Лев Толстой
Война и мир (257)

Лев Толстой
Война и мир (257)

XXXII

Седем дни бяха минали за княз Андрей, откак се бе свестил в превързочния пункт на Бородинското поле. През всичкото това време той беше почти в постоянно безсъзнание. Трескавото състояние и възпалението на червата, които бяха засегнати, по мнението на доктора, който пътуваше с ранения, щяха да го закарат в гроба. Но на седмия ден той с удоволствие изяде резен хляб с чай и докторът забеляза, че огънят му бе спаднал. Заранта княз Андрей дойде в съзнание. Първата нощ след напускането на Москва беше доста топло и оставиха княз Андрей да нощува в каляската; но в Митишчи раненият сам поиска да го свалят от колата и да му дадат чай. Болката, причинена от пренасянето му в стаята, накара княз Андрей да стене силно и отново да изгуби съзнание. Когато го сложиха на походното легло, той дълго и неподвижно лежа със затворени очи. Сетне ги отвори и прошепна тихо: „Ами чаят?“ Това помнене на малките житейски подробности порази доктора. Той опипа пулса и за свое учудване и неудоволствие забеляза, че пулсът беше по-добър. Докторът забеляза това с неудоволствие, защото от опита си бе уверен, че княз Андрей не може да живее и че ако не умре сега, ще умре след известно време, но с много по-големи страдания. Заедно с княз Андрей возеха присъединилия се към него в Москва майор от неговия полк Тимохин, с червения нос, ранен в крака в същото Бородинско сражение. Заедно с тях пътуваха докторът, камердинерът на княза, кочияшът му и двама вестовои.

Дадоха чай на княз Андрей. Той пиеше жадно, загледан с трескави очи право пред себе си във вратата, сякаш се мъчеше да разбере и да си спомни нещо.

— Не искам ножче. Тимохин тук ли е? — попита той. Тимохин пропълзя към него по скамейката.

— Тук съм, ваше сиятелство.

— Как е раната?

— Моята ли? Не е зле. Ами вие?

Княз Андрей пак се замисли, като че си припомняше нещо.

— Дали не може да се намери една книга? — рече той.

— Каква книга?

— Евангелието! Аз го нямам.

Докторът обеща да намери и почна да разпитва княза какво чувствува. Княз Андрей неохотно, но разумно отговори на всички въпроси на доктора и след това каза, че трябва да му сложат една подложка, защото му е неудобно и много го боли. Докторът и камердинерът дигнаха шинела, с който той бе завит, и мръщейки се от тежкия мирис на разложено месо, който идеше от раната, почнаха да разглеждат това страшно място. Докторът бе недоволен от нещо, направи нещо по̀ иначе и обърна ранения тъй, че той пак застена и поради болката от обръщането отново загуби съзнание и почна да бълнува. Той непрестанно повтаряше да му намерят книгата и да му я подложат там.

— Какво ви струва това! — думаше той. — Аз я нямам — намерете ми я, моля ви, подложете ми я за една минутка — думаше с жаловит глас той.

Докторът отиде в пруста да си измие ръцете.

— Ах, наистина колко сте безсъвестни! — каза докторът на камердинера, който му поливаше да си измие ръцете. — Пропуснах за минутка да го видя. Та вие сте го сложили направо върху раната. А то е такава болка, че аз се чудя как той търпи.

— Ние, мисля, че подложихме, Господи Исусе Христе — рече камердинерът.

За първи път княз Андрей разбра къде е и какво става с него и си спомни, че е ранен и че тъкмо когато каляската спря в Митишчи, бе поискал да го занесат в стаята. Изгубил отново съзнание от болка, той се опомни за втори път в стаята, когато пиеше чай, и сега, като повтори отново в спомена си всичко, което му се бе случило, представи си най-живо оня миг на превързочния пункт, когато при гледката на мъките на омразния му човек дойдоха тия нови мисли, които му обещаваха щастие. И тия мисли сега пак, макар неясно и неопределено, овладяха душата му. Той си спомни, че сега притежава ново щастие и че това щастие имаше нещо общо с евангелието. И затуй поиска евангелието. Но лошото положение за раната, както го бяха сложили, и новото преобръщане пак объркаха мислите му и за трети път той се събуди за живот — сега вече в пълната тишина на нощта. Всички около него спяха. Щурчето църкаше отвъд пруста, на улицата някой викаше и пееше, по масата, по иконите и по стените шумоляха хлебарки, една дебела муха трепкаше по възглавницата му и около свещта, сложена до него, с голяма качулка от стопена лой.

Душата му не беше в нормално състояние. Здравият човек обикновено мисли, усеща и си спомня едновременно за безброй предмети, но има власт и сила, като си избере една редица мисли или явления, да спре цялото си внимание на тоя род явления. Здравият човек в мига на най-дълбок размисъл се откъсва, за да каже една учтива дума на някой човек, който е влязъл, и пак се връща към мислите си. Но в това отношение душата на княз Андрей не бе в нормално състояние. Всичките сили на душата му бяха по-дейни, по-светли от всеки друг път, но действуваха извън волята му. Най-различни мисли и представи го изпълваха в едно и също време. Понякога мисълта му неочаквано заработваше, и то с такава сила, яснота и глъбина, с каквито никога не можеше да действува, ако беше здрав; но изведнъж, посред своята работа, тя се прекъсваше, сменяше се с някаква неочаквана представа и той нямаше сили да се върне към нея.

„Да, откри ми се ново щастие, което не може да бъде отнето на човека — мислеше той, легнал в полутъмната тиха селска стая и загледан напреде с трескаво разтворени, неподвижни очи. — Щастие, което е извън материалните сили, извън материалните външни влияния на човека, щастие само на душата, щастието на обичта! То може да бъде разбрано от всеки човек, но единствен Бог е могъл да го осъзнае и предпише. Но как Бог е предписал тоя закон? Защо синът?…“ И изведнъж ходът на тия мисли се прекъсна и княз Андрей чу (без да разбира в бълнуване или в действителност чува това), чу някакъв тих, шепнещ глас, който неуморно повтаряше в такт: „и пити-пити-пити“ и след това „и-ти-ти“ и пак „и пити-пити-пити“ и пак „и ти-ти“. В същото време под звука на тая шепнеща музика княз Андрей усещаше, че над лицето му, точно на средата, израстваше някакво странно въздушно здание от тънки иглички или от тресчици. Той усещаше (макар да му тежеше), че трябва внимателно да пази равновесие, за да не падне издигащото се здание; но то все пак падаше и пак бавно се издигаше под звуците на равномерно шепнещата музика. „Изпъва се! Изпъва се! Разтяга се и непрекъснато се изпъва“ — казваше си княз Андрей. Заедно с вслушването в шепота и с усещането на това здание от иглички, което се изпъваше и издигаше, княз Андрей виждаше откъслечно и червената кръгла светлина на свещицата и чуваше шумоленето на хлебарките и шумоленето на мухата, която се удряше о възглавницата и лицето му. И всеки път, когато мухата досягаше лицето му, тя му причиняваше парливо усещане; но заедно с това той се учудваше, че удряйки точно в мястото, гдето беше издигащото се върху лицето му здание, мухата не го разрушаваше. Но освен това имаше още едно важно нещо. То беше бялото до вратата, беше статуята на сфинкса, която също го притискаше.

„Но може би това е ризата ми на масата — мислеше княз Андрей, — а това са краката ми, а това е вратата; но защо всичко се изпъва и издига и пити-пити-пити и ти-ти и пити-пити-пити… Стига, престани, моля ти се, остави“ — с мъка молеше някого княз Андрей. И изведнъж отново изплуваше мисълта и чувството с необикновена яснота и сила.

„Да, обичта (мислеше той с пълна яснота), но не тая обич, която обича за нещо, заради нещо или поради нещо, но онази обич, която аз изпитах за първи път, когато, умирайки, видях врага си и все пак го обикнах. Аз изпитах онова чувство на обич, която е самата същина на душата и за която не е необходимо да имаш обект. Аз и сега изпитвам това блажено чувство. Да обичаш ближните си, да обичаш враговете си. Всичко да обичаш — да обичаш Бога във всичките му проявления. Да обичаш скъп човек — това може с човешка обич; но само врага си можеш да обичаш с Божа обич. И от това изпитах такава радост, когато почувствувах, че обичам тоя човек. Какво стана той? Жив ли е… Когато обичаш с човешка обич, можеш от обич да минеш към омраза: но Божата обич не може да се измени. Нищо, нито смъртта, нищо не може да я разруши. Тя е същина на душата. А колко много хора мразех аз през живота си. Измежду всички хора никого повече от нея не обичах и не мразех.“ И той си представи живо Наташа не тъй, както си я представяше по-рано, само с нейната прелест, която му носеше радост; но за първи път си представи душата й. И разбра нейното чувство, страданието й, срама й и разкаянието. Сега за първи път разбра жестокостта на своя отказ, видя жестокостта на скъсването си с нея. „Да можех само веднъж още да я видя. Веднъж, загледан в тия очи, да кажа…“

И пити-пити-пити, и ти-ти, и пити-пити-пити — бум, удари се мухата… И вниманието му изведнъж се прехвърли в другия свят на действителност и бълнуване, в който ставаше нещо особено. В тоя свят все тъй се издигаше, без да се разрушава, зданието, все тъй се изпъваше нещо, все тъй с червен кръг гореше свещицата, все същата риза-сфинкс лежеше до вратата; но освен всичко това нещо скръцна, лъхна свеж вятър и нов бял сфинкс, изправен, се яви пред вратата. И главата на тоя сфинкс имаше бледното лице и блестящите очи на същата оная Наташа, за която той преди малко мислеше.

„О, колко е тежко това неспиращо бълнуване!“ — помисли княз Андрей, мъчейки се да изпъди от въображението си това лице. Но това лице бе застанало пред него със силата на действителността и това лице се приближаваше. Княз Андрей искаше да се върне в предишния свят на чистата мисъл, но не можеше и бълнуването го въвличаше в своята област. Тихият шепнещ глас продължаваше своя отмерен мълвеж, нещо натискаше, изпъваше се и странното лице стоеше пред него. Княз Андрей събра всичките си сили, за да се опомни; той мръдна и изведнъж ушите му забучаха, очите се замъглиха и като човек, който се е потопил във вода, изгуби съзнание. Когато се свести, Наташа, същата жива Наташа, която измежду всички в света той най-много искаше да обича с оная нова, чиста Божа обич, открита сега от него, стоеше коленичила пред него. Той разбра, че тя беше живата, истинска Наташа, и не се учуди, но кротко се зарадва. Наташа, на колене, изплашено, но като закована (тя не можеше да помръдне), го гледаше, сдържайки риданията си. Лицето й беше бледно и неподвижно. Само в долната му част нещо трепереше.

Княз Андрей облекчено въздъхна, усмихна се и протегна ръка.

— Вие? — каза той. — Колко хубаво!

С бързо, но предпазливо движение Наташа приближи, както бе коленичила до него, хвана предпазливо ръката му, наведе лице над нея и почна да я целува, като едва я досягаше с устни.

— Простете! — каза тя шепнешком, като дигна глава и го погледна. — Простете ми!

— Обичам ви — рече княз Андрей.

— Простете…

— Какво да простя? — попита княз Андрей.

— Простете ми за онова, което нап… направих — каза едва чуто, с пресечен шепот Наташа и почна още по-често да целува ръката му, като едва я докосваше с устни.

— Аз те обичам повече, по-хубаво от преди — каза княз Андрей и дигна с ръка лицето й, за да може да я гледа в очите.

Тия очи, налети с щастливи сълзи, го гледаха плахо, съчувствено и радостно-любовно. Слабото и бледо лице на Наташа с подути устни беше повече от грозно, беше страшно. Но княз Андрей не виждаше това лице, той виждаше сияещите очи, които бяха прекрасни. Зад тях се чу говор.

Пьотр, камердинерът, сега съвсем опомнен от съня, бе събудил доктора. Тимохин, който през цялото време не бе заспал от болка, отдавна гледаше всичко, което ставаше, и се свиваше на скамейката, покривайки усърдно с чаршафа необлеченото си тяло.

— Какво е това? — каза привдигналият се от леглото доктор. — Излезте, моля ви, госпожо.

В същия миг на вратата почука една прислужница, изпратена от графинята, потърсила дъщеря си.

Наташа излезе от стаята подобно на сомнамбул, събуден сред съня му, и като се върна в тяхната стая, падна с ридания на леглото си.

От тоя ден, през цялото време на по-нататъшното пътуване на Ростови, Наташа не се отдели от ранения Болконски и докторът трябваше да признае, че не бе очаквал от това момиче нито такава твърдост, нито такава вещина в гледането на ранения.

Колкото и страшна да изглеждаше на графинята мисълта, че княз Андрей може (твърде вероятно според доктора) да умре по пътя в ръцете на дъщеря й, тя не можеше да се противи на Наташа. Макар и поради установеното сега сближение между ранения княз Андрей и Наташа през ума им да минаваше, че в случай на оздравяване предишните отношения на годеник и годеница ще бъдат възстановени, никой, а най-малко Наташа и княз Андрей, не говореше за това: нерешеният висящ въпрос за живот и смърт не само за Болконски, но и за цяла Русия засенчваше всички други предположения.

Глава XXXII

Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постоянном беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.

Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что-то понять и припомнить.

— Не хочу больше. Тимохин тут? — спросил он. Тимохин подполз к нему по лавке.

— Я здесь, ваше сиятельство.

— Как рана?

— Моя-то-с? Ничего. Вот вы-то? — Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что-то.

— Нельзя ли достать книгу? — сказал он.

— Какую книгу?

— Евангелие! У меня нет.

Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем-то очень остался недоволен, что-то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.

— И что это вам стоит! — говорил он. — У меня ее нет, — достаньте, пожалуйста, подложите на минуточку, — говорил он жалким голосом.

Доктор вышел в сени, чтобы умыть руки.

— Ах, бессовестные, право, — говорил доктор камердинеру, лившему ему воду на руки. — Только на минуту не досмотрел. Ведь вы его прямо на рану положили. Ведь это такая боль, что я удивляюсь, как он терпит.

— Мы, кажется, подложили, господи Иисусе Христе, — говорил камердинер.

В первый раз князь Андрей понял, где он был и что с ним было, и вспомнил то, что он был ранен и как в ту минуту, когда коляска остановилась в Мытищах, он попросился в избу. Спутавшись опять от боли, он опомнился другой раз в избе, когда пил чай, и тут опять, повторив в своем воспоминании все, что с ним было, он живее всего представил себе ту минуту на перевязочном пункте, когда, при виде страданий нелюбимого им человека, ему пришли эти новые, сулившие ему счастие мысли. И мысли эти, хотя и неясно и неопределенно, теперь опять овладели его душой. Он вспомнил, что у него было теперь новое счастье и что это счастье имело что-то такое общее с Евангелием. Потому-то он попросил Евангелие. Но дурное положение, которое дали его ране, новое переворачиванье опять смешали его мысли, и он в третий раз очнулся к жизни уже в совершенной тишине ночи. Все спали вокруг него. Сверчок кричал через сени, на улице кто-то кричал и пел, тараканы шелестели по столу и образам, в осенняя толстая муха билась у него по изголовью и около сальной свечи, нагоревшей большим грибом и стоявшей подле него.

Душа его была не в нормальном состоянии. Здоровый человек обыкновенно мыслит, ощущает и вспоминает одновременно о бесчисленном количестве предметов, но имеет власть и силу, избрав один ряд мыслей или явлений, на этом ряде явлений остановить все свое внимание. Здоровый человек в минуту глубочайшего размышления отрывается, чтобы сказать учтивое слово вошедшему человеку, и опять возвращается к своим мыслям. Душа же князя Андрея была не в нормальном состоянии в этом отношении. Все силы его души были деятельнее, яснее, чем когда-нибудь, но они действовали вне его воли. Самые разнообразные мысли и представления одновременно владели им. Иногда мысль его вдруг начинала работать, и с такой силой, ясностью и глубиною, с какою никогда она не была в силах действовать в здоровом состоянии; но вдруг, посредине своей работы, она обрывалась, заменялась каким-нибудь неожиданным представлением, и не было сил возвратиться к ней.

«Да, мне открылась новое счастье, неотъемлемое от человека, — думал он, лежа в полутемной тихой избе и глядя вперед лихорадочно-раскрытыми, остановившимися глазами. Счастье, находящееся вне материальных сил, вне материальных внешних влияний на человека, счастье одной души, счастье любви! Понять его может всякий человек, но сознать и предписать его мог только один бог. Но как же бог предписал этот закон? Почему сын?… И вдруг ход мыслей этих оборвался, и князь Андрей услыхал (не зная, в бреду или в действительности он слышит это), услыхал какой-то тихий, шепчущий голос, неумолкаемо в такт твердивший: «И пити-пити-питии» потом «и ти-тии» опять «и пити-пити-питии» опять «и ти-ти». Вместе с этим, под звук этой шепчущей музыки, князь Андрей чувствовал, что над лицом его, над самой серединой воздвигалось какое-то странное воздушное здание из тонких иголок или лучинок. Он чувствовал (хотя это и тяжело ему было), что ему надо было старательна держать равновесие, для того чтобы воздвигавшееся здание это не завалилось; но оно все-таки заваливалось и опять медленно воздвигалось при звуках равномерно шепчущей музыки. «Тянется! тянется! растягивается и все тянется», -говорил себе князь Андрей. Вместе с прислушаньем к шепоту и с ощущением этого тянущегося и воздвигающегося здания из иголок князь Андрей видел урывками и красный, окруженный кругом свет свечки и слышал шуршанъе тараканов и шуршанье мухи, бившейся на подушку и на лицо его. И всякий раз, как муха прикасалась к его лицу, она производила жгучее ощущение; но вместе с тем его удивляло то, что, ударяясь в самую область воздвигавшегося на лице его здания, муха не разрушала его. Но, кроме этого, было еще одно важное. Это было белое у двери, это была статуя сфинкса, которая тоже давила его.

«Но, может быть, это моя рубашка на столе, — думал князь Андрей, — а это мои ноги, а это дверь; но отчего же все тянется и выдвигается и пити-пити-пити и ти-ти — и пити-пити-пити… — Довольно, перестань, пожалуйста, оставь, — тяжело просил кого-то князь Андрей. И вдруг опять выплывала мысль и чувство с необыкновенной ясностью и силой.

«Да, любовь, — думал он опять с совершенной ясностью), но не та любовь, которая любит за что-нибудь, для чего-нибудь или почему-нибудь, но та любовь, которую я испытал в первый раз, когда, умирая, я увидал своего врага и все-таки полюбил его. Я испытал то чувство любви, которая есть самая сущность души и для которой не нужно предмета. Я и теперь испытываю это блаженное чувство. Любить ближних, любить врагов своих. Все любить — любить бога во всех проявлениях. Любить человека дорогого можно человеческой любовью; но только врага можно любить любовью божеской. И от этого-то я испытал такую радость, когда я почувствовал, что люблю того человека. Что с ним? Жив ли он… Любя человеческой любовью, можно от любви перейти к ненависти; но божеская любовь не может измениться. Ничто, ни смерть, ничто не может разрушить ее. Она есть сущность души. А сколь многих людей я ненавидел в своей жизни. И из всех людей никого больше не любил я и не ненавидел, как ее». И он живо представил себе Наташу не так, как он представлял себе ее прежде, с одною ее прелестью, радостной для себя; но в первый раз представил себе ее душу. И он понял ее чувство, ее страданья, стыд, раскаянье. Он теперь в первый раз понял всю жестокость своего отказа, видел жестокость своего разрыва с нею. «Ежели бы мне было возможно только еще один раз увидать ее. Один раз, глядя в эти глаза, сказать…»

И пити-пити-пити и ти-ти, и пити-пити — бум, ударилась муха… И внимание его вдруг перенеслось в другой мир действительности и бреда, в котором что-то происходило особенное. Все так же в этом мире все воздвигалось, не разрушаясь, здание, все так же тянулось что-то, так же с красным кругом горела свечка, та же рубашка-сфинкс лежала у двери; но, кроме всего этого, что-то скрипнуло, пахнуло свежим ветром, и новый белый сфинкс, стоячий, явился пред дверью. И в голове этого сфинкса было бледное лицо и блестящие глаза той самой Наташи, о которой он сейчас думал.

«О, как тяжел этот неперестающий бред!» — подумал князь Андрей, стараясь изгнать это лицо из своего воображения. Но лицо это стояло пред ним с силою действительности, и лицо это приближалось. Князь Андрей хотел вернуться к прежнему миру чистой мысли, но он не мог, и бред втягивал его в свою область. Тихий шепчущий голос продолжал свой мерный лепет, что-то давило, тянулось, и странное лицо стояло перед ним. Князь Андрей собрал все свои силы, чтобы опомниться; он пошевелился, и вдруг в ушах его зазвенело, в глазах помутилось, и он, как человек, окунувшийся в воду, потерял сознание. Когда он очнулся, Наташа, та самая живая Наташа, которую изо всех людей в мире ему более всего хотелось любить той новой, чистой божеской любовью, которая была теперь открыта ему, стояла перед ним на коленях. Он понял, что это была живая, настоящая Наташа, и не удивился, но тихо обрадовался. Наташа, стоя на коленях, испуганно, но прикованно (она не могла двинуться) глядела на него, удерживая рыдания. Лицо ее было бледно и неподвижно. Только в нижней части его трепетало что-то.

Князь Андрей облегчительно вздохнул, улыбнулся и протянул руку.

— Вы? — сказал он. — Как счастливо!

Наташа быстрым, но осторожным движением подвинулась к нему на коленях и, взяв осторожно его руку, нагнулась над ней лицом и стала целовать ее, чуть дотрогиваясь губами.

— Простите! — сказала она шепотом, подняв голову и взглядывая на него. — Простите меня!

— Я вас люблю, — сказал князь Андрей.

— Простите…

— Что простить? — спросил князь Андрей.

— Простите меня за то, что я сделала, — чуть слышным, прерывным шепотом проговорила Наташа и чаще стала, чуть дотрогиваясь губами, целовать руку.

— Я люблю тебя больше, лучше, чем прежде, — сказал князь Андрей, поднимая рукой ее лицо так, чтобы он мог глядеть в ее глаза.

Глаза эти, налитые счастливыми слезами, робко, сострадательно и радостно-любовно смотрели на него. Худое и бледное лицо Наташи с распухшими губами было более чем некрасиво, оно было страшно. Но князь Андрей не видел этого лица, он видел сияющие глаза, которые были прекрасны. Сзади их послышался говор.

Петр-камердинер, теперь совсем очнувшийся от сна, разбудил доктора. Тимохин, не спавший все время от боли в ноге, давно уже видел все, что делалось, и, старательно закрывая простыней свое неодетое тело, ежился на лавке.

— Это что такое? — сказал доктор, приподнявшись с своего ложа. — Извольте идти, сударыня.

В это же время в дверь стучалась девушка, посланная графиней, хватившейся дочери.

Как сомнамбулка, которую разбудили в середине ее сна, Наташа вышла из комнаты и, вернувшись в свою избу, рыдая упала на свою постель.

С этого дня, во время всего дальнейшего путешествия Ростовых, на всех отдыхах и ночлегах, Наташа не отходила от раненого Болконского, и доктор должен был признаться, что он не ожидал от девицы ни такой твердости, ни такого искусства ходить за раненым.

Как ни страшна казалась для графини мысль, что князь Андрей мог (весьма вероятно, по словам доктора) умереть во время дороги на руках ее дочери, она не могла противиться Наташе. Хотя вследствие теперь установившегося сближения между раненым князем Андреем и Наташей приходило в голову, что в случае выздоровления прежние отношения жениха и невесты будут возобновлены, никто, еще менее Наташа и князь Андрей, не говорил об этом: нерешенный, висящий вопрос жизни или смерти не только над Болконским, но над Россией заслонял все другие предположения.