: он почувствовал себя бессильным, бескостным и жидким. Отец ласкал и жалел его. Но дядя Николай Ильич все ближе и ближе надвигался на них. Ужас обхватил Николеньку, и он проснулся.

«Отец, — думал он. — Отец (несмотря на то, что в доме было два похожих портрета, Николенька никогда не воображал князя Андрея в человеческом образе), отец был со мною и ласкал меня. Он одобрял меня, он одобрял дядю Пьера. Что бы он ни говорил — я сделаю это. Муций Сцевола сжег свою руку. Но отчего же и у меня в жизни не будет того же? Я знаю, они хотят, чтобы я учился, И я буду учиться. Но когда-нибудь я перестану; и тогда я сделаю. Я только об одном прошу бога: чтобы было со мною то, что было с людьми Плутарха, и я сделаю то же. Я сделаю лучше. Все узнают, все полюбят меня, все восхитятся мною». И вдруг Николенька почувствовал рыдания, захватившие его грудь, и заплакал.

— Êtes-vous indispose?^[3] — послышался голос Десаля.

— Non,^[4] — отвечал Николенька и лег на подушку. «Он добрый и хороший, я люблю его, — думал он о Десале. — А дядя Пьер! О, какой чудный человек! А отец? Отец! Отец! Да, я сделаю то, чем бы даже он был доволен…»