Лев Толстой
Война и мир (127)

Лев Толстой
Война и мир (127)

XXV

Здравето и характерът на княз Николай Андреевич Болконски през тая последна година, след заминаването на сина му, много се влошиха. Той стана още по-раздразнителен от по-рано и всичките избухвания на безпричинния му гняв повечето пъти се изливаха върху: княжна Маря. Той сякаш най-грижливо търсеше всичките болезнени за нея места, та колкото се може по-жестоко да я измъчва нравствено. Княжна Маря имаше две страсти и затуй — две радости: племенникът Николушка и религията; и двете бяха любими теми на княза за нападки и подигравки. За каквото и да заговореха, той обръщаше разговора към суеверията на старите моми или разглезването и лошото възпитание на децата. „На тебе ти се иска да го (Николушка) направиш такава стара мома, каквато си ти; но напразно: на княз Андрей му трябва син, а не момиче“ — казваше той. Или пред княжна Маря се обръщаше към mademoiselle Bourienne и я питаше как й се виждат нашите попове и икони и се шегуваше…

Той непрестанно оскърбяваше болезнено княжна Маря, но дъщерята дори не правеше усилие над себе си да му прощава. Нима той можеше да бъде виновен пред нея и нима баща й, който — тя все пак знаеше това — я обичаше, можеше да бъде несправедлив? А пък и какво е справедливостта? Княжната никога не бе мислила за тая горда дума — „справедливост“. Всичките сложни закони на човечеството се съсредоточаваха за нея в един прост и ясен закон — в закона на обичта и самопожертвуването, даден от оня, който с обич страда за човечеството, макар че самият той е бог. Какво я интересуваше справедливостта или несправедливостта на другите хора? Ней беше потребно тя самата да страда и да обича и тя правеше това.

През зимата княз Андрей дойде в Лѝсие Гори, беше весел, кротък и нежен, какъвто княжна Маря отдавна не бе го виждала. Тя предчувствуваше, че с него се е случило нещо, но той не каза нищо на княжна Маря за любовта си. Преди да замине, княз Андрей дълго приказва за нещо с баща си и княжна Маря забеляза, че преди заминаването и двамата бяха недоволни един от друг.

Наскоро след заминаването на княз Андрей княжна Маря писа от Лѝсие Гори в Петербург на приятелката си Жули Карагина, която княжна Маря мечтаеше, както винаги мечтаят девойките, да омъжи за брат си и която през това време беше в траур по случай смъртта на брат си, убит в Турция.

„Вижда се, че скърбите са наша обща съдба, мила и нежна приятелко Julie.

Вашата загуба е толкова ужасна, че аз не мога да си я обясня иначе освен като особена милост на Бога, който, обичайки ви, иска да ви изпита вас и вашата превъзходна майка. Ах, приятелко моя, религията и само религията може — не казвам вече да ни утеши, но да ни спаси от отчаянието; само религията може да ни обясни онова, което без нейна помощ човек не може да разбере: за какво, защо — добри, възвишени същества, способни да намират щастие в живота и никому не само не вредни, но необходими за щастието на другите биват повикани от Бога, а злите, безполезните и вредните или такива, които са тежест за себе си и за другите, остават да живеят. Първата смърт, която, видях и която никога няма да забравя — смъртта на моята мила снаха, ми направи такова впечатление. Също тъй, както вие питате съдбата за какво трябваше да умре вашият прекрасен брат, също тъй аз питах за какво трябваше да умре тоя ангел — Лиза, която не само че не бе сторила никакво зло никому, но никога не бе имала в душата си друго освен добри мисли. И какво, приятелко моя? Ето, изминаха оттогава пет години и аз със своя нищожен ум почвам вече ясно да разбирам за какво е трябвало да умре тя и как тая смърт бе само израз на безкрайната благост на твореца, всичките действия на когото, макар и повечето от тях да не разбираме, са само проява на неговата безкрайна обич към творението му. Често си мисля, че тя може би е била премного ангелски-невинна; за да има сила да понесе всичките майчински задължения. Тя беше безукорна като млада съпруга; може би тя не би могла да бъде такава майка. Сега не стига, че остави на нас, и особено на княз Андрей, най-чисто съжаление и спомен, но навярно там тя ще получи такова място, за каквото аз не смея да се надявам. Но като не говорим само за нея, тая ранна и страшна смърт, въпреки тъгата, която донесе, оказа най-благотворно влияние на мене и на брат ми. Тогава, в мига на загубата, тия мисли не можеха да минат през ума ми; тогава аз бих ги прогонила с ужас, но сега това е толкова ясно и несъмнено. Пиша ви всичко това, приятелко моя, само за да ви убедя в евангелската истина, която стана за мене жизнено правило: ни един косъм от главата ни няма да падне без неговата воля. А неговата воля се ръководи само от безпределна обич към нас и затуй всичко, каквото се случва с нас, всичко е за наше добро. Питате дали ще прекараме идната зима в Москва? Въпреки всичкото ми желание да ви видя, не мисля и не искам това. И вие ще се учудите, че причината е Буонапарте. И ето защо: здравето на баща ми явно отслабва: той не може да търпи противоречия и става раздразнителен. Тая раздразнителност, както знаете, е насочена предимно към политическите работи. Той не може да понесе мисълта, че Буонапарте води политика като с равни с всички монарси в Европа и особено с нашия — внука на великата Екатерина! Както знаете, аз съм съвсем равнодушна към политическите въпроси, но от думите на баща ми и от неговите разговори с Михаил Иванович зная всичко, което става в света, и особено всички почести, оказвани на Буонапарте, когото от целия свят само в Лѝсие Гори, както ми се чини, не го признават нито за велик човек, нито — още по-малко — за френски император. И баща ми не може да понесе това. Струва ми се, че най-много поради възгледите си по политическите въпроси и предвиждайки спречкванията, които ще има поради държането си — да не се стеснява от никого и да казва какво мисли, баща ми неохотно говори за отиване в Москва. Всичко, което ще спечели от лекуването, ще го загуби от споровете за Буонапарте, които са неминуеми. Във всеки случай това ще се реши скоро. Нашият семеен живот върви както по-рано с изключение на това, че брат ми Андрей не е тук. Както вече ви писах, напоследък той много се промени. След неговата скръб той едва сега, тая година, нравствено съвсем се съживи. Стана такъв, какъвто го знам като дете: добър, нежен, с такова златно сърце, каквото никой няма. Той разбра, както ми се струва, че животът още не е свършил за него. Но заедно с тая нравствена промяна физически той много отслабна; Станал е по-слаб от по-рано и по-нервен. Страхувам се за него и съм доволна, че предприе това пътуване в чужбина, което докторите отдавна му предписваха. Надявам се, че ще се поправи от това. Пишете ми, че в Петербург приказват за него като за един от най-добрите, образовани и умни млади хора. Извинете моето самолюбие по отношение на близките ми — аз никога не съм се съмнявала в това. Не може да се изчислят добрините, които той направи тук на всички — като се почне от неговите селяни и до дворяните. Когато е отишъл в Петербург, той е взел само онова, което му се е падало. Чудя се как изобщо стигат слухове от Петербург в Москва и особено такива неверни, като тоя, за който ми пишете — слухът за мнимата женитба на брат ми с малката Ростова. Не мисля, че Андрей, когато и да било, би се оженил за някого и особено — за нея. И ето защо: първо, знам, че макар да говори рядко за покойната си жена, тъгата по тая загуба премного се е вкоренила в сърцето му, за да може, когато и да е, да й вземе заместница и мащеха на нашия мъничък ангел. Второ, защото, доколкото зная, тая девойка съвсем не е от тоя род жени, които могат да се харесат на княз Андрей. Не мисля, че княз Андрей ще я избере за своя жена, и ще ви кажа откровено: не го желая. Но аз се разбъбрих, свършвам втория си лист. Довиждане, мила приятелко, да ви запази Бог под своята свята и могъща закрила. Моята мила приятелка mademoiselle Bourienne ви целува.

Мари“

Глава XXV

Здоровье и характер князя Николая Андреича Болконского, в этот последний год после отъезда сына, очень ослабели. Он сделался еще более раздражителен, чем прежде, и все вспышки его беспричинного гнева большей частью обрушивались на княжне Марье. Он как будто старательно изыскивал все больные места ее, чтобы как можно жесточе нравственно мучить ее. У княжны Марьи были две страсти и потому две радости: племянник Николушка и религия, и обе были любимыми темами нападений и насмешек князя. О чем бы ни заговорили, он сводил разговор на суеверия старых девок или на баловство и порчу детей. — «Тебе хочется его (Николеньку) сделать такой же старой девкой, как ты сама; напрасно: князю Андрею нужно сына, а не девку», говорил он. Или, обращаясь к mademoiselle Bourienne, он спрашивал ее при княжне Марье, как ей нравятся наши попы и образа, и шутил…

Он беспрестанно больно оскорблял княжну Марью, но дочь даже не делала усилий над собой, чтобы прощать его. Разве мог он быть виноват перед нею, и разве мог отец ее, который, она всё-таки знала это, любил ее, быть несправедливым? Да и что такое справедливость? Княжна никогда не думала об этом гордом слове: «справедливость». Все сложные законы человечества сосредоточивались для нее в одном простом и ясном законе — в законе любви и самоотвержения, преподанном нам Тем, Который с любовью страдал за человечество, когда сам он — Бог. Что ей было за дело до справедливости или несправедливости других людей? Ей надо было самой страдать и любить, и это она делала.

Зимой в Лысые Горы приезжал князь Андрей, был весел, кроток и нежен, каким его давно не видала княжна Марья. Она предчувствовала, что с ним что-то случилось, но он не сказал ничего княжне Марье о своей любви. Перед отъездом князь Андрей долго беседовал о чем-то с отцом и княжна Марья заметила, что перед отъездом оба были недовольны друг другом.

Вскоре после отъезда князя Андрея, княжна Марья писала из Лысых Гор в Петербург своему другу Жюли Карагиной, которую княжна Марья мечтала, как мечтают всегда девушки, выдать за своего брата, и которая в это время была в трауре по случаю смерти своего брата, убитого в Турции.

«Горести, видно, общий удел наш, милый и нежный друг Julie».

«Ваша потеря так ужасна, что я иначе не могу себе объяснить ее, как особенную милость Бога, Который хочет испытать — любя вас — вас и вашу превосходную мать. Ах, мой друг, религия, и только одна религия, может нас, уже не говорю утешить, но избавить от отчаяния; одна религия может объяснить нам то, чего без ее помощи не может понять человек: для чего, зачем существа добрые, возвышенные, умеющие находить счастие в жизни, никому не только не вредящие, но необходимые для счастия других — призываются к Богу, а остаются жить злые, бесполезные, вредные, или такие, которые в тягость себе и другим. Первая смерть, которую я видела и которую никогда не забуду — смерть моей милой невестки, произвела на меня такое впечатление. Точно так же как вы спрашиваете судьбу, для чего было умирать вашему прекрасному брату, точно так же спрашивала я, для чего было умирать этому ангелу-Лизе, которая не только не сделала какого-нибудь зла человеку, но никогда кроме добрых мыслей не имела в своей душе. И что ж, мой друг, вот прошло с тех пор пять лет, и я, с своим ничтожным умом, уже начинаю ясно понимать, для чего ей нужно было умереть, и каким образом эта смерть была только выражением бесконечной благости Творца, все действия Которого, хотя мы их большею частью не понимаем, суть только проявления Его бесконечной любви к Своему творению. Может быть, я часто думаю, она была слишком ангельски-невинна для того, чтобы иметь силу перенести все обязанности матери. Она была безупречна, как молодая жена; может быть, она не могла бы быть такою матерью. Теперь, мало того, что она оставила нам, и в особенности князю Андрею, самое чистое сожаление и воспоминание, она там вероятно получит то место, которого я не смею надеяться для себя. Но, не говоря уже о ней одной, эта ранняя и страшная смерть имела самое благотворное влияние, несмотря на всю печаль, на меня и на брата. Тогда, в минуту потери, эти мысли не могли притти мне; тогда я с ужасом отогнала бы их, но теперь это так ясно и несомненно. Пишу всё это вам, мой друг, только для того, чтобы убедить вас в евангельской истине, сделавшейся для меня жизненным правилом: ни один волос с головы не упадет без Его воли. А воля Его руководствуется только одною беспредельною любовью к нам, и потому всё, что ни случается с нами, всё для нашего блага. Вы спрашиваете, проведем ли мы следующую зиму в Москве? Несмотря на всё желание вас видеть, не думаю и не желаю этого. И вы удивитесь, что причиною тому Буонапарте. И вот почему: здоровье отца моего заметно слабеет: он не может переносить противоречий и делается раздражителен. Раздражительность эта, как вы знаете, обращена преимущественно на политические дела. Он не может перенести мысли о том, что Буонапарте ведет дело как с равными, со всеми государями Европы и в особенности с нашим, внуком Великой Екатерины! Как вы знаете, я совершенно равнодушна к политическим делам, но из слов моего отца и разговоров его с Михаилом Ивановичем, я знаю всё, что делается в мире, и в особенности все почести, воздаваемые Буонапарте, которого, как кажется, еще только в Лысых Горах на всем земном шаре не признают ни великим человеком, ни еще менее французским императором. И мой отец не может переносить этого. Мне кажется, что мой отец, преимущественно вследствие своего взгляда на политические дела и предвидя столкновения, которые у него будут, вследствие его манеры, не стесняясь ни с кем, высказывать свои мнения, неохотно говорит о поездке в Москву. Всё, что он выиграет от лечения, он потеряет вследствие споров о Буонапарте, которые неминуемы. Во всяком случае это решится очень скоро. Семейная жизнь наша идет по старому, за исключением присутствия брата Андрея. Он, как я уже писала вам, очень изменился последнее время. После его горя, он теперь только, в нынешнем году, совершенно нравственно ожил. Он стал таким, каким я его знала ребенком: добрым, нежным, с тем золотым сердцем, которому я не знаю равного. Он понял, как мне кажется, что жизнь для него не кончена. Но вместе с этой нравственной переменой, он физически очень ослабел. Он стал худее чем прежде, нервнее. Я боюсь за него и рада, что он предпринял эту поездку за-границу, которую доктора уже давно предписывали ему. Я надеюсь, что это поправит его. Вы мне пишете, что в Петербурге о нем говорят, как об одном из самых деятельных, образованных и умных молодых людей. Простите за самолюбие родства — я никогда в этом не сомневалась. Нельзя счесть добро, которое он здесь сделал всем, начиная с своих мужиков и до дворян. Приехав в Петербург, он взял только то, что ему следовало. Удивляюсь, каким образом вообще доходят слухи из Петербурга в Москву и особенно такие неверные, как тот, о котором вы мне пишете, — слух о мнимой женитьбе брата на маленькой Ростовой. Я не думаю, чтобы Андрей когда-нибудь женился на ком бы то ни было и в особенности на ней. И вот почему: во-первых я знаю, что хотя он и редко говорит о покойной жене, но печаль этой потери слишком глубоко вкоренилась в его сердце, чтобы когда-нибудь он решился дать ей преемницу и мачеху нашему маленькому ангелу. Во-вторых потому, что, сколько я знаю, эта девушка не из того разряда женщин, которые могут нравиться князю Андрею. Не думаю, чтобы князь Андрей выбрал ее своею женою, и откровенно скажу: я не желаю этого. Но я заболталась, кончаю свой второй листок. Прощайте, мой милый друг; да сохранит вас Бог под Своим святым и могучим покровом. Моя милая подруга, mademoiselle Bourienne, целует вас. Мари».